Поймай меня

На улице по глазам неприятно бьет. И все здесь, как прежде. Законы физики — штука неизменная, безотказно работают даже тогда, когда все в пропасть к хуям летит. Небо белым не бывает, оно всегда голубое: так рассеивается солнечный свет. Просто иногда облака набегают, и за ними не видно неба. Но облака рано или поздно уйдут, улетят на другой конец света, а может, и вовсе умрут: упадут, рухнут на землю и застучат по крышам, омывая весь город слезами. Такой вот дождливый реквием. Про облака завтра никто и не вспомнит: небо снова голубым будет. Оно и сейчас голубое. И трава зеленая. Все, как обычно. А у кого-то только что сбылось. То самое, — настоящее, которое только одно на двоих бывает и только взаимно. Голубое небо. Трава зеленая. И по глазам неприятно бьет. Все, как обычно. Только горло сжалось и подкурить никак не выходит: зажигалка брызжет колючими искрами, а после третьей попытки из нее колесо отлетает. Это уже не законы физики, это — законы подлости: зажигалки, даже новые, всегда ломаются в тот момент, когда кажется, что без глотка дыма ты сдохнешь. Би, подходя к машине, достает из кармана мобильный и сквозь стекло на Минжа смотрит. На водительское место перебраться успел. Ждет, вывалив язык и почти влипая в стекло мокрым носом, а завидев Би, вертится на месте от нетерпения: в окне пушистый хвост мелькает и снова морда — довольная, улыбающаяся. Следит непонимающим взглядом, как Би по кругу машину обходит, и на дверцу едва не кидается, скребет лапами и подвывает, запрокинув морду. Минж понимает. Чувствует. И нужно сесть, успокоить, но в голове такая каша, что получается только зависнуть, прямо перед собой глядя, а потом навернуть еще круг, хер знает зачем машину со всех сторон осматривая и опереться задницей на капот. Медленно табак из сигареты выкрошить, пытаясь себя на месте удержать. Его отпиздить хочется. По-настоящему. Так, чтобы кровь из носа ручьем и глухой обморок. Чтобы, блять, хоть на сотую долю, хоть на гран прочувствовал, как бывает. Или Чжэнси отпиздить у него на глазах. За эти его рассуждения о невинной, братской любви, которая тут же наизнанку вывернулась, стоило Цзяню один раз следом не побежать. И тут же стало и важно, и нужно. Потому что одно дело от того отказываться, что всегда на расстоянии вытянутой руки находится, и совсем другое, когда понимаешь вдруг, что однажды можешь и не дотянуться. Зэн трубку после первого же гудка снимает — слишком быстро, и Би пару раз пропускает его «слушаю»: сосредоточиться никак не получается и нужно ведь что-то сказать, а вот что — черт его знает. — Би? — Цзяня забери. Сейчас. — А ты?.. — А я не могу, — ровно говорит Би. Думает: я правда не могу. Среди вереницы мыслей, обиженных, злых и растерянных, появляется новая: безвольная, бесхребетная. Можно сесть в машину, дождаться и сделать вид, что не видел. Что этого не было. И пусть станет, как раньше. Пусть станет по-другому. Пусть как угодно, лишь бы рядом. Это ведь уже было, и как-то пережили. А если попробовать еще раз… Поганая мысль, неправильная. И не потому что гордость. Просто предложить больше нечего: все, что было, уже отдано. И нахуй никому не нужно. — …придется. Полчаса минимум. Зэн замолкает, ответа ждет. Кто бы еще слышал, о чем он спрашивал… — Чего? — Я говорю, ему ждать придется, я быстро не доберусь. — Ничего. Он подождет, — Би с трудом смех сдерживает, — у него там дело важное. Пока закончит, как раз успеешь. Зэн, видимо, слышит что-то в голосе, потому что спрашивает с осторожностью: — Какое еще дело? Нормально все? — Дежурство в спортзале. Выезжай. Минж притихает, как только Би в машину садится. Задирает морду, принюхиваясь, пробует