Поймай меня

— Би? Он все еще ответа ждет. А Би просто не знает, что ему ответить. Нельзя же просто взять и вывалить все как есть. Как хочется. А хочется: отойди от меня и дай мне отдышаться. Скройся с глаз на ближайшее время — терпение, все-таки, не железное. Отвали со своими душевными переживаниями, ты понятия не имеешь, в какую сказку попал и как легко в этой сказке головы с плеч летят, тебе в страшном сне не привидится, что мне за сегодняшний день пережить пришлось. Он же просто не поймет. У него же здесь остров. Море шумит, птички летают. Романтика. — Ты останешься? — он, черт возьми, никак не отклеится. Так и цепляется за руку, будто ждет, что Би сейчас вырвется и сбежит. Только вот у него вряд ли сил удержать хватит, а у Би — сбежать. И дело вовсе не в воде, которая со всех сторон окружает. Би смотрит на него, — встрепанные волосы, ресницы мокрые, покрасневший нос, — и хоть убей, не понимает, как его угораздило. Вот так взахлеб, до одури — в это. В это недоразумение взъерошенное, которое так и стоит напротив, в глаза заглядывая. — Пойдем, — ровно говорит Би, — покажешь, что здесь. "Что здесь" Би, в общем-то, совершенно наплевать. Но ничего более адекватного в голове просто не находится. Кивает на автомате, хотя на лице полное недоумение, и запястье Би так и не отпускает. Об этом, видимо, нужно отдельно попросить. — А я думал, ты обрадуешься... — Ага, — Би радуется. Радость внутри шипит и пенится известью. Радость бродит отголосками адреналина по кровеносной, плавит нервную и отдается тупой болью в левом виске. Цзянь, вздохнув прерывисто, наконец-то разжимает пальцы на запястье: — Ну, ладно. Пойдем? Би почти слышит, как в этой дурной голове шестеренки скрипят в поиске объяснения происходящего. Шагает рядом и откровенно косится на Би, несколько раз открывает рот, но все никак не может верный вариант подобрать. Вздыхает тяжело, а потом резко обгоняет, упирается ладонями в грудь, не давая пройти, жмурится боязливо и набирает полную грудь воздуха: — Стой. Стой, подожди, мне сказать нужно. Я знаю, ты из-за Чжэнси злишься. Из-за того, что мы с ним, то есть, из-за того, что я с ним, что мы... Би, я знаю, что ты нас видел тогда. И я знаю, что это очень-очень плохо. — Плохо? — машинально уточняет Би, а память услужливо подсовывает картинку, которая засела на подкорке, отпечаталась раскаленным, болезненным оттиском под ребрами и сейчас во всех подробностях в памяти всплывает. — Плохо... ну да, как-то не очень хорошо получилось. Голос звучит правильно: ровно и непринужденно. Так, словно это совсем неважно. Так, словно это и неинтересно вовсе. Так, словно это ничего не значит. Вот только оно значит. Оно две недели грызло и сегодня поутихло, только когда думал, что жить осталось совсем недолго и обида отошла на второй план, затерлась сожалением, что попрощаться с ним не успел. А теперь вот... все по новой. Цзянь легонько ткань футболки царапает и, убедившись, что Би продолжит слушать, шаг назад делает, чтобы не приходилось голову запрокидывать. — Я, наверное, идиот, Би, но я просто не мог по-другому. Я всю жизнь об этом мечтал, понимаешь? И я так этого хотел, что сам не заметил, когда это закончилось. Я вообще не думал, что это может закончиться. А потом ты. Мы с тобой. Я убедиться хотел. Чтобы никогда больше не сомневаться. Чтобы точно знать. Говорить начинает медленнее, и Би видит, что слова ему подбирать сложно — сглатывает нервно, несколько раз прочищает горло, с какой-то безнадежностью глаза прикрывает: — Я бы не стал тебя обманывать, Би. Я тебе рассказал бы. В тот же день рассказал бы. Я тебя так ждал тогда, знаешь... Я думал, что как только приедешь, я тебя обниму, я просто крепко-крепко тебя обниму и... скажу, что мне никого, кроме тебя, не нужно. Я тебе вообще так много тогда сказать хотел. Я и сейчас хочу, но у меня что-то не очень получается. В общем, вот. Я, Чженси, поцелуй этот дурацкий — я просто попробовать хотел. Проверить, — осекается, дергает край рубашки и теряется окончательно, но тут же спохватывается, быстро вскидывая глаза, — один раз, Би. Он в шепот скатывается. А у Би визжит в груди и давит в горле. Потому что слова эти тихим эхом внутри разлетаются, бьют отдачей воспоминаний: это уже было. Так же: почти неслышно и с затаенным отчаянием. Один раз, Би. Один раз за десять лет, можно? Это уже было: недавно совсем было — ночью сегодняшней, пропитанной запахом джина и крови, утопившей в чувстве вины, сожаления и потери. Это не работает, Би. Ничего не работает. Цзянь еще что-то сказать хочет, но напоровшись на злой взгляд, только губы поджимает. У Цзяня сейчас эмоций через край, а словарный запас — в ноль. Он просто очень хочет убедить и просто не знает — как. А Би разглядывает зеленые заросли у него за спиной, не решаясь смотреть в глаза. Говорит: — Это не работает, Цзянь, — и слова эти ощущаются как остро заточенная спица, которую сам себе между ребер воткнул. Противно ощущаются. Безнадежно. Вот только Цзянь в ответ болезненно морщится и разводит руки в стороны: — Да нет же. Работает. Вот он я, видишь? Здесь, с тобой. — И тебе, чтобы к этому придти, всего-то