Поймай меня

Порт в Чжоушань больше на отдельный город похож, только вместо жилых домов здесь — кварталы контейнеров, скомпонованные в идеально ровные прямоугольники, вместо многополосных шоссе — узкие улочки-дороги, по которым безостановочно снуют проворные автопогрузчики и резвые электрокары, и даже собственная магистраль имеется: длиннющая полоса, тянущаяся с запада на восток вдоль всей акватории. Би равнодушно наблюдает, как за окном складские комплексы проносятся, а по правую руку — море: кофейно-грязное, неприветливое, отравленное. Оно здесь даже пахнет по-другому: нефть, дизель и жирная копоть, напитавшая все в округе. Это уже дальше, там, куда не дотянуться взглядом, поменяется все и появится сначала серо-зеленый, потом — пронзительно-голубой. Бескрайний простор и свобода. Чайки. И небо сегодня чистое, ясное, в такое смотреть - не насмотреться, в такое только вглядываться и ждать, когда солнце воды коснется, зашипит и, окончательно волнами убаюканное, за горизонт свалится, засыпая. — Приехали, — говорит парень, сидящий на пассажирском, как только муниципальная часть порта позади остается и машина въезжает на частную территорию. Би и сам знает: последние две недели каждый день здесь бывал, но, выйдя из машины, на месте останавливается, ожидая, куда будет предложено пройти дальше. Эта часть порта, несмотря на то, что принадлежит городу, на деле является частной собственностью: территория в самом конце гавани сдана в аренду на очень длительный срок. Официально здесь расположены офис и склады одной крупной компании, занимающейся внешней торговлей. Не официально — почти то же самое, только перечень товаров несколько другой и классификация деятельности такая, что в уставе организации не прописать: каждый пункт противоречит законодательству. Пиздец как. На пропускном пункте — серьезные мордовороты с оружием и лицензией на него, по всему периметру — видеокамеры, около каждого склада и судна круглосуточная охрана, хотя это уже так, излишки: никто со стороны, будучи в здравом рассудке, сюда не сунется. Для посторонних отсюда выхода нет. Вход есть, а вот выхода — нет. Прямо как для него сейчас. Би вопросительно на сопровождающих смотрит, выражая готовность следовать за ними — что уж людей понапрасну раздражать, они и так из машины на максимальной скорости выпрыгнули, предварительно нервно переглянувшись: очевидно, из-за пробки, в которой в центре застряли, на место прибыли с опозданием. Нервничают. Нервничают, хотя идти-то уже недалеко совсем: в самом конце площадки запарковались, оставив позади все постройки, доки и контейнеры. Впереди — только причал для судов-маломерок и единственное здание, к которому они и направляются: склад для хранения грузов, требующих определенного температурного режима. Холодный склад. На груди, чуть ниже ключицы, легким спазмом противно дергает мышцу. Интересное это чувство: идешь себе размеренным шагом, ветер в лицо кидается соленой взвесью, солнце светит ярко, до рези в глазах, а у тебя последние двадцать метров, а потом поворот за угол, вход в здание и все — ни ветра, ни солнца. И, вот удивительно, только сейчас понятно становится, какой он вкусный — этот морской ветер и как приятно, ласково солнце по волосам гладит. Только сейчас понятно становится: нужно было это все как-то острее чувствовать, впитывать глубже, вдыхать каждый раз как в последний. Нужно было смотреть на него внимательнее, не замечая ни солнца, ни ветра, нужно было — не отрываясь: так, чтобы нагреться им и надышаться впрок. И нужно было сказать ему, пусть один только раз, но сказать, потому что это ужасная пошлость — влюбиться и сдохнуть, не успев рассказать. Би, уже за угол здания сворачивая, на окрик оборачивается. — Нам не сюда, — поясняет один из парней, — дальше. Би