Поймай меня

Тихо. Очень-очень тихо. И свет приглушен. Тихо. И все, что есть сейчас в мире — удары его сердца под ладонью и рваные выдохи. Ругается грязно и, стиснув ткань в кулаках, дергает рубашку из брюк. С ним что-то не так. С ним что-то очень не так. Ему бы испугаться сейчас. Ему бы испугаться — это разумно будет и обоснованно: когда тебя вот так впечатывает в стену тот, кто на голову выше и существенно тяжелее, самое время пугаться. Самое время понять, что когда дыхание приступами, а руки горячо и торопливо по всему телу шарят, не лаская — лапая, лучше отреагировать правильно: за запястье перехватить или ладонью в грудь упереться. Притормозить, чтобы отрезвило немного. Чтобы исчезло это звериное, яростное желание: за шкирку схватить и оттащить к кухонному столу, нагнуть, вжать лицом в столешницу и, держа за волосы, оттрахать так, чтобы со стонов в крик срывался, и не понять было — от удовольствия или от боли. — Цзянь, подожди. Вот только не пугается. Стонет изо рта в рот и трется животом о стоящий член. Психовано трясет рукой, высвобождаясь из рукава повисшей на предплечье кофты, и, скинув на пол, снова за шею обхватывает. — М-м... За шею кусает, впивается коротко зубами в чувствительное место чуть ниже уха и дрожащими пальцами рубашку расстегнуть пробует. Возбужденный, почти невменяемый. Его крупной дрожью колотит и не соображает, не соображает же, что когда он такой, выдержки может и не хватить. Подставляется под руки, трется щекой о ладонь и шипит обиженно, не справившись с пуговицей. А потом цепляет пальцами чуть ниже ворота и дергает со всей силы, с полу-истеричным всхлипом вырывая пуговицы с мясом. — Цзянь, стоп, — грубо и требовательно получается, холодно. И он улавливает это в голосе, останавливается, сглатывая с трудом и сжимая руками плечи. Смотрит. Голодным, больным взглядом, и глаза у него странно блестят. Смотрит, и Би слишком хорошо слышит его неуверенные, боязливые мысли: что-то не так, что-то не то сделал. И от этой растерянности в глазах ведет еще сильнее, а гул в голове нарастает так стремительно, что Би плохо сам себя слышит, когда говорить начинает, мягко перехватывая за руки и прижимаясь губами к уху: — Маленький мой, подожди, ладно? Не надо так. Хочу тебя, сильно-сильно. Очень. Я просто... Цзянь, я плохо себя контролирую и... ты постой спокойно, хорошо? Просто постой... И это нихера не помогает, разумеется. Потому что Цзянь если и услышал — вряд ли понял. Цзянь коротко морщит нос и шипит сквозь зубы, притягивая ближе, двигает бедрами, проезжаясь по бедру Би твердым горячим членом. Шепчет заполошно: — Я не хрустальный, — и утыкается носом в шею. — Знаю. Я просто не хочу... так. Би на самом деле не хочет. Пограничное такое, странное состояние, когда то, о чем долго мечталось, наконец-то исполнилось и дальше хочется все сделать правильно, сделать так, как представлял себе много раз. А он представлял, да. И как-то в этих фантазиях ни разу не было Цзяня, жестко отодранного на кухонном столе. Не было, а теперь появляется и все отчетливее становится по мере того, как чужие руки медленно тянут с плеч рубашку, которая, кстати, нихрена так просто не снимется, потому что запонки... — А как хочешь? — с абсолютным доверием смотрит и с хмельным любопытством во взгляде. А потом короткие ногти неожиданно сильно проходятся по спине, от шеи к лопаткам. Не специально царапает, скорее уж, плохо понимает, что делает и просто хочет быть ближе. Не специально царапает, но кожа разгоряченная и чувствительная и легкая вспышка боли ощущается очень внятно и отрезвляюще. И черт его знает, чего больше хочется: чтобы он перестал или чтобы продолжил. Цзянь выбирает первое. Останавливается и мягко к губам жмется. Втягивает в долгий, сочный поцелуй, гладит теплыми ладонями и в