нужно было с Чжэнси полизаться? — голос у Би все злее, а спица, под ребра загнанная, от каждого слова медленно раскаляться начинает. — Надо же. А твоя мать сказала, что вы с ним теперь совсем не высыпаетесь: к экзаменам по ночам готовитесь. Ну и как? Подготовились? — Ну... да. Я вчера последний сдал. А что? Цзянь растерянно затылок чешет: улавливает нарастающее раздражение в голосе и совершенно не улавливает его причину. Это злит. Это бесит до зубовного скрежета. Потому что он не понимает. Потому что он, блять, стоит напротив, смотрит этими своими честными глазами и реально не понимает. И хочется что-нибудь злое сказать, подъебливое или и вовсе оскорбительное. Хочется, но оно как-то застревает комом в горле, и все, что получается — выдохнуть судорожно и в сторону моря отвернуться. — Ничего. Цзянь с ноги на ногу переминается, Би внутри себя злость ищет. Ладонью лицо трет — в одно мгновение какая-то дикая усталость, едва ли не сонливость наваливается: — Почему ты не позвонил? — Я позвонил, — пожимает плечами Цзянь, — я еще в тот день тебе позвонил. Ты не отвечал, вместо тебя Зэн приехал, сказал, что у тебя дела. И у меня тоже, оказывается, дела. А потом как-то не до звонков стало. Ну знаешь, "Люк, я твой отец" и все такое, — спокойно говорит, а потом вдруг срывается, — я, блять, обзвонился той ночью! Я в черном списке, да? — Нет, — отвечает Би. И для верности пару раз про себя повторяет. Нет. Нет, нет, нет. Да нет же. Но память, как назло, услужливо под нос нужный фрагмент подсовывает: пустая квартира, пустая бутылка виски, вторая — еще не совсем пустая, но уже безвкусная, мобильный в руке и на удивление трезвая мысль: ну тебя нахер. Цзянь в лицо смотрит. Внимательно — считывает реакцию. Укоризненно — правильно считывает. — Мог бы у Чэна спросить. — Я спросил, он сказал тебе больше за меня не платят, — это уже как обвинение звучит. И неприятно задевает. Задевает и на самом деле заставляет себя виноватым чувствовать: сам же попросил именно это сказать. Именно на обиду и рассчитывал. — Мог с другого номера позвонить... — Ты бы позвонил? — Да. Да, Цзянь, я бы позвонил. — Ты свалил! Ты бросил меня одного и свалил! — он неожиданно на крик срывается. Тычет пальцем куда-то в сторону моря: вон, мол, во-о-о-н туда ты свалил — в закат. — Когда больше всего был нужен, ты просто... — у него снова губы дергает. Но в руки себя берет быстро: нос тыльной стороной ладони трет и медленно выдыхает, успокаиваясь. Жмурится крепко и говорит примирительно, будто разом забыв, о чем говорили только что: — Прости меня. Ну прости. Не надо никуда уходить, ладно? Хочешь, наори на меня или... не знаю, накажи как-нибудь... — замолкает на полуслове и, не сдержавшись, смеется коротко, — черт, в моей голове это звучало как-то иначе. Не дожидаясь ответа, ближе подходит, но дотронуться не решается: — Би? — Цзянь? Можешь кое-что сделать? — Да. Что? — Помолчи. Просто какое-то время помолчи. Замолкает растерянно и так и остается стоять на месте, удивленно глядя на Би. Но стоит пару шагов вперед сделать, как позади облегченный вздох слышится. И не хватает его надолго: метров через десять обгоняет и спиной вперед идет, чтобы лицом к лицу быть. Кружится вертляво рядом и дергается так, будто прикоснуться собирается, но в последний момент сдерживается и только смотрит напряженно, неуверенно улыбаясь. — Тебе здесь понравится. Я тебе сейчас дом покажу. А еще там, слева, лес с кучей тропинок. Красивый такой, как в сказке. И вроде где-то в глубине беседка есть, но я не видел пока. Я так только, недалеко зашел, посмотреть. Здесь, вроде, козы водятся, дикие. Черт его знает, откуда здесь козы. Но мне стремно стало: мало ли что там еще водится. Мы потом вместе сходим, да? А там, —неопределенно рукой вперед машет, — за домом бассейн и сад, и еще... Море все так же тихо нашептывает: тише, тише, пш, хорошо все, дыш-ш-ши. Ветер дует теплом, скрипят доски пирса, и солнце вот-вот воды коснется, за-ши-пит... Дорожка от пирса к зарослям темным деревом выстелена, извивается, заманивая, стелется между деревьев и через сотню метров к дому выводит. Небольшому, одноэтажному, но с широким лестничным маршем и просторной верандой, светлому, с черепичной крышей и огромными окнами. Двери настежь открыты, и Цзянь, вперед пропуская, за спиной останавливается. Тихо как мышь позади стоит, пока Би осматривается. Хотя что тут осматриваться. Гостиная. И черт бы с ней. Неинтересно. Окна настежь распахнуты. Сквозняк, приятно. Здесь, наверное, днем солнце насквозь все пронизывает, а сейчас — заливает лилово-розовым, успокаивающим. — Ну вот, — тихо говорит Цзянь. — Дом. Мне понравился. Конечно, понравился. Он бы и слепому понравился: гладким деревом под ногами, тихим шелестом занавесок, прикосновением сквозняков к раскаленной коже и запахом. Пахнет здесь морем и солью. Покоем. И еще едва уловимо — ненавязчивой роскошью. Тихое место, явно не рассчитанное ни на прием гостей, ни на отдых в сопровождении охраны. Тихое место, куда можно сбежать, когда нужно расслабиться и хоть на пару дней из головы все мысли вытрясти. Только вот расслабиться почему-то никак не