кивает, прослеживая его взгляд, и молча в сторону причала направляется: в самом конце — катер, небольшой совсем, такие обычно используются для перевозки туристов, путешествующих маленькими группами на близкие расстояния: рассчитанный максимум на шесть пассажиров и не самый быстроходный, надежно привязанный к кнехту, лениво на воде покачивается, нетерпеливо задирая острый нос от каждой набегающей волны, будто разминается, чтобы сорваться с места, как только на свободу выпустят. Катер ждет. Водитель катера — тоже. Здоровый мужик с отвратительно круглым пивным животом и козлиной бородкой, в футболке с темными пятнами подмышками и косо повязанной на голове черной бандане, на Би с парнями глаза со спокойной ленцой поднимает, нехотя отрываясь от прерванного занятия — срезания заусенца на пальце походным ножом. Кивает коротко и, убрав нож в чехол, молча перебирается с пассажирских мест вперед, на водительское сидение. — Дальше вы с ним, — говорит один из парней за спиной у Би, — доброй дороги. Аж смешно становится. Да непременно. Знать бы еще куда эта дорога ведет. Но Би решает не спрашивать: как-то уж совсем унизительно. Молча спрыгивает в катер, а оглянувшись к этим двоим, обнаруживает, что они, не дожидаясь ответа, повернулись и пошли себе в сторону машины. Бородатый с ним общаться не рвется: сидя на своем месте, роется в спортивной сумке, стоящей рядом, а потом поворачивается в пол-оборота, зыркает выразительно на сиденье и, дождавшись, когда Би сядет, лаконично заявляет: — Минут через сорок будем на месте. И ничего больше не пояснив, поворачивает ключ. ...Чжоушань с востока обходят и, пройдя узкий пролив, устремляются к северу, оставляя позади рыболовецкие суда и прогулочные яхты. Все дальше, дальше и дальше, сначала крупные острова минуя, потом — россыпь мелких, пока вокруг, куда ни глянь, ничего, кроме морской глади не остается. Катер, неожиданно для своих размера и мощности, на удивление высокую скорость развивает, полным ходом несется, рассекая мелкие волны и оставляя за собой возмущенную белую полосу на воде. Би теперь, за неимением лучшего, только на эту полосу и смотрит, пытаясь воспроизвести в памяти карту архипелага и понять, к какому черту на кулички они все-таки направляются. Пару раз на башку в черной бандане косится, но окликнуть и спросить так и не решается и старательно отмахивается от мысли о лежащем рядом с этим морским волком пакете с неизвестным содержимым: ну не пристрелит же он его посреди бескрайних голубых просторов, так ведь? Так? Следующая точка на горизонте только спустя полчаса появляется: крошечная настолько, что Би даже не сразу понимает: на самом деле видит что-то или просто кажется. Вот только точка на горизонте все растет, обретая цвета и контуры, увеличивается и уже через несколько минут превращается в остров-жемчужину, один из тех, что на карте будет виден только при максимальном увеличении: километра полтора в длину, не больше, по форме напоминающий круассан, с бирюзовой мелководной бухтой по центру и остро загнутыми краями. Красиво. Полоса песка насыщенно-желтого, а за ней — изумрудная зелень, густая и буйная: низкорослые кустарники и высоченные деревья с разлапистыми кронами, издалека похожие на огромные шары, скатанные из мягких пушистых ниток. На правом рожке острова — пирс. Длинный, из-за мелководья далеко в море уходящий, стоящий на надежных железных сваях и заканчивающийся широкой площадкой, огороженной поручнями. Би до последнего ждет, что катер сейчас вильнет вправо, огибая остров, и понесется дальше, вот только пирс все ближе и ближе, скорость все ниже и ниже, и никуда они, похоже, не вильнут. Прибыли. Пункт назначения. Бородатый, лихо у площадки запарковавшись, ждет какое-то время, а потом оборачивается