воздух на вкус и издает какой-то странный, глухой звук — не то рыкнул, не то зевнул. Смотрит и понимает что-то своей красивой собачьей головой. А может, чувствует: он понятия не имеет, что там у хозяина случилось и откуда на нем вдруг взялся этот дурной, несвойственный ему запах — горький, как будто ему больно, и неправильный — от него обычно по-другому пахнет. Лезет в лицо, лижет ухо и щеку: плохой запах нужно убрать, плохой запах нужно стереть, на себя перетянуть, лишь бы легче стало. — Сидеть, — Би, коротко по голове погладив, в бардачке подлокотника роется, выискивая зажигалку: была же, точно была еще одна, ее, кажется, Чэн забыл. — Хорошо все, нормально, Минж. Знаешь только, не получится со знакомством. Да и черт с ним, так ведь? Зажигалка все-таки находится — спасибо Чэну. А сигарета слишком быстро заканчивается. И ехать нужно — времени в обрез. Отправить сообщение, что с ним сегодня Зэн, и ехать. Ничего, вроде бы, сложного, но руки одеревенели, словно от мороза, телефон почему-то чувствуется, как невыносимая тяжесть, — и текст никак не хочет набираться. Би, на дорогу выезжая, еще раз пробует — почему-то это кажется важным: предупредить, чтобы не ждал. Хотя он и так не ждет — все равно важно. Как только пальцы над экраном приподнимаются, уже готовые печатать, экран загорается входящим звонком: Чэн. Сразу же, без вступлений, переходит к делу: — Отменяется твой «загород». Забирай мальчишку, его сегодня нужно отвезти в дом на Торговой. И внутри противно скребет тревога: для чего? Там же пусто сейчас, почти всегда пусто: Цзянь, как и его супруга, в этом доме бывают едва ли полные пару недель в году, когда приезжают из Гонконга. Пацана-то туда зачем? Не понять сразу, что раньше: осознание или голос Чэна в трубке: — Цзянь вернулись. И Ксия собирается ему рассказать. Сегодня. Поэтому отвези его… — С ним Зэн. — А ты? — А я приеду сейчас. К тебе. Чэн молчит, очевидно, перебирает в голове самые плохие варианты того, что могло произойти. Только вот хер угадает. — Зачем? И проще всего сейчас — сбросить вызов, не отвечая. А что тут скажешь? Больше, блять, некуда — вот зачем. Но для начала… Для начала — «домой».

***

…Квартира встречает пустотой и оглушающей тишиной. Би здесь один был неоднократно, но сейчас по-другому ощущается. Сейчас в этой квартире даже дышать тяжело. Ветровка его на вешалке, кеды, небрежно у порога брошенные, а на кухню вообще лучше не заходить: там на столе коробка из-под пиццы осталась. Той самой, отвратительной, которую он любит: с ветчиной и бамбуком. Той, которую вместе жевали на полутемной кухне, сидя на одном стуле и облизывая друг другу пальцы. Вещи Би собирает быстро: распахнув шкаф, сгребает аккуратные стопки в дорожную сумку, дергает с плечиков рубашки, комкая и швыряя туда же. Быстрей, быстрей, быстрей: в машине Минж ждет. Да и нечего здесь больше делать: Цзянь вернулись, работа закончилась, все остальное — приятный бонус в виде случайного перепиха и… да нахер это все, нахер. Достаточно. Понимать, ждать, надеяться. Ему-то не нужно. Ему и не было нужно. А сейчас у него и вовсе — сбылось. Он же всю жизнь об этом мечтал. Он же так и сказал. В ванной вещи с полки в сумку летят прямо поверх одежды, без разбору. Телефон в кармане звонком вибрирует. А следующие десять секунд в вечность растягиваются, и кроме его имени на экране и шума крови в ушах ничего в целом мире не остается. Телефон затихает. Внутри — пиздец. На комоде в прихожей — коробка с лампой, которую, сам не зная зачем, в квартиру притащил. А потом сумка с вещами с тихим хлопком на пол падает, а Би возвращается назад, прихватив с собой коробку. Потому что: как же зачем? Он темноты боится.