получается. Не выходит. Как не вышло бы расслабиться у дикой зверюги, попавшей в ловушку-манок. Вот ты вроде сидишь и жрешь что-то вкусное в полном покое. Хорошо. Но чувствуешь, что подпорка под крышкой над головой — неспроста. И веревка, которая от этой подпорки в неизвестность тянется — тоже неспроста. Просто так ничего не бывает. И сейчас невидимая рука дернет за эту веревку, крышка захлопнется, и не будет уже ни хорошо, ни вкусно. Такой вот обманчивый уют. Аж волосы на загривке приподнимаются. — Красиво, да? — тихо говорит Цзянь, и, судя по голосу, расслабленным он себя здесь тоже не чувствует. Вперед проходит едва ли не крадучись, будто именно сейчас, когда в этом доме не один оказался, тоже понял — что-то не так. Но все же небрежным жестом вправо указывает и говорить старается так же: небрежно. Спокойно. Расслабленно. Не получается: голос дрожать начинает, срываться и глохнуть. — Там кухня и столовая. Хочешь... — Нет. — Ладно, — кивает влево, — а там жилая часть. Немного вперед пройдя, оглядывается, убеждаясь, что Би за ним следует, и, встретившись глазами, отворачивается сразу же. А руки у него крепко в кулаки сжаты. У Цзяня больше не осталось слов, чтобы убеждать. Цзяню больше предложить нечего, и все, что остается — ждать. И голос у него садится, непривычно хриплым становится: — Пойдем. Там веранда. И на пляж выход. А здесь ванная. Там дальше библиотека и что-то вроде мини-кинотеатра. Классно, да? И в библиотеке еще бильярд есть. Хочешь покажу? — Нет. Кивает и соглашается окончательно упавшим голосом: — Ну хорошо. Потом? — останавливается, за ручку двери взявшись, будто раздумывая над чем-то и открывает ее нерешительно. — Здесь спальня. Их тут три, но мне больше всего эта понравилась. Но ты, если хочешь, можешь другие посмотреть... А хочешь, пойдем на улицу. Я пляж покажу и лес. Здесь хорошо, правда. — Угу. Это, конечно, не ответ. Ну так и вопросов не было. Би следом за ним зайдя, посреди комнаты останавливается, а потом, не зная куда себя деть, отходит к окну. Вид потрясающий: зелень, плотно облепившая окно резной, витиеватой рамкой и сквозь нее — песок и море. Небо закатное. Почти рай. А он и не знал, что у господина Цзянь есть остров, никогда даже вскользь не слышал. Он и не знал, хотя работал на него много лет, и вся недвижимость в Ханчжоу и Чжоушань — под контролем Чэна. Значит, Чэн тоже не знал. А вот Цзянь откуда-то... — Цзянь, чья была идея с островом? Зависает на пару секунд, понимая, что вопрос с двойным дном, но нащупать его никак не может. Хмурится, но в итоге только плечами пожимает: — Да ничья. Я же сказал: это подарок. Я рассказал отцу, и он предложил мне отдохнуть тут пару дней. И тебя с собой захватить, раз уж мы вместе, — на последних словах спотыкается и вопросительно на Би смотрит. Ждет. Что он кивнет или сделает еще что-то, подтверждающее: да, правильно — вместе. А Би почему-то не может. Смотрит на него и не может. Смотрит на него и видит, каким он станет через несколько лет: похожим на отца, в котором не факт, что вообще что-то человеческое осталось и придавленным бетонной плитой ответственности на плечах. Видит, как он будет смотреть на окружающих, окатывая с ног до головы холодом и уверенностью, что получить может все, что захочет. Потому что это — его будущее. Принимать решения и отдавать приказы. Он этого пока не понимает. А вот его отец — понимает слишком хорошо. Наверное, поэтому и не стал ничего запрещать. Мог ведь убить. Отправить на другой край света. Запретить. Мог бы, но в качестве неприятных последствий получил бы ненависть единственного сына, а то и вовсе отказ общаться. Мог бы, но не стал. Вместо этого он просто дал то, чего ему хотелось, предварительно возведя ситуацию в степень абсурда: хотите быть вместе — будьте. Никто не мешает. Никто не посмеет. Вот вам, ребята, райский остров, на котором отдыхает будущее триады и его... телохранитель? Подчиненный? Домашняя зверушка без права голоса, которую тащат туда, куда сочтут нужным, тонко намекнув, что при желании могли бы и голову открутить по дороге? Би вдруг понимает это так отчетливо и становится от этого так погано, что не выдерживает: трет лицо ладонями, не находя, что сказать и совершенно не зная, что с этим делать. Даже смотреть на него, — разочарованного и потерянного, — не выходит. Лучше уж уставиться на шикарный вид за окном и пилить его взглядом: он в сложившейся обстановке тоже настолько фальшивым выглядит, что кажется, еще немного - и красивая картинка трещинами пойдет, а потом и вовсе на осколки рассыплется, рухнет крошевом вниз, обнажая серую паскудную изнанку реальности. Ветер мерно занавески покачивает, дразнится нарочно, задевая тонкой тканью лицо, и Би с трудом справляется с желанием намотать этот интерьерный изыск на кулак, рвануть так, чтобы вместе с карнизом выдрать, и за окно вышвырнуть. Только вот вряд ли поможет. Понимание происходящего с такой же легкостью из себя не вырвать, не вытащить, не отмахнуться небрежным движением руки. И внутри плавится. Внутри жжется обидным, разочарованным. Скукоживается, как подожженный лист бумаги и рассыпается пеплом. Би, лицом