Поймай меня

Чэн слушает молча, и когда Би заканчивает, тишина в трубке висит еще какое-то время, только тихий щелчок зажигалки слышится. И Би точно знает, что одной сказанной им фразы, достаточно для того, чтобы в голове у Чэна начала складываться логическая цепочка: взаимопонимание у них всегда было не просто полное — абсолютное. Та загадочная стадия, когда не с полуслова, а вообще без слов, почти ментальная связь. — И как думаешь, когда появится? — Не знаю, — Би жестом показав Зэну, чтобы закрыл помещение, неторопливо направляется в сторону машины, — но появится точно: если он сразу же после смерти Ляна ломанулся толкать товар сам, причем не разбирая куда прет, значит, деньги нужны позарез, а каналов сбыта, кроме Ляна у него нет. Вряд ли он много унес, такое дома под подушкой не хранят. В твоем клубе две недели, скорее всего еще где-то — столько же. Скоро кончится и явится. — График дежурств? — Хер его знает, — усмехается Би, — Зэн организует. У меня же другая работа, не забыл? Мне отловом дилетантов заниматься некогда, мне в школу пора. Кстати, пока не забыл: я его на выходные увожу. За город. К себе. Пауза слегка затягивается — Би чувствует. А потом еще раз зажигалка щелкает и Чэн холодно говорит: — Хорошо. Просит передать Зэну, чтобы позвонил с отчетом о графике дежурств у склада и трубку кладет, не прощаясь. Бесится — Би знает. Он всегда знает, только на этот раз не может понять по какой причине: из-за вынужденного ожидания, пока недалекий варщик за очередной партией товара явится или из-за того, что Би так и не внял его советам насчет "держаться подальше". Да и неважно на самом деле: рано или поздно узнает. Рано или поздно рассказать придется. Особенно учитывая последние события. В новом районе все интереснее: лаборатория есть, химик скоро тоже будет, и вряд ли Чэн решит эту лавочку прикрыть — слишком выгодно. В новом районе все интереснее: Цзяню здесь одному делать нечего, а насчет Чэна Зэн точно подметил — ему своего хватает. А еще... еще просто рассказать хочется. Потому что Чэн — это что-то очень плотно к хребту приросшее, без чего свою жизнь уже не представляешь и ощущаешь так, будто оно всегда было. Хотя времена, когда его не было, Би помнит плохо. Они знакомятся, когда им пять. На детской площадке. Знакомятся странно: Чэн просто подходит и отвешивает ему оплеуху и очень серьезно объясняет, что Би взял его вещь: какую Би уже не помнит, а вот то, что в одном ухе звенело до самого вечера, запомнил на всю жизнь. Чэн уже тогда был борзым. Проблема выросла на ровном месте: Би — тоже был. Спустя пару минут няня Чэна заметила неладное, их двоих, — неудовлетворенных, злых, исцарапанных — растащили в разные стороны площадки. С пятилетками такое провернуть не сложно. Сложно стало потом: ближе к десяти, когда синяки и ссадины появлялись почти каждый день, но при этом тянуло их друг к другу как магнитом. Вражды между ними не было. Была странная дружба: во что бы они ни играли и чем бы ни занимались, заканчивалось всегда одинаково: дракой. Черт знает, как оно получалось: слово за слово и понеслась. В двенадцать в одной из таких драк у Би появилась трещина на лучевой кости и он три недели таскался с повязкой на руке, а Чэн заходил за ним каждое утро перед школой, чтобы помочь одеться и завязать шнурки. В тринадцать он, не рассчитав силу, приложил Чэна затылком об асфальт и те два часа, что он был без сознания, Би сидел под дверью кабинета в клинике и ныл. По-настоящему, со слезами. В четырнадцать стало легче: побоища превратились в легкие трепки, после которых они просто лежали рядом на каком-нибудь газоне, глядя в небо, ожидая, когда боль в ушибленных местах поутихнет или кровь из носа идти перестанет, а потом один из