и, посмотрев раздраженно, приглашающе ведет рукой в направлении пирса: вылезай, мол. Би вылезает и, быстро пробежавшись глазами по пустому берегу, оборачивается: — Дальше куда? Бородатый плечами пожимает: — Прямо. Прямо — длинный язык пирса и выложенная деревом на песке узкая дорожка, ведущая к зеленому куполу зарослей. И ни души. Ебаный сюр. Загадочный квест, который ему, видимо, придется проходить в одиночку, потому что этот, из катера, догонять его не спешит. Возится с чем-то в своей сумке, не заглушая мотор, и на Би, успевшего отойти на добрый десяток метров, никакого внимания не обращает. А потом, стоит Би снова к острову отвернуться и зашагать дальше, и вовсе немыслимое делает: сваливает. Би так и застывает с занесенной над пирсом ногой и ошалело оборачивается, глядя вслед уносящемуся катеру. Здесь что-то не так. Здесь с самого начала что-то очень сильно не так. На острове этом. Здесь все теплом и спокойствием пропитано, здесь все будто прибоем на ухо шепчет: не спеши, не нужно здесь спешить. Здесь тихо. Здесь такие правила: ступай не торопясь, дыши глубоко и слушай. Слушай море, слушай ветер. А шум катера за спиной все тише и тише становится, тает постепенно и в воцарившейся тишине происходящее все более странным кажется: он на самом деле свалил, другого катера здесь нет, говорить долго не о чем, а господин Цзянь вряд ли согласится прикопать труп на острове, который явно для отдыха используется. Вопрос: как его, живого или мертвого, вообще собираются возвращать на большую землю? Би вперед идет неторопливо, рассматривает песчаный берег, тянущийся по левую руку от пирса и накатывающие на него мутно-бирюзовые ленивые волны, и выглядит это все настолько обманчиво спокойно, что когда боковым зрением улавливает движение в зарослях прямо по курсу, дергается непроизвольно, голову поворачивает слишком резко и... Сердце не пропускает удар. Цзянь. Оно просто дергается неверно, захлебывается коротким стуком, будто вместо крови горячего мазута качнуло и заходится бешеным ритмом, когда вместо удара — все три и отдаются они в каждой клетке: Цзянь. Цзянь. Цзянь. Рубашка светлая с рукавами закатанными, нелепые шорты чуть ниже колена и волосы встрепанные, которые прямо на ходу пытается в хвост на затылке стянуть, что при набранной скорости весьма проблематично. До пирса резвой трусцой добегает, но как только глазами встречается, тормозит резко и, в лицо глядя, с каждым шагом все больше замедляется. Он белый и светлый. Похожий на облако. Он останавливается в двух метрах и прячет руки в карманы. Осматривает жадно с головы до ног и улыбается жемчужной, останавливающей сердце улыбкой: — Привет. А я тебя раньше ждал. Как добрался? И смотрит пронзительно-ласково. Смотрит излишне внимательно, заглядывая чуть глубже того, что показать уместно и правильно. Смотрит, как смотрел тогда на полутемной кухне, захлебываясь ревностью и каждому слову веря. Как тогда, когда Би еще тоже во что-то верил. За спиной у Цзяня пустая полоса песка и яркая зелень. В небе недовольно чайка орет. А в голове на повторе эта его фраза вертится. Как добрался? Как добрался, блять?! — Где твой отец? Вопросительно брови вскидывает, хмурится мимолетно и непонимающе пожимает плечами: — Насколько я знаю, уже в Гонконге. Зачем он тебе? — Я должен был встретиться... — С господином Цзянь? — улыбается и, широко разводя руки в стороны, повторяет с нажимом: — Привет, Би. Фыркает, головой качая, когда Би в очередной раз стреляет взглядом по зарослям за спиной, пытаясь оценить обстановку и все-таки понять. — Да нет его здесь, Би. Здесь вообще никого нет. Только мы. Не врет. Здесь и правда пусто. Только ветер в чужих волосах путается, швыряет в лицо, мешая в глаза смотреть, и море шипит успокаивающе: тише, тише, не спеш-ш-ши... Би