повернувшись, оглядывает спальню, скользит невидящим взглядом по широкой кровати и дверцам шкафа с изысканной резьбой, изучает морской пейзаж на стене и с тоской вспоминает маленькую гостиную с большим диваном, прогулки по пляжу и его ласковую расслабленную улыбку. Вспоминает, как же там все просто было. Вспоминает и пытается убедить себя, что это по-прежнему он: мальчик, которому хотелось под сонную голову плечо подставить и, успокаивая, ладони в темноте вылизывать. Вспоминает и чувствует, как накрывает диким необратимым сожалением: тому мальчику и в голову бы не пришло тащить его куда-то против воли. Теперь этот мальчик знает — можно. Можно: ему это наглядно показали. Можно — и ничего ему за это не будет. Потому что он — "господин Цзянь. Младший." Здравствуйте. А Би чувствует себя так, будто ему снова шестнадцать и он снова стоит на коленях посреди грязного склада, а мягкий голос господина Цзянь ласково нашептывает: "Выбирай, Би. Выбирай. Хочешь быть домашней зверушкой?" Цзянь, напротив стоя, внимательно в лицо вглядывается и, кажется, наконец-то понимает. Хмурится так, что на лбу вертикальная морщина проступает и выдыхает едва ли не с хрипом: — Я был уверен, что тебе скажут, куда везут. Тебе должны были сказать. — Забыли, наверное, — невесело усмехается Би. — Да и какая разница? Твой отец прав, Цзянь: тебе придется добиваться своего любыми способами. И делать то, что ты считаешь нужным без оглядки на чужие желания. Привыкай. Тебя, кстати, чужие желания заботить вообще не должны: статус не тот, чтобы на мелочи размениваться. Би сам не замечает, как голос становится все более грубым, а интонация — хлесткой. Понимает только, когда Цзянь жмурится, отгородиться пытаясь, и качает головой, но перебить не решается. А сам Би остановиться уже не может, хотя и чувствует, что его несет по восходящей и каждым словом он делает хуже. Себе. Ему. Обоим. Делает хуже и при этом получает какое-то странное болезненное удовольствие. — Можно было, кстати, так не напрягаться. Можно было просто приказать мне прийти к тебе. А потом приказать тебя выслушать. И остаться с тобой, раз уж тебе хотелось. И знаешь что? — Би мрачно усмехается, когда Цзянь вопросительно вскидывает на него глаза. — Я бы согласился. — Потому что?.. — Цзянь не спрашивает. Цзянь просит. Вот только не понять уже: продолжить или остановиться. — Потому что твои приказы, Цзянь, обсуждению не подлежат. Он так и продолжает в глаза смотреть, и на лице ни одной эмоции. Вообще ничего, будто слова Би на глухую стену налетели, будто он на чужом, незнакомом языке говорит. Только на шее у него слишком отчетливо проступает вена и губы слегка белеют. Стоит неподвижно, хотя Би уверен — по внутренним ощущениям Цзянь сейчас отчаянно машет руками, балансируя на краю пропасти и пытаясь удержать равновесие, точно зная, что еще секунда — сорвется, полетит вниз, кувыркаясь в воздухе и еще в полете рассыпаясь на части. И все вокруг затирается этим его взглядом: он запоминает. Впитывает каждую деталь, фиксирует в памяти каждую мелочь, оставляет себе то немногое, что может оставить. А потом медленно достает из заднего кармана мобильный, вертит в руке, демонстрируя Би, бесшумно кладет его на тумбочку у кровати и направляется к двери. У него плечи поникшие, и Би, даже в отдалении стоя, слышит, как жадно он воздух в себя втягивает. Глубоко и медленно. Стараясь не разреветься. Потому что для слез повода вроде как нет. Потому что сам уходит, предоставляя свободу. Потому что некоторые вещи слезами не исправить. Потому что он дурной мальчишка, который даже не понял, что происходит и почему оно происходит, и который уж точно не знает, что с этим всем делать. И Би едва сдерживается, чтобы не метнуться за ним и в один прыжок рядом не оказаться. Вместо этого — такой же глубокий вдох. Вместо этого — зубы до ломоты сжатые. И ледяным голосом в спину: — Куда ты собрался? Застывает так, будто его к полу приморозило. И оборачивается одним только корпусом, глядя на Би через плечо. — Я думал, ты хочешь, чтобы я ушел. И в глазах у него сейчас столько надежды, столько безотчетной радости, только от того, что позвал и можно если не остаться, так хоть посмотреть еще немного, что горло болезненно сжимается, и Би с трудом на месте себя удерживает. С еще большим трудом заставляет себя холодно улыбнуться уголком рта, склоняя голову на бок: — Я скажу, если захочу. К тому же, идти здесь особо некуда, а катер сюда только через три дня вернется. Да? — Да, — Цзянь, повернувшись, смотрит удивленно и, сам едва ли понимая зачем, инстинктивно пару шагов назад делает, отступая к двери. — Но мобильный... ты можешь... — Нет. Будем считать, что ты его все-таки закопал. Он близко совсем. Он близко настолько, что приходится рукой над его плечом потянуться и плашмя приложить ладонью дверь. Так, чтобы отлетела и захлопнулась с грохотом. Цзянь от этого звука едва ли на месте не подпрыгивает, оглядывается дергано, нервно облизывает губы: — Ладно, — и неуверенный шаг назад делает. Смотрит огромными глазами на нависающего над ним Би, который так и стоит, упираясь рукой в дверь. — Тогда... располагайся? Ты, наверное, отдохнуть хочешь... — Я не устал. — ...