них говорил что-то вроде "мама сегодня запеканку готовит, хочешь?" В пятнадцать, после одной такой драки, Чэн сказал другое. Чэн сказал "поцелуй меня" и долго смотрел в глаза. А Би казалось, что он умирает: холод ебанул под солнечное сплетение и понесся по телу, обжигая простой, жуткой мыслью: Чэна у него больше нет. Но Чэн смотрел. А сердце все не останавливалось. И Би поцеловал: психованно и грязно, чувствуя, как с каждым прикосновением к чужим губам мир летит нахуй в тартарары. А потом Чэн отстранился. Чэн улыбнулся: широко и искренне, что бывало с ним нечасто, вытер рот тыльной стороной ладони и выдохнул так, будто у него камень с души свалился: "Пошел ты нахрен". Потом были две минуты дикого, безудержного хохота, — облегченного, нервного, — и все стало, как раньше. Только драться они перестали. За это "пошел нахрен" Би до сих благодарен ему сильнее всего, даже сильнее, чем за тот раз, когда Чэн в перестрелке прикрыл собой и словил пулю плечом. Сильнее, чем за ту ночь, когда умер отец и Чэн просидел с ним в комнате до самого рассвета, прижимаясь плечом к плечу, молча и совершенно не двигаясь. Сильнее, чем за каждый день и каждый год, проведенный вместе, потому что именно благодаря этой фразе эти дни и годы вообще были. Врать Чэну — непривычно. Они никогда друг другу не врали — необходимости не было. И еще: все плохое и хорошее всегда было пополам. Сейчас тоже так хочется: развалиться на диване в его кабинете и, глядя в потолок, рассказать. О том, что по-настоящему. О том, что все-таки сбылось. О мальчике с ледяными глазами, который боится темноты и без которого уже никак.

***

Спустя пятнадцать минут консультант в магазине начинает смотреть на него подозрительно. Без особой надежды тычет пальцем в очередной дизайнерский шедевр, по форме напоминающий обломанные оленьи рога. — Мягкий рассеивающийся свет, декор из горного хрусталя... Да ебучий боже. Ему просто нужна лампа. Обычная лампа, работающая не только от сети, но и от батареек. Чтобы темно не было, даже если свет отключат. И чтобы при этом не мешала спать. И не занимала много места: на тумбочке помещалась и можно было рукой дотянуться. Ночник — нет, не подойдет, детский сад какой-то, пугало для чудищ, живущих под кроватью. И нет, она не должна просто светить. Продавец окончательно теряется: — В смысле? Лампы обычно светят. Их для этого и используют, — замолкает смущенно, натыкаясь на колючий взгляд и втягивает голову в плечи, — обычно. Хотя... подождите... Устремляется вдоль стеллажа и машет рукой, зовя Би за собой: — Подождите, у нас есть. Сейчас. Как раз то, что вы ищете. — Серьезно? Би не верит. Потому что сам не знает, что он ищет. Лампу, блять... — Да, да. Как раз то, что нужно, — радостно тараторит парень, доставая с нижней полки картонную коробку, — светит, на тумбочке поместится и спать не ме-ша-ет. Вот. Извлекает из коробки пластиковый шар размером с арбуз с приделанной снизу плоской подставкой и демонстрирует Би со всех сторон. — Проектор звездного неба. Два режима: статичная и плавающая проекция. Очень красиво и... — парень слегка запинается, с опаской глаза на Би вскидывает, — романтично? Ну, все эти пятна и созвездия на стенах и потолке и... гм, в общем, да. Так, цвет можно менять под настроение. Здесь есть "Арктический лед" и "Огненная лава". И еще... — Спасибо, — с искренней благодарностью кивает Би, — это именно то, что нужно. "Арктический лед" — самое то. — Да? — пацан явно подвох ищет, но после утвердительно кивка, выдыхает облегченно, взмахивая рукой в сторону кассы, — я сейчас упакую и принесу. Минж, развалившийся на заднем сиденье, покупку явно одобряет: коробку обнюхивает с интересом, на всякий случай рыкает коротко и перемахивает на