не спешит. Би вдыхает глубоко и медленно, старательно игнорируя ощущение, что вместо твердого пирса под ногами снова днище легкого катера, в который внезапно слишком крутая волна врезалась: — И что это? — Это похищение, Би. Тренируюсь. Учитывая мое будущее — пригодится, да? — И зачем? Отворачивается к морю, и уверенность на лице постепенно растерянностью сменяется. Говорить начинает неспешно, в несвойственной ему манере и пару раз основательно на словах собственных запинается: — Каникулы, Би. Конец учебного года, экзамены я сдал, до вступительных еще целый месяц. А у меня стресс. Ну, знаешь, похищение это, охрана круглосуточная, папа-мафиози. Ты знал? Ну да, знал, конечно. Неважно. В общем, мне отдохнуть нужно... — Цзянь! Слишком громко получается, разносится по пирсу окриком, на пощечину похожим, и он замолкает резко, нервно заправляет волосы за уши и совсем уже шепотом, нерешительно продолжает: — Ты же хотел со мной на необитаемый остров. Вот, Би. Остров. Не совсем необитаемый: там дальше дом. И сад. Но людей здесь нет, поэтому, сойдет, наверное, да? Я, правда, хотел другой: чтобы очень жарко, вода поголубее, пальмы там всякие, песок белый. Но другого у папы нет, и... — Что тебе нужно? Цзянь смотрит долго. Пару раз приоткрывает рот, собираясь ответить, и осекается, не подобрав слов. Краснеет лихорадочно-яркими пятнами, которые со щек к волосам и шее расползаются, но не отворачивается, исподлобья в глаза смотрит и тихо, но очень уверенно говорит: — Ты. Ты мне нужен. Вот так просто. Ты мне нужен. И не было будто ни ожидания терпеливого, по-собачьи преданного, ни тоски глухой от равнодушия, ни его сбывшихся мечтаний о том, чтобы рот Чжэнси вылизать, ни ночных забегов по парку, ни зеркального крошева в раковине, ни костяшек осколками располосованных, ни бессонных ночей. Не было мерзкого чувства, что изнутри разодрало, наизнанку вывернуло и все, что осталось — сшивать себя кривыми стежками и ждать, когда снова дышать научишься так, чтобы в груди не давило. Не было этого всего. И теперь... Вот так просто. Погода сегодня хорошая. Ты мне нужен. И все, на что сил хватает: кивнуть понимающе и отойти, на поручень опереться, вцепиться в него покрепче, чтобы руки занять, чтобы в ладонях зудеть перестало, уставиться на воду, уставиться в никуда и дышать. Дышать, сука, дышать: глубоко и размеренно, пока не отпустит. Мальчик, принявший решение. Заигравшееся, блять, дитя. С четким продуманным планом. Который сейчас по пизде идет, потому что реакция вообще не та. Потому что кровь от лица отливает, а ладони жжет. Жжет так же как жжет внутри: отравленно-острым, разрушающим желанием подойти поближе и наотмашь по лицу ударить. Чтобы хлестко, обидно и больно. Чтобы на ногах не удержался и к поручню отлетел, животом приложившись. Чтобы можно было со спины подойти, схватить за волосы, лицом к себе развернуть и... Цзянь медленно облизывает губы. Обветренные. и... У него нос на солнце сгорел. и... Господи, блять. Би снова к морю отворачивается, голову наклоняя пониже и продолжая крепко сжимать поручни. В воде внизу стайка рыбешек носится. Быстрые и дурные. Как мысли в голове. Целенаправленный хаос: в одну сторону, в другую, пытаясь найти черт знает что, зацепиться и успокоиться. Успокоиться нужно. Успокоиться важно. Он мелкий. Мелкий и нетренированный. А до ближайшей больницы час. Би поворачивается медленно, поясницей в поручни упираясь и скрещивая руки на груди: — Что ты отцу сказал? — А что обычно в таких ситуациях говорят? Правду. Рыбешки в голове замирают: не выдерживают температурного повышения. Цзянь пару шагов назад делает, инстинктивно: не похоже, что ситуацию и возможное развитие трезво оценивает, слишком уж беззаботно плечами пожимает: — Когда-то один парень сказал