***

Минж в кабинет Чэна не заходит — влетает, предварительно успев царапнуть когтями дверь и жадно, нетерпеливо заскулить от предвкушения. С Чэном у него дружба крепкая, почти как у самого Би с ним, разве что не настолько давняя. Минж сходу же в сторону стола несется; нарываясь на ласку, закидывает передние лапы на колени, подставляет голову под руку и едва не подвывает от удовольствия, когда Чэн по холке треплет. И хвост его золотистый пушистый из стороны в сторону болтается так, что, чудится, еще секунда — оторвется. Оторвется и вылетит в окно бумерангом. — Привет, псина, — говорит Чэн, демонстративно не глядя на Би и уже обеими руками сжимая песью голову, почесывая за ушами, — ну, что ты? Опять это твое «хэ, хэ, хэ». Когда ты уже научишься? Хэ. Чэн. Давай вместе: Хэ Чэн. Пожил бы со мной неделю, я бы тебя научил. Минж фыркает, довольный от переполненного любовью тона, с которым к нему обращаются, скребет лапой по бедру Чэна, задыхаясь от восторга и вывалив язык, а потом отходит в сторону дивана и, завалившись на пол, укладывает голову на сложенные лапы. А Чэн наконец-то переводит свой взгляд на Би. Недобрый такой. Тяжелый. — Ну? И что за выкрутасы? — Ты о чем? Кресла в кабинете Чэна огромные. Затянутые в черную кожу, с широкими затягивающими сиденьями, пухлыми спинками и подлокотниками. Он их специально сюда поставил и вовсе не для того, чтобы гостям комфортно было. Наоборот: в такое сесть — сразу себя коротышкой почувствовать. Да и неудобно в них: даже Би с его ростом. А вот если поперек лечь, свесив ноги — самое то. Потолок разглядывать, потом — носки собственных берцев, на которых после склада пыль осталась, и думать, как это бывает странно: тебя тут на куски разорвало, а берцы выглядят по-старому. — Я о том, что ты вытащил Зэна из порта, хотя тебе самому делать нечего. К тому же, было бы неплохо, чтобы ты сам его отвез. Ксия хотела тебя видеть. И, блять, я все понимаю, но это странно, не находишь? Сбежал как от чумного при первой возможности. Ты осознаешь, как это выглядит? — Да. — Родителей обидеть не боишься? — Нет. Мне похеру. — Ого, как интересно. Что еще расскажешь? — Чэн на спинку кресла откидывается, морщится с откровенным недовольством, на прямой взгляд натыкаясь. — Серьезно, Би. Это паршиво. Он, конечно, не подарок. Да, наверное, надо было пару недель назад сменить тебя кем-то, когда с Ляном все решилось. Но вы, вроде, нормально общались последнее время. И сейчас вот так демонстративно свалить… Я понимаю, что он достал, но… — Мы с ним трахались. Чэн смотрит в глаза, и взгляд у него становится пустым. Омертвевшим. Секунды тянутся, а он так и сидит неподвижно, будто пошевелись — и вокруг ебанет ядерным взрывом. А потом медленно отворачивается к стене, и Би отчетливо видит, как на шее у него дергает нервически мышцу. Чэн на ощупь сгребает со стола сигаретную пачку, достает сигарету и подкуривает, глядя куда угодно, только не на Би: стол, огонек зажигалки, собственные руки, струйка дыма, уползающая вниз белесой змейкой. Встает и все так же в тишине уходит к окну. Курит неторопливо, вдумчиво, глядя на парковку перед клубом, и изредка стряхивает пепел в горшок с каким-то растением, стоящий на подоконнике. Би за этим процессом наблюдает тоже безмолвно, — что тут еще сказать-то? — пялится в спину и затылок, который в толпе узнает из сотни, и терпеливо ждет. Чэн гасит окурок в цветочном горшке, поворачивается, засунув руки в карманы, спрашивает ровным, отстраненным голосом: — Ты ебанулся? — Не знаю. Наверное. Кивает понятливо и снова к окну отворачивается. А потом хмыкает и возвращается на место. Садится и снова закуривает, придвинув пепельницу поближе. Думает о чем-то: Би видит, как мысли в глазах отражаются, хотя лицо остается совершенно бесстрастным. На Би Чэн смотрит долго, пронизывающе и в упор. Спрашивает покойным голосом: — Ты понимаешь, какие