или переодеться. Здесь, кстати, твои вещи в шкафу, — неуклюже обойти пытается и громко охает, когда Би, схватив за плечо, с размаху впечатывает спиной в дверь. — Вещи, Цзянь? — Одежда. Я привез с собой. Ну, ту, которую ты оставил. — Оде-е-ежда, — передразнивая, тянет Би. Кивает, склоняя голову набок и хищно прищуриваясь. — Одежда это хорошо. Я-то уж испугался, что вы, господин Цзянь, заставите меня нагишом по острову бегать себе на потеху. Осмысливает пару секунд, сглатывает шумно и осторожно пробует: — Нет. Но здесь пляж классный и людей нет. Так что, если сам захочешь, я не против. — Ты. Не. Против. — Би плавно рукой с плеча к горлу ведет, сжимает несильно трахею, с удовольствием отмечая, как начинает частить пульс, и, шагнув вперед, притирается к его телу, вклиниваясь ногой между бедер. Он напряженный весь, натянутый как струна. Дышит часто, и в глазах у него отчетливо проступает тревога. Не страх пока еще, так — волнение легкое. Не понимает, что происходит и почему голос Би так непривычно звучит. Издевательски ласково. И немного угрожающе. Перехватывает руку, сжимающую горло, и не настойчиво вниз тянет. Так, будто Би совершенно случайно планомерно артерию пережимает до темных кругов перед глазами. Так, будто попроси только, намекни, что не комфортно — и сразу же отойдет. Перестанет. И от неожиданности вдохом давится, когда в ответ на эту попытку пальцы на шее сжимаются крепче. — Би, что ты делаешь? Отпусти. — Ты же не для того меня сюда притащил, чтобы я тебя отпустил. — Я поговорить хотел. — Поговорить, — шепотом повторяет Би, притираясь щекой к щеке и прикасаясь губами к уху, — вот оно что. Ну давай. Что обсудим? Цзянь в ответ плечами пожимает. Расслабленный такой, легкий жест. Вот только вскачь несущийся пульс с головой выдает — это он контролировать не умеет. И так хочется сжать пальцы крепче, прочувствовать до конца и биение это сумасшедшее, и мягкую кожу, и мурашки, которые мгновенно под ухом проступают, стоит только губами прикоснуться, и то, как вздрагивает всем телом, стоит только втянуть кожу в рот и легонько прикусить. Вздрагивает и руку с собственной шеи убрать уже настойчивее пытается. Смеется коротко, и в этом неуместном смехе отчетливо проскальзывают срывающиеся истеричные нотки. — Би, да отпусти ты. Напрягается всем телом и ладонью в грудь уже не просто упирается — давит, пытаясь оттолкнуть, и одновременно склоняет голову, прижимает к плечу, пряча шею. — Мне больно. — Я знаю. В сердечном ритме под пальцами Би — секундная пауза. Глухой провал и тут же бешеный, заходящийся ритм. Но остановить больше не пытается. А сам Би остановиться не может. Не может его отпустить. Би в очередной раз сжимает зубами тонкую, покрытую густыми мурашками кожу, и чувствует, как его тащит. От мурашек этих. От перепуганного голоса. От того, как заполошно его сердце колотится, сильными глухими толчками отдаваясь в ладонь. Но все же отстраняется медленно, отодвигается так, чтобы быть лицом к лицу. — Ну что, будущее триады? — Что? — шепотом отзывается Цзянь. У него во взгляде все еще полное непонимание и теперь уже легкая, но стремительно нарастающая паника. Совершенно неподвижно стоит, только напрягается еще больше, когда Би, медленно проведя рукой по груди, укладывает ее на шею сзади. Совершенно неподвижно стоит, но громко взвизгивает, когда Би рывком наклоняет вниз, едва ли не пополам сгибая, и, прихватив другой рукой край рубашки на пояснице, сдергивает ее одним резким, грубым движением и отбрасывает на пол. Распрямляется Цзянь как пружина, на этот раз уже сам влетая спиной в дверь и приложившись затылком. Упирается вытянутыми руками в грудь, не давая подойти ближе. У него алые пятна на скулах и встрепанные волосы. У него, блять, паника. — Стой! Стой, подожди. Нет. В смысле, не сейчас. То есть, я думал, не сразу. Мне нужно... я... я могу ужин сделать! — Что? — Ужин. — Цзянь, — устало вздыхает Би, — лучшее, что ты сейчас можешь сделать — это закрыть рот. Серьезно. Для твоего же блага. Он даже, что в ответ сказать, не находит. Только глаза от подобного предложения округляет и заторможенно делает шаг вперед, когда Би за руку тянет. Не сопротивляется, когда Би за спиной оказывается, но стоит прижаться плотнее, обхватить руками, как сразу же голову в плечи втягивает. У него температура выше нормы — через единственный слой ткани отлично чувствуется. И легкий тремор в пальцах — тоже отлично чувствуется, когда цепляется за предплечье, не то сжимая, не то отстранить пытаясь. Что именно он там пытается, у Би обдумать не получается. Зато получается, по-прежнему прижимая к себе, подтолкнуть в сторону кровати. Цзянь пару шагов вперед делает спокойно. Пару шагов делает, еще не понимая, куда направляются. Пару шагов, а потом — тихое и теперь уже в край перепуганное: — Я не хочу. — Я тоже не хочу, — соглашается Би и, воспользовавшись замешательством, снова вперед подталкивает, — но ты же сам предложил. — Что я предложил? — Наказать тебя. Замирает. Замирает и даже дышать перестает. Замирает, а потом дергается всем телом и вырываться