мне: то, что дорого, не прячут. — Ты понимаешь, что меня убить могли? Замирает. Застывает на месте так, будто его к полу приморозило, только рот приоткрывается и бесцветные тонкие брови вопросительно вверх взлетают. — Ч-чего? Кто тебя?.. Взглядом суматошно по лицу мечется, и удивление на лице сначала растерянностью сменяется, а потом чем-то очень на испуг похожим. — Би? Ой... ой, блять. Ты что подумал, что это все... что это мой отец тебя сюда, чтобы... чтобы... я... слушай, да зачем бы он... ох ты ж бля-я-ять, — замолкает на пару секунд, осмысливая, и глаза у Цзяня все больше и больше становятся по мере того, как в них осознание появляется. — Господи, Би, да плевать ему с кем я сплю! Мама давно поняла, что я, ну... немного не стандарт, он тоже в курсе, тоже давно. А вот насчет тебя он очень удивился и никак поверить не мог. А мне пришлось рассказать, Би. Я сегодня должен был с ними в Гонконг лететь, прямо с утра, у меня выбора не было, только рассказать. Отец никак понять не мог, чего я в Ханчжоу вцепился, решил, что это просто блажь или упрямство, не знаю. Но я бы ни за что не сказал, если бы не был уверен, что он ничего плохого не сделает. И я... я бы никому не позволил тебе навредить, я... — Серьезно? Ты бы не позволил? Да ты вообще, блять, кто? — Би, я... Осекается и жмурится так, словно веки сожми покрепче и все сразу зашибись станет. А потом пальцами глаза трет и когда снова на Би смотрит, — исподлобья, холодно, — меняется так основательно, что жутко становится. Говорить начинает тягуче-вкрадчиво, и от голоса этого, — непривычно-стального, уверенного, — мурашки на загривке проступают: ненастоящее. Повтор хорошо отыгранной сцены не для него поставленного спектакля, в котором актеры вжились в роль так, что после окончания еще долго не могут из образа выйти и веришь ты им безоговорочно: — Я? Я — господин Цзянь. Младший. Единственный наследник и, если надежды отца сбудутся, будущее семейного дела. А еще, Би, я недолюбленный ребенок. Одинокий. С самого детства лишенный нормальной семьи. Выросший без отца. И у меня психологическая травма после того случая, когда меня чуть не убили. Ты хоть представляешь, насколько это ужасно, когда тебя пытаются убить только потому, что папа где-то просчитался? И ладно бы просто убить. Меня ведь пытать могли. Или изнасиловать. Я до сих в себя прийти не могу: мне кошмары снятся, у меня нервные срывы постоянно и темноты я боюсь. Неудивительно, что после такого меня тянет к надежным мужчинам в возрасте, так ведь? — Мне двадцать шесть,.. — машинально отзывается Би. — Ну, я и говорю — к мужчинам в возрасте. — ...а у тебя не бывает нервных срывов. Фыркает и едва заметно плечами пожимает: — Ты только не рассказывай никому, ладно? И смотрит так, что в памяти непроизвольно слова его отца всплывают о маленьком мальчике с глазами воина. Смотрит так, что хочется за плечи его схватить и трясти, трясти, трясти, пока к себе прежнему не вернется. У Цзяня в глазах тоска и озлобленность. У Цзяня в глазах агрессия и беда. — Быстро же ты освоился, — невесело констатирует Би и снова к воде отворачивается. Улавливает боковым зрением, как Цзянь ближе подходит, тоже на поручень опирается, только спиной и запрокидывает голову к небу, устало прикрывая глаза: — Би, он сам сказал, что нужно добиваться своих целей любыми способами и я должен этому учиться. Я учусь... — И ты добился вот этого, — дергает головой Би в сторону острова. На плечи усталость наваливается, да такая, что не было даже после ночных забегов по парку, и в голове плавно нарастает тупая боль. Тоскливо становится. Тоскливо настолько, что впервые в жизни смотреть на него не хочется. Не хочется внимательнее изучать это новое, незнакомое существо: модифицированный Цзянь, безнадежно испорченная