прикосновениях этих то, что вряд ли сказать решится. В прикосновениях этих все меньше сексуальной горячности и все больше тягучей, шелковой нежности. И отвечать на нее тем же оказывается очень просто. Переключиться в другой режим и, не отрываясь от губ, неспешно по всему телу гладить, так, чтобы его раз за разом дрожью пробирало. — Би, я... — хнычет тихо и послушно поднимает руки, помогая стянуть футболку, — черт, ну потрогай же меня... там. Утыкается лбом в плечо и задыхается. По-настоящему задыхается, когда Би прихватывает резинку спортивных штанов, тянет вниз вместе с бельем, высвобождая упругий, сочащийся смазкой член. Дергается всем телом, когда Би обхватывает ладонью и до крови прикусывает губу. — Красивый, — тихо шепчет на ухо Би, едва ощутимо поглаживая от основания к головке, — я уже говорил, какой он у тебя красивый? Би завороженно за собственными пальцами следит, сжимая чуть крепче и размеренно двигая рукой. Он у него на самом деле красивый: небольшой, аккуратный, с точеной головкой — темной и сливочно-влажной на ощупь. — Давай сначала вот так, да? Рукой. В ответ скулеж жалобный и громкий хлопок ладонью о стену. Толкается бедрами вперед, выгибается, и смазки с каждым движением становится больше. Поцеловать его хочется, прижаться к теплому рту и каждый выдох, каждый стон нетерпеливый губами поймать. Только вот вряд ли получится: он уже близко совсем — его мелкой дрожью бьет, и терпения не то что на поцелуй, даже на то, чтобы макушкой по стене не елозить, уже не хватает. Вертит головой, срываясь в тихие вскрики, а потом застывает неподвижно, и Би по повороту шеи понимает куда он смотрит. Жалюзи на окнах подняты, все происходящее в оконном стекле отражается, и Цзянь, напоровшись на эту картинку, уже не может отвести глаза. Би и сам не может, как-то на автомате отмечая — ничего эротичнее он в своей жизни еще не видел: Цзянь, слишком хрупкий и тонкий на его фоне, прижатый к стене со спущенными на бедра штанами и без футболки, он сам — в рубашке, которая висит за спиной на уровне поясницы и держится только на запястьях, и размеренные движения рукой, от которых напрягаются мышцы на обнаженном плече. Снова и снова. Пока очередной стон не обрывается, превращаясь в судорожные всхлипы и выдохи, а в руке не становится мокро и горячо. — Би... Обмякает всем телом и на пол не сползает только потому, что Би успевает вовремя подхватить. Упирается лбом в плечо, короткими отрывистыми движениями по затылку гладит и все никак отдышаться не может. Заторможено наблюдает как Би снимает рубашку и, стоит ей соскользнуть на пол, сразу же к губам тянется, целует коротко и, прижимаясь лбом ко лбу, тихо просит: — Я попробовать хочу... Высвобождается из рук и опускается на колени. И дышать не получается. Думать не получается. Говорить — тоже. Зато получается до крови прикусить язык и запрокинуть голову, невидящим взглядом в потолок глядя. Не смотреть на него. Не смотреть на него, не смотреть... ...тоже не получается: Би упирается рукой в стену, лбом в предплечье, глазами в светлую макушку. В паху пульсирует, — горячо и сильно, — член болезненно дергается, и в боксерах давно уже влажно и слишком тесно. — Цзянь. Голову поднимает, и взглядом его до самых костей пробирает. Взглядом, в котором ни смущения, ни неуверенности, только дикий интерес с легкой примесью похоти. Неторопливо расстегивает пуговицу на брюках, облизывает губы, глядя как разъезжается молния: — Я не умею, но... — брюки вниз тянет вместе с бельем, вздрагивает, когда ладонь Би на шею ложится, — я давно так хотел сделать. Я сегодня ночью хотел... Часть решимости теряет, как только член перед лицом оказывается: твердый, с крупной, блестящей от смазки головкой. Снова дрожать начинает, и не понять сразу: от возбуждения, от волнения