начинает уже по-настоящему. Выворачивается, гнется беспорядочно всем телом, отталкиваясь ногами от пола, и с каждой секундой, с каждой новой волной накрывающей паники движения становятся все более хаотичными. Совершенно не понимает, что нужно делать, чтобы хоть малейший шанс на успех появился, но сил от испуга у него явно прибавляется. Уже возле кровати, просит задыхаясь: — Би, перестань, — и упирается стопой в бортик, пытаясь оттолкнуться и вжимаясь спиной в грудь. Бесполезная, бессмысленная попытка: он и сам понимает. Силы не то что не равные, а даже не близко. Бесполезная, бессмысленная попытка: все, чего добивается в процессе этой возни — слетевшей с ноги тенниски. Но сопротивляется до последнего. Сопротивляется, окончательно поддаваясь панике, с шипящих выдохов в сиплый хрип срываясь. А потом вдруг резко перестает. Обмякает безвольной куклой, расслабляется в руках и устало откидывает голову на плечо Би. Елозит затылком, щекочет встрепанными волосами лицо и все еще очень крепко сжимает обеими руками предплечье. И это неожиданно настолько, что для того, чтобы прийти в себя и собраться, у Би пара секунд уходит. Его этим внезапным доверием и покорностью отключает почище анестезии. Где-то на краю сознания проскальзывает мысль, что вот сейчас мог бы вырваться. Сейчас мог бы впечатать острым локтем под ребра или в солнышко. Мог бы с размаху приложить головой в лицо и попал бы макушкой аккурат в переносицу. Мог бы и вовсе сейчас просто еще раз отпустить попросить. Мог бы... вариантов много. Но Цзянь почему-то выбирает самый нелогичный. Прижимается плотнее и как-то совершенно по-особому, осторожно, едва ли не ласково гладит предплечье. От этого прикосновения горячо становится. Там, где он пальцами прикасается. И еще в груди. От этого прикосновения горло сжимается и тяжелеет внизу живота. И как-то само собой получается опустить голову и потереться носом о его шею, с удивлением замечая, что хватка на предплечье слабее становится, а потом и вовсе исчезает. Не держит больше. Не отталкивает. Не мешает. Стоит спокойно, опустив руки вдоль тела, и только по учащенным выдохам понять можно — боится. Боится все еще, но не сопротивляется больше. Не сопротивляется, когда Би, отступив на шаг, медленно по рукам гладит. Вверх. От ладоней к плечам. Вниз. По позвоночнику — к лопаткам. Что дальше произойдет, Цзянь заранее понимает — напрягается всем телом, — но сдержаться у него все равно не выходит: от толчка в спину вперед валится с громким вскриком. И тут же, быстро в себя придя, отползти пробует. И получается же почти. Получается же почти, потому что Би, уставившись на выгнутую поясницу и напряженные мышцы, снова зависает и ловит совершенно неуместную мысль: вот так. Вот так, когда он на животе. Сверху. Не раздеваясь. Только шорты ему приспустив до колен и свои джинсы стянув ровно настолько, чтобы можно было член вытащить. Чтобы грубая металлическая молния от каждого толчка кожу на ягодицах царапала, оставляя саднящие полосы. Яркие и припухшие. Болезненные. Которые потом будет так приятно губами изучать и зацеловывать. — Тише ты, — успокаивающе шепчет Би, сам точно не зная, к кому обращаясь. Хватает за щиколотку и резко назад тянет, — тише, куда ты. Там только стена впереди. И Цзянь останавливается, вслушивается в голос и послушно приподнимает бедра, становясь на колени. Прячет лицо в сгибе локтя и раз за разом скребет по простыне пальцами второй руки. Красивый. Полуобнаженный и теплый. Волосы светлые по плечам рассыпаются, оголяя свежие отметины на шее. Даже не дергается, когда Би, уложив ладонь на выгнутую поясницу, медленно вверх ведет, стискивая в кулак волосы на затылке, и так же медленно на себя тянет, заставляя голову приподнять. — Господин Цзянь желает что-то сказать? Головой мотнуть пробует, шипит от боли, когда Би сжимает волосы крепче, и, стоит Би отпустить, тут же снова лицом в кровать утыкается. Жмурится наверняка и, судя по тому, как грудная клетка, секунду назад ходуном ходившая, становится совершенно неподвижной — дышать перестает. Внимательно прислушивается к тишине за спиной и комкает в кулаке простыню, когда слышит характерный звук, с которым расстегивается пряжка ремня. А Би на пару секунд зависает, глядя как на босой стопе поджимаются пальцы, а потом нарочито громко дергает ремень из шлевок и складывает вдвое, зажимая в ладони пряжку. — Может быть, господин Цзянь желает мне что-то приказать? В ответ — молчание. И шумный горячечный выдох, когда сложенная вдвое полоска кожи касается поясницы и скользит ниже, очерчивая ягодицы. Молчит по-прежнему, только дышит мелко, как загнанный зверек, и кислорода ему явно не хватает: голову поворачивает набок, жадно открывает рот, втягивая воздух, и закрывает сразу же, крепко прикусив губу. И Би на мгновение на самом деле интересно становится: насколько далеко зайти готов? Насколько много готов позволить? Насколько сильно может отличаться то, что будет для всех напоказ и то, что только для них двоих? Когда один на один. Когда полутьма в комнате и тишина, которую только его сдавленные вздохи нарушают. — Цзянь? Не двигается. Не слышит, как голос