версия со сбитыми настройками. — Я добился того, что в мою жизнь никто не лезет. А это... это подарок на день рождения, Би. Остров этот. — У тебя день рождения через месяц. — У меня их восемнадцать было, папа все проебал. Поэтому в этом году авансом. — Ясно, — Би от поручней отталкивается, разворачивается так, чтобы в лицо смотреть. — А я, Цзянь? Я — тоже подарок? Теряется. Моргает часто, приоткрыв рот. Ищет подходящий ответ. Ищет и не находит. Вопрос правильный есть, а вот правильного ответа нет. В глаза смотрит и отворачивается, не выдержав. И внутри закипает. Внутри бурлит и клокочет так, что приходится всю силу воли в кулак собрать, чтобы голос ровно звучал: — Я не вещь, Цзянь. Меня нельзя вот так взять и подарить. Меня нельзя притащить на остров и запереть здесь с тобой, потому что тебе так захотелось! Кивает, соглашаясь, но глаза по-прежнему прячет. И это пиздец полный, потому что оглядываясь по сторонам, понятно становится: можно. Вообще на раз: стоило Цзяню захотеть — пожалуйста. Вот остров. Вот Би. Стоило только постараться, с несвойственной ему проницательностью болевые точки на родительском теле вычислить и надавить посильнее — и готово: детка получает все, что желает. И у детки от вседозволенности тормоза рвет. — Я ухожу, — говорит Би, с удовольствием отмечая: дернулся. Дернулся, будто его статикой шибануло и охуенный пейзаж рассматривать перестал. У него теперь крылья носа слегка подрагивают и желваки на щеках проступают. И кивает он очень понимающе: — Вот поэтому, Би, и остров. На всякий случай, чтобы ты не свалил еще раз. Чтобы некуда было сваливать. Я не хотел тебя обидеть. И никто мне тебя не дарил. Я просто думал, так лучше будет. Я думал, ты не станешь слушать, ты и сейчас... — Сейчас я ухожу, Цзянь. Кивает, соглашаясь, и обреченно глаза опускает, изучая дощатый настил пирса и собственные тенниски, а потом, шмыгнув носом, вкрадчиво уточняет: — Вплавь? И в ладонях зудит сильнее, а кулаки сжимаются сами собой. Би, спиной повернувшись, пару шагов к краю пирса делает, медленно втягивает носом чистый и влажный воздух и всматривается в линию горизонта над водой. Пусто. Насколько хватает глаз — бирюза с молоком перемешанная и кружащие над ней крикливые чайки. Цзянь за спиной прочищает горло и продолжает мягко, но очень уверенно: — До ближайшего острова сорок километров, Би, а катер сюда только через три дня вернется. — Я с материка вызову, — не оборачиваясь отвечает Би и, уже кончики пальцев в карман джинсов погрузив, застывает. Сжимает зубы. На пару секунд прикрывает глаза. Поворачивается. Цзянь, прикусив губу, исподлобья смотрит и слишком понимающе, дрожащим голосом уточняет: — Мобильный забыл, да? — Да. Но ничего: ты мне свой одолжишь. — У меня нет. — Есть. Головой своей дурной трясет мелко, глядя на протянутую руку, и пару шагов назад делает: — Правда, нет! — Цзянь, тебя бы не оставили здесь без связи. Давай сюда! Быстро! — Да нет у меня! Он был, а потом, — глаза опускает и бормочет виновато себе под нос, заливаясь румянцем, — потом я его закопал. На всякий случай. И Би пару шагов вперед на автомате делает, склоняет голову так, чтобы ухом повернуться, чтобы убедиться, что сказанную Цзянем дичь расслышал и понял правильно: — Что-что ты сделал? — Закопал. — Где ты его закопал? — Под деревом. — Под каким деревом? — Да не знаю я, Би. Они тут все одинаковые. Там где-то, — неопределенно машет рукой в сторону острова. И судя по виноватому взгляду — не врет. Не врет же, придурок. Смотрит настороженно и пару шагов шаркающих назад делает: — Давай поговорим, а? — Ага, — с ходу соглашается Би, — сейчас мы с тобой точно поговорим. Сейчас мы с тобой пойдем вон туда, и ты, малолетка свихнувшаяся, будешь рыть этот остров, пока не найдешь. — Би... Пятится, стоит