переднее, поближе к Би. Укладывается неловко, — места маловато, — пристраивает голову на бедро, вывалив розовый, похожий на тонкий ломтик маринованного имбиря язык, и смотрит снизу вверх преданными медовыми глазами. Соскучился. Соскучился так, что увидев Би на крыльце родительского дома, поначалу просто носился кругами, радостно поскуливая и только потом, подуспокоившись, напрыгнул всем весом, поставив лапы на грудь и облизал все, до чего смог дотянуться. Он и сейчас радуется: не выдерживает долго в лежачем положении, подскакивает в кресле, как только Би от магазина отъезжает, и наворачивает круг вокруг своей оси, задевая мягким, пушистым как у белки хвостом. Лижет руку, пытается до щеки дотянуться и когда Би уклоняется, фыркает тихо, усаживается на место, поднимая нос кверху и старательно принюхиваясь. Би на светофоре остановившись, лицом поворачивается, с улыбкой запускает пальцы в густую шерсть на холке, треплет, прихватывая кожу: — Чувствуешь? Ну, что? От меня кем-то хорошим пахнет, да? Да-а-а. Сейчас познакомлю. Минж в ответ чихает — так, как только собаки умеют: недовольно и влажно — слюни до самой приборной панели долетают. Фыркает пренебрежительно и, наконец-то утихнув, укладывается на место. — Он тебе понравится, — обещает Би, паркуясь на привычном месте и нажимая кнопку быстрого набора на мобильном. Ждет, что он сейчас из школьных ворот вылетит, но гудки в трубке тянутся монотонно, а Цзянь так и не появляется. И не отвечает. И Би хмурится недовольно, смотрит на часы, убеждаясь, что приехал не раньше — вовремя. Вспоминает, что там Цзянь сегодня про свое расписание говорил: физкультура последним уроком и дежурство еще у него? И все равно — пора бы уже здесь быть. Разве что, случилось что-то... Версий сразу несколько. Версии одна другой краше: вывихнутая лодыжка, неудачно поданный мяч, который с размаху врезается в затылок или — господи, блять, в лицо — какая-нибудь оборвавшаяся планка на спортивном снаряде. Версий сразу несколько, но лидирующую позицию самая пугающая занимает: паранойя, блять, у тебя — паранойя. — Сидеть, — строго говорит Би и, поймав недоуменный взгляд Минжа, добавляет уже куда тише, — это я не тебе. Пес настроение улавливает — не лезет. Укладывается на сиденье, снова умостив голову на бедре Би, дергает бесцветными, сливающими с общим окрасом бровями, заглядывая в глаза: долго еще? И Би, неторопливо почесывая за ухом, думает о том же. Через пару минут не выдерживает: — Ладно. Жди здесь. Минж вопросительно голову вбок склоняет, а стоит Би выйти из машины, тут же перемахивает на водительское кресло и влипает носом в стекло, глядя вслед. Солнце сегодня припекает совсем по-летнему и Би, шагая к воротам, жалеет, что не прихватил из дому очки. Даже сквозь листву по глазам больно бьет. Территория большая, зеленая, с аккуратными газонами и раскидистыми, старыми деревьями вдоль центральной дорожки. Учебный день закончился и здесь сейчас тихо, навстречу только пара человек попадается: очевидно, те, кого после уроков оставляют. Белое здание изнутри встречает теплой, густой тишиной и не выветрившимся до конца запахом столовской еды. Большой холл расходится в обе стороны коридорами: слева — корпус для младших классов, справа — средняя и старшая школа. Навстречу какой-то пацан несется, с зажатым между плечом и ухом телефоном и папкой в руках, из которой так и норовят выпасть листы с чертежами. В Би едва не врезается и, спешно пробормотав извинения, торопится дальше. — Эй, парень! — окликает Би в спину, — спортзал где? — Вон туда и направо. В душном, хорошо прогретом солнцем воздухе, мелкие пылинки отплясывают, плывут неторопливыми стайками в косо падающих лучах и звук шагов, отражающийся от стен, здесь звучит по-особенному — приглушенно и мягко. Здесь и тишина особенная: ненастоящая будто, фальшивая, как бывает в помещениях, которые за день успевают насквозь пропитаться детским смехом и гомоном, и даже когда пусто становится, кажется, что шум этот никуда не делся, просто на паузу встал и может в любой момент включиться на полную громкость. Би здесь впервые и, проходя вперед, разглядывает все с любопытством, и помещение это, солнечными лучами залитое, видится по особенному, потому что он проводит здесь большую часть своей жизни. Спортзал в самом конце корпуса расположен: Би к нужной двери подойдя, сначала оказывается в какой-то небольшой каморке, одна дверь из которой ведет в кабинет преподавателя, другая выходит в сам зал. Огромный, залитый солнцем. Стены здесь голубые, окна длинные, узкие — под самым потолком и решетками забранные, а пол разлинован под баскетбольное поле. В углу площадки потрепанный мяч валяется, забытый, брошенный, как бросают ненужные вещи, когда появляется что-то более интересное и важное. Здесь старыми матами пахнет и свежим потом. Беззаботностью и весельем безбашенным, смехом заливистым, тем самым, который стены хранят. И еще он сбоку откуда-то слышится: там, кажется, раздевалка. И этот смех ни с чьим другим не спутать. И внутри загорается, вспыхивает ярко-ярко, почти до боли и топит непонятной, непостижимой нежностью, о такой рассказать — во всех языках мира слов не хватит. И сразу его до одури в руки хочется: целовать, прикасаться, волосы на голове ерошить. Почти гипноз: Би к этому смеху и голосу тихому, которым говорит что-то невнятно и сбивчиво, идет так, словно его на веревке тянут. С улыбкой думает, как Цзянь его представит своим друзьям. Покраснеет? Смутится? Би к раздевалке подходит мягко ступая, в бесшумном режиме: Цзянь замолкает и как-то само собой получается прислушаться — что происходит-то, что за тишина внезапная? Двери настежь распахнуты и Би, остановившись на пороге, щурится: окон в раздевалке нет, а свет выключен. Слишком темно, глаза не привыкли, и не понять, не разглядеть сразу... Не понять сразу, потому что окон нет, а свет выключен. Не понять сразу, потому что иногда так бывает: некоторые вещи не то, чем кажутся. Не понять сразу, потому что полумрак. В нем все тонет: раздевалка эта, узкая длинная скамейка и ряд шкафчиков вдоль дальней стены. Около которой Цзянь с Чженси лижется. Вдох и... Это — как от пули уворачиваться: перенести вес на правую ногу и крутануться на сто восемьдесят градусов, вжимаясь спиной в стену. Прислушаться к себе, ущерб оценивая. Зацепило, блять. Где-то там, левее солнышка. Выдох. Стены здесь ярко-голубые. А небо в окне за решетками — белое. Это, наверное, облако. А ведь солнечно было... На скамейке толстовка валялась, — черная с тройными полосами по рукавам, — забыл кто-то. Стена за спиною холодная, а ему почему-то очень жарко: так, что лицо и шею начинает мелко покалывать как при солнечном ожоге, а сердце в груди вдруг сжимается, уменьшается до размера мячика для пинг-понга и бьется о ребра сильно и твердо. Пограничное, нереальное состояние, когда дерьмо уже случилось, а сознание отказывается его принимать: подсовывает незначительные детали, отвлекая, не давая сфокусироваться и понять до конца: не думай, не думай, неправда. Это не то. Это что-то другое. Нужно просто найти правильное объяснение и мир склеится заново. Чженси за стеной смеется тихо, явно пытаясь смущение скрыть: — Понравилось? А вот Цзянь звучит серьезно как никогда. Голос у Цзяня ломается, голос дрожит почти до всхлипа: — Не смейся. Я мечтал об этом всю свою жизнь. Правильное объяснение находится. Мир почему-то не склеивается. Стены здесь голубые. А небо за окном — белое. Это, наверное, облако.