ломается. Не слышит, все еще сжимая зубами губу и пальцами простынь. Не слышит ничего, кроме собственного сердца, которое в горле бьется. И крупно вздрагивает всем телом, когда Би, схватив за плечо, одним рывком на спину переворачивает и наваливается сверху, упираясь локтями в матрас по обе стороны от его головы. Он даже глаза открывает не сразу: лежит неподвижно, все еще зажмурившись. И черт, блять, знает, чего ожидает. — Господин Цзянь, вам страшно? До его распахнутых глаз — добрые десять секунд. Еще столько же на то, чтобы страх сменился удивлением. Пониманием. Нахмуренными бровями, ярким лихорадочным румянцем и, наконец, злостью. И целая вечность — глаза в глаза. Би не выдерживает первым: фыркает от смеха, который никак не сдержать и утыкается лицом в шею, старательно не замечая попыток Цзяня оттолкнуть и скинуть с себя. От этого, как назло, только сильнее разбирает. И еще сильнее — от того, как кулак Цзяня по спине прилетает. — Ты! Я думал, ты злишься. — Я злюсь, — честно признается Би, приподнимаясь и целуя в нос. В щеку. В подбородок и горячий висок. — Очень. Цзянь в ответ всем телом дергается, все еще не оставляя попыток освободиться. Упирается ладонями в плечи, всем телом гнется, отталкивая: — Ты это специально! Я думал ты сейчас... я думал ты... — Что? Отшлепаю тебя? Ну, не все потеряно. Еще одна такая выходка... — Знаешь что?! — Знаю, — соглашается Би, зажимая ладонью рот и снова зарываясь носом в чувствительное место между плечом и шеей. — Тихо. И Цзянь, как ни странно, слушается: перестает дергаться, а потом нерешительно обнимает в ответ. Сначала руками за плечи. Потом ногами, упираясь пятками в бедра. Пару минут они просто лежат, впитывая друг друга и о чем-то договариваясь без слов. Закатное солнце комнату в розовый красит, и тихо шелестят листья в саду. Руки Цзяня сжимаются чуть крепче, и Би быстро отстраняется, приподнимаясь на вытянутых руках и заглядывая в глаза. — Цзянь, так что здесь с едой? — Едой? — Да. Я есть хочу. И мне нужно в душ. Я, знаешь ли, пока сюда ехал, слегка вспотел. Цзянь вопросительно брови изламывает, а потом смеется тихим расслабленным смехом: — Пф-ф, а я-то думал, ты бесстрашный. — Бесстрашный, — подтверждает Би, резко поднимаясь на ноги. — Еще я грязный и очень голодный. И я очень надеюсь, что когда я вернусь, ты меня чем-нибудь накормишь. Из шкафа хватает первые попавшиеся вещи, не факт что вообще его, и из комнаты выходит, так на него и не оглянувшись. Сил, блять, нет. ...Дверь в ванную Би закрывает с громким хлопком. Не нарочно — как-то само получается. Включает воду и сразу же начинает одежду стягивать. Из кармана джинсов вылетает неизвестно откуда там взявшаяся монета. Скачет по полу, и Би, проследив взглядом, как она укатывается за шкаф с полотенцами, уже пару шагов вперед делает, но останавливается на полпути: зачем она сдалась-то? Пусть лежит. Сцепляет пальцы на затылке и пару секунд просто стоит, прикрыв глаза. И чувствует себя так, будто он сбежал. Потому что он на самом деле сбежал. Потому что ему очень нужна пауза. Ему очень нужно упереться лбом в стену и простоять так целую вечность, позволяя горячей воде смыть с себя этот день, выбить упругими струями все мысли из головы, и начать все заново. Уже не думая, как оно дальше будет. Хорошо будет. Потому что самое главное - за стеной. Заебавшееся, расстроенное и, кажется, все еще немного напуганное. Он там роняет что-то тяжелое на пол, и Би, прикрыв глаза, почти видит, как застывает на месте, грязно выругавшись, как убирает волосы за уши и подставляет руки под струю холодной воды, пытаясь успокоиться. Когда-нибудь перестанет быть таким неловким. Когда-нибудь повзрослеет и научится притворяться. Когда-нибудь его придавит грузом ответственности так, что дышать станет больно. Когда-нибудь станет сильным. Не таким как сейчас — по-настоящему. И силу эту придется демонстрировать день за днем, решение за решением и слово за словом. От такого некоторые с ума сходят. Кто-то пробует кокс. У кого-то под рукой всегда хранится пластиковый пузырек с выписанными очень хорошим и дорогостоящим специалистом колесами. Кто-то, не выдержав, засыпает в наполненной горячей водой и кровью ванне или засовывает в рот дуло пистолета. А Цзянь... у Цзяня просто будет он: тот, с кем не страшно быть слабым, кто изучив все чувствительные места и болевые точки, никогда туда не ударит. И этого будет достаточно. Им обоим. Би, резко смеситель выкрутив, первое попавшееся под руку полотенце хватает, оборачивает вокруг бедер, не удосужившись вытереться - некогда, он там ждет, — только по дороге к кухне наспех проходится рукой по белоснежному ежику волос, стряхивая воду. Пахнет пригоревшим мясом. И по мере приближения тихие чертыхания становятся все отчетливее и отчетливее, а сердце отчего-то бьется все быстрее и быстрее. Он рядом с плитой стоит, размахивает над ней рукой, пытаясь разогнать клубящийся чад, с которым даже включенная вытяжка не справляется. На звук шагов оборачивается и замирает, приоткрыв рот. А Би становится холодно: капли воды на коже остывают слишком быстро. Потом становится жарко: от этого его взгляда. С головы до ног. Медленно. И этот рот... Цзянь отворачивается. По крайней мере пытается: головой ведет, а глаза так и липнут то к мокрой коже, то к полотенцу на бедрах. Как у зачарованного. Головой встряхивает и улыбается виновато: — Я пытался. Но ты не волнуйся, здесь еще лазанья есть, ее только разогреть нужно. И тут вообще куча продуктов: я все, что ты любишь, с собой привез. — Хорошо. — Тут даже вино есть. Я только не знаю: а вино ты любишь? Би тоже не знает, любит ли он вино. Би сейчас ничего не знает и вряд ли как его зовут сходу ответить сможет. Би просто идет. Ближе, ближе и ближе. Подхватывает на руки тихо охнувшего Цзяня и сажает на стол, обхватывает руками лицо, прижимается лбом ко лбу и пытается заставить себя дышать ровно. Цзянь, судя по шумным выдохам и побелевшим пальцам, впившимся в плечи, тоже пытается: — Я кофе твой любимый привез. — Хорошо. — И дрянь эту из зерна и ягод. Батончики. — Хорошо. — И лампу. — Что? — Лампу, — он глаза прикрывает и, тихо всхлипнув, трется щекой о ладонь, — которую ты оставил. Она красивая. Спасибо. Я еще тогда хотел тебе спасибо сказать. Не за лампу. То есть не только за лампу, а... вообще. — Не за что. Он отстраняется и на ощупь, все еще не открывая глаз, запястья перехватывает, сильно и крепко: — Есть за что. Я ведь никогда тебе спасибо не говорил. Я только когда ты ушел понял, что я никогда... Спасибо. Спасибо, что спас меня тогда. Спасибо за то, что прикрыл собой. И за то, что охранял. Спасибо за пляж с чайками. И за то, что сидел со мной на диване и разрешал спать у тебя на плече. Не смотри так — я знаю, ты смотришь, — я просто однажды проснулся. Я ни о чем таком не думал тогда, я только боялся, что если скажу, ты больше не разрешишь. Спасибо, что ты вообще есть и... У него очень теплые губы. Теплые и обветренные. Он отзывается сразу же и жадно вперед тянется, когда Би отстраняется слишком быстро. Отстраняется, еще раз коротко к губам прикоснувшись и обхватывая лицо ладонями. Так, чтобы голову поднял. Так, чтобы глаза поднял. Так, чтобы видно было, что там в этих глазах... — Не за что. Еще хочешь мне что-нибудь сказать? ...А в глазах у Цзяня — страх. Огромный и бесконтрольный, который бывает у тех, кто на краю обрыва стоит, от высоты которого голова кружится и враз дыхание перехватывает. Он нервно губы облизывает и крепко жмурится. И, может быть, считает до трех. Пяти. Или ста. Решается. Би, замерев неподвижно, просто ждет. Ждет, хотя сейчас как никогда хочется руками его обхватить изо всех сил и прижать к себе, чтобы страшно не было. И попросить его отчаянно хочется: прыгай. Прыгай, глупый мальчишка, не бойся. Я всегда тебя поймаю. Цзянь, будто для равновесия, крепко за плечи держится. Открывает глаза, тянет за шею к себе поближе и все так же, не отпуская, тихо говорит: — Я люблю тебя, — и он зачем-то не дышит. А Би хочется попросить его повторить. Еще и еще раз. Но Би не просит. Би прижимается лбом ко лбу, трется носом о нос и чувствует, как сердце в груди пропускает удар, как от макушки до пяток накрывает дикой, запредельной радостью — ему наконец-то рассказать можно. Так же тихо. На выдохе в губы: — Я люблю тебя. Би кажется, что он может простоять так целую вечность и все равно будет мало. Би гладит его по шее, трогает мягкие, скользящие сквозь пальцы волосы, и не может от него оторваться. Его целовать хочется неторопливо и ласково. Его целовать хочется долго и чувственно. Прижимать к себе, безостановочно по шее, плечам и спине гладить и чувствовать, как плавится под руками, как отзывается жадно и дышать начинает все чаще и чаще. Дорога до спальни — не разрывая объятий. Его удерживая — чтобы не упал. Себя удерживая — чтобы не накинуться. Би, утягивая за собой, к кровати отступает: неторопливо, медленными шагами, потому что спешить сегодня не хочется. Хочется обуздать собственную жадность и растянуть это странное, почти болезненное удовольствие, довести себя и его до точки кипения, не давая сорваться, и каждую мелочь прочувствовать. Где-то по пути, легко стянутое его рукой, исчезает полотенце с бедер, и Би едва сдерживает стон, когда горячая ладонь проходится по груди, ложится на живот и гладит напряженные мышцы, но ниже так и не опускается. Цзянь тоже не хочет спешить. Только дышит все чаще и смотрит совершенно поплывшим взглядом, когда Би опускается на кровать и тянет за руку: — Иди сюда. Выдыхает шумно и жадно запускает пальцы в волосы, гладит по голове и шее, стоя между ног Би, и нетерпеливо покусывает губу. У него на шортах влажное пятно проступает, и жесткая ткань на ширинке топорщится так, что наверняка уже больно. Наверняка уже хочется, чтобы Би дотронулся, погладил возбужденный член и стянул с него эту ставшую слишком тесной тряпку. Но не говорит ничего, только непроизвольно бедрами вперед подается и судорожно выдыхает, когда Би трется лицом о живот и крепко сжимает ягодицы. И одежду с него стянуть до безумия хочется. Чтобы ничего не мешало и можно было каждый сантиметр руками и губами исследовать, вспоминать самые чувствительные места на этом гибком, податливом и таком желанном теле. Футболку Би вверх