Би шаг вперед сделать, и озирается нервно, прикидывая расстояние до дома и собственные возможности. И Би, мрачно улыбаясь, отрицательно качает головой: — Даже не думай. Поймаю. Цзянь послушно останавливается. Цзянь замирает. Перестает двигаться и, кажется, дышать. Даже глаза на пару мгновений стекленеют. И Би абсолютно уверен: он сейчас все-таки не удержится и рванет со всех ног — судя по панике на лице, Цзянь вряд ли понимает, что даже до конца пирса вряд ли добежать успеет. Вот только Цзянь не бежит. Цзянь кривится, как кривятся дети, когда стараются не разреветься и заранее зная, что ничего из этого не выйдет, а потом нерешительно делает шаг вперед. Еще и еще один. Говорит что-то беззвучно, одними губами, которые уже конкретно истеричной судорогой ведет и подходит еще ближе. — Поймай... И с размаху впечатывается лбом в ключицу. Неожиданно. Больно. И Би не успевает не то что отшатнуться, а даже подумать об этом, как Цзянь проделывает это еще раз. Больнее, сильнее. Приятнее. Словно приложись он покрепче — и обязательно достучится. Еще и руками обхватывает, комкая в кулаках футболку и сквозь ткань царапая вдоль ребер. — Поймай меня. Ну поймай. Я даже убегать не буду. Ты только не уходи больше никуда, ладно? Потому что мне так плохо без тебя, Би. Потому что я не могу без тебя, совсем-совсем не могу... Не буду я ничего откапывать. Я тебя все равно отсюда не отпущу. Я никуда тебя больше не отпущу, даже если... Срывается в глухое и неразборчивое, бормочет, тыкаясь лицом в грудь, но горячо и сбивчиво уже настолько, что слов не разобрать. А если и удастся — не факт, что осмыслить получится. В ушах кровь шумит, и ураган под ребрами рушит все в щепки, размазывает всего-то парой предложений простых и на этот раз — искренних. Нужен. Хер его знает, зачем и почему. Чжэнси в очередной раз отшил или все на голову вывалившееся ебнуло так ощутимо, что в одиночку не вывозит, или... Да важно ли?.. Неважно. Неважно, как и то, что он на самом деле безмозглая дурная малолетка, не сознающая, что творит. Неважно. Лишь бы перестал вот так носом тыкаться и захлебываться словами. На это ни сил, ни воли. И нужно это заканчивать: оттолкнуть и свалить куда подальше. Не слышать и не видеть. И Би заканчивает. Осторожно укладывает руку на взъерошенный теплый затылок, зарываясь пальцами в волосы и стискивая в кулаке. Обхватывая второй за плечи и утыкаясь в шелковую, сладко пахнущую макушку: — Хорошо. Он где-то там, под ключицами дышать перестает. Жмется всем телом, обнимая с неожиданной силищей, лихорадочно ладонью по пояснице гладит и, будто этого мало, всхлипывает придушенно, глухо и прикусывает футболку на груди. До скрипа зубами стискивает, пропитывая слюной и отпускать, кажется, не собирается. — Цзянь. В ответ уже явно заложенным носом шмыгает, задыхается, вздрагивая, но зубы так и не разжимает, только головой трясет. — Цзянь, — снова пробует Би, осторожно гладя по голове, — хватит. Ну хватит, все. Хер с ним с телефоном, завтра вместе откопаем, хочешь? Или лучше, знаешь, вообще не нужно. Нафиг он нам здесь, так ведь? Слушает, дыхание затаив. Слушает и, не выпуская футболку из зубов, глухо спрашивает: — Офтанефьфя? — Угу. И Цзянь наконец-то разжимает зубы, запрокидывает голову, глядя снизу вверх мокрыми, воспаленными глазами: — На острове? — спохватывается быстро и снова покрепче обеими руками обхватывает. — Или насовсем? И Би, аккуратно вытирая ему щеки, завороженно всматривается в глаза, думая, что наличие вариантов — гребаная иллюзия. У Цзяня в глазах панорама уставшей Арктики: там вечная мерзлота, искрящаяся в солнечном свете, там волшебство обжигающего холода, к которому привыкаешь слишком уж быстро, и ыжлость дрейфующих льдин. И нет никаких вариантов. Из такого не выбираются.