могут быть последствия? — Конечно. — Оно того стоило? — Нет, — качает головой Би, — оно того не стоило. Чэн кивает задумчиво, трет пальцами губы и пусто перед собой смотрит. — Я надеюсь, он в курсе, что об этом не нужно никому рассказывать? Если это всплывет… — Не всплывет. — Ты помнишь, сколько ему? Если он на тебя запал… — Нет, — Би к сигаретной пачке тянется, но в последний момент передумывает, отбрасывает обратно на стол: внутри паскудно настолько, что даже этой отраве там места попросту не осталось, — нет, Чэн. Ему не надо. У него там… другое. — Что «другое»? Чэн смотрит выжидающе и со спокойствием, как смотрят те, кому необязательно задавать вопросы, чтобы получить ответы, кто знает тебя с детского сада, с сопливого детства, и по одной только хмурой складке на лбу может безошибочно определить, что происходит. А потом спокойствие вдруг отчего-то сменяется раздирающей, звериной тоской во взгляде, такой, какой еще никогда не было. — Би? Сигарету все-таки хочется до одури. А еще хочется рассказать все, как было и есть, вместе со словами и дымом выдыхая то, что изнутри душит. И Би закуривает. Би рассказывает. Так, как обычно рассказывает ему о подготовке к очередному налету или новой поставке оружия на контрабандный склад. Коротко и сухо, начиная с той вечеринки, долбаной поездки за город и заканчивая увиденным сегодня. На последнем горло сжимает болезненный спазм, и после не вдохнуть никак. Не затянуться. И не продолжить. Да и нечего продолжать, хотя Чэн с тем же песьим терпением, все ждет, что дальше скажет. Но Би руками разводит: все. От сигареты в пальцах Чэна только окурок: остались серый кривой столбик пепла и фильтр, который уже плавится, жжется наверняка, как адские окурки, но Чэн будто бы не замечает. Поднимает глаза на Би, спрашивает неожиданное: — Херово тебе? — Нет. Нормально мне. Просто… Давай, чтобы он мне на глаза не попадался пока, ладно? Чэн кивает: — Ладно, — и неотрывно глазами следит за Би, когда он встает, — куда ты? — Домой. Но если есть что-то срочное… — Нет, езжай. У меня встреча сегодня с Цзянь. Вечером. Поздно. Но, если хочешь, я могу ночью приехать. — Опять твои грязные домогательства… Шутка не заходит. Возможно, с годами и правда изжила себя. Шутка не заходит, потому что, сука, не смешно. Потому что выть хочется, а Чэн с божественной точностью это улавливает. И Би прикрывает глаза ладонью, до красных пятен переносицу трет: — Не надо. Нормально мне, правда. Хорошо все. В понедельник увидимся. Минж, пойдем. Пес резво вскидывает голову, подскакивает на месте и, прежде, чем потрусить вслед за Би, подходит к Чэну. Останавливается, подставляясь под руку и заглядывая в глаза, а потом неспешно идет к двери. Чэн окликает, когда Би уже за ручку берется. Говорить начинает не сразу, вертит в руках очередную сигарету и смотрит куда-то мимо. — Если он спросит где ты, что мне ответить? — Правду, — усмехается Би, — охрану с него сняли, мне больше за это не платят. — Хорошо, — кивает Чэн, и Би по глазам видит, что ничего подобного он не скажет, а затем Чэн задумчиво пальцами по столу барабанит. — В Чжоушань хочешь? На пару недель. Там новую поставку ждут. Морем. — Хочу. Оружие? — Да. И еще есть небольшие сложности с нужным земельным участком: наши никак не могут с собственником сторговаться, отказывается продавать. Цзянь планирует с ним сотрудничать в дальнейшем, нужны мирные переговоры, без лишнего давления. — Хорошо. Когда? Чэн как на неразумное дитя смотрит: устало, снисходительно и раздраженно. — Завтра, Би, завтра. С утра пораньше. Я скажу, что там срочное дело и тебе пришлось уехать из города. Садись, подробнее расскажу. И Би возвращается на место. Слушает вполуха, с каждым словом все больше убеждаясь, что делать там не нужно ничего: Чэн просто отсылает его куда подальше. И это — хорошо. Это — самое то. Не край света, конечно, но тоже сойдет.