или от того и другого разом. Обхватывает ладонью у основания и медлит, все еще не решаясь. — Давай, — Би собственный голос узнает плохо, срывается предательски и слишком хрипло получается, низко, — хороший мой, ну... как ты сделать хотел? Покажи мне. Рот его совсем близко. Близко настолько, что теплое дыхание на головке оседает, дразнится. И как-то само собой получается, зарыться пальцами в волосы и по затылку погладить, подталкивая. Цзянь в ответ вздыхает жадно, глаза закрывает и размыкает губы. Во рту у него влажно и жарко. И — да, не умеет он нихрена это делать: головой двигает беспорядочно, даже не пытаясь задать хоть какой-нибудь темп, пару раз ощутимо зубами царапает и давится сразу же, как только пробует взять глубже. Напрягается всем телом, когда Би чуть крепче сжимает волосы, отстраняется, так, что во рту только головка остается и тут же насаживается снова. А Би, упираясь лбом в предплечье и глядя на него сверху вниз, думает, что так хреново ему еще никогда не отсасывали. И еще: так хорошо тоже никогда не было. У него трогательно нахмурены брови и плотно прикрыты глаза. Губы яркие и припухшие. И пальцы, сжимающие член у основания, слегка подрагивают. Старается, так сильно старается, что к возбуждению примешивается что-то еще: оно странно сжимает горло и заставляет гладить по голове, оно тонко тянет под ребрами и рвется наружу спутанным шепотом: — Мальчик мой сладкий, родной мой, не останавливайся, умница моя... еще, еще, ты только не... И ни сжатые зубы, ни язык прикушенный уже не помогают. Потому что Цзянь, слушая его голос, сначала замирает, а потом всхлипывает, сжимая руками бедра и посасывая головку. Приподнимает подбородок. Открывает глаза. Смотрит снизу вверх. И мир взрывается ебаным фейерверком. Со спины налетает, выламывая поясницу, бьет разрядом по мышцам, заставляя задыхаться и дрожать всем телом. И в паху становится жарко, а потом мучительно сладко. До боли. До хриплого стона сквозь зубы и звенящего гула в ушах. — Цзянь... Имя его, произнесенное шепотом, это ощущение растягивает, имя его на языке сбывшимися мечтами жжется. И отдышавшись, очень правильным кажется к нему опуститься. По щеке погладить, глядя как отирает рот рукой и облизывает губы. Потянуться зачарованно, целуя глубоко, лениво и прижимая к себе. И вкус собственной спермы у него во рту как мощнейший афродизиак действует. От него новой волной накрывает, затягивает сознание дурманом, заставляя подняться резко и подхватить на руки. Что-то падает: звонко. Разбившись. Кажется, чашка со стола, которую Цзянь при неудачном повороте ногой задевает. Фыркает в шею смехом и крепче обнимает ногами за талию. Но по дороге в спальню очень серьезным становится. Заводится, стоит только на кровать опустить, смотрит слегка испуганно и медленно разводит колени. У него стоит снова, и в голове, наверное, тоже туман: движения резкие, нервные, руками гладит все, до чего дотянуться может и выгибается навстречу, как только Би опускается сверху. И это — тихое помешательство: кусать его за плечи и шею и тереться о его член, впиваться губами в губы и шептать что-то совершенно бессвязное. Что-то о том, что во всем мире никого лучше не было и нет, и что Би его никогда никому не отдаст. И не понять даже — слышит ли. Ерзает, царапая спину и, кажется, снова на пределе. Дрожит и горячечным шепотом в самое ухо просит: — Я по-настоящему хочу. Как тогда... Темно в комнате, только свет города из окна падает, ложится мягкими пятнами на светлую кожу и лица почти не видно, только глаза лихорадочно поблескивают. Смотрит напряженно, как Би отстраняется, и шире разводит ноги. И прикасаться к нему там, чувствуя, как вздрагивает, прикасаться и сдерживаться — нереально сложно. Нежная тонкая кожа и плотно сжатое колечко мышц. Сжимается под пальцами рефлекторно и стон его, тихий, глубокий долго еще отголосками по нервам бьет. Би к прикроватной тумбочке тянется, на ощупь находит тюбик со смазкой, — нераспечатанный, мать его, все еще затянутый в полимерную пленку, — и вскрывать его в темноте дрожащими пальцами крайне неудобно. Цзянь ерзает нетерпеливо, приподнимается на локтях, смотрит внимательно и дыхание у него сбивается. Не отстраняется, только дергается слегка, когда Би прикасается снова — смазка холодная. Но не останавливает. Не останавливает, а когда пальцы давят чуть сильнее, начинает сладко поскуливать. Сдерживаться все сложнее становится, и мысли о том, что нужно не спешить, растянуть, подготовить нормально, в голове стремительно тают. Хочется ближе. Хочется к нему. Хочется в него. И когда пальцы скользят внутрь, когда жаркая теснота обнимает, сжимая, пульс уже на запредельной частоте бьется и перед глазами круги расплываются. — Би... Вскрикивает, когда Би задевает бугорок простаты и от каждого движения в оглушительные стоны срывается. Вскидывает бедра, пытаясь выгнуться, прижаться плотнее и уже откровенно мечется, кусая губы. Он жаркий и напряженный, узкий — как его ни тяни, а времени на это и нет. Времени нет, голову срывает слишком основательно. И не помогают как назло ни попытки думать о неприятном, ни страх сделать больно. И Би отстраняется, медленно вынимая пальцы, садится, дергая на себя: — Иди ко мне. Не понимает сначала. Не понимает, но потом подается ближе, на колени рядом с бедрами Би становится и, уложив ладони на плечи, в полутьме наблюдает, как снова открывая тюбик со смазкой, выдавливает на ладонь и наносит на член. Размазывает уже сам, прижимаясь лбом ко лбу, и двигается ближе, крепко обнимая за шею. И Би целует осторожно, ласково, поглаживая по спине. Успокаивая: — Мы не спешим никуда, хорошо? Медленно, Цзянь... Кивает. Дрожит слегка и, кажется, совсем не дышит, когда твердая гладкая головка мягко надавливает на вход. Хнычет, царапая плечи, но принимает хорошо. Смотрит в глаза и опускается полностью. Застывает неподвижно, с трудом переводя дыхание и постепенно привыкая. Двигаться начинает едва уловимо, будто просто пытается более удобное положение принять, чтобы стало легче. Двигаться начинает едва уловимо, но постепенно не выдерживает: вверх подается слишком резко и с громким стоном насаживается до упора. И Би в ответ на это движение рычит почти, обхватывает за талию и повторяет это движение снова и снова. Приподнимает, помогая найти нужный угол: так, чтобы член каждый раз по раздраженной простате проезжался, чтобы отрывистые короткие стоны в звонкий крик перешли, а размеренные толчки — в рваный, неистовый ритм. И длится это бесконечно долго. Длится это, пока Цзянь контроль не теряет полностью: хватает за волосы, заставляя голову запрокинуть, сжимает до побелевших пальцев и впивается в губы болезненным, грубым поцелуем. Отстраняется с очередным стоном и все так же, не отпуская волосы и глядя в глаза, просит сбивчиво: — Подрочи мне. Сейчас, пожалуйста, я не... У него ресницы мокрые и алые пятна на скулах. У него искусанные губы и совершенно дикий, обдолбанный взгляд. И кончает он, стоит только дотронуться и пару раз рукой двинуть. Кончает, туго сжимаясь на члене и утягивая за собой. ...Он долго лежит сверху, уложив голову на грудь. Слушает сердце, прижимаясь ухом и улыбаясь. С удовольствием подставляется под руку, когда Би по голове гладит. Думает о чем-то своем, притихший и уставший. А потом, нахмурившись, в глаза смотрит. Очень серьезно и сосредоточенно. — Я в душ хочу. И пиццу. — Пиццу? — Би с улыбкой по щеке гладит, — сейчас? Начало пятого, Цзянь. Спать ты не хочешь, нет? Задумывается, чуть дальше отодвигаясь и качает головой: — Нет. Я хочу в душ. И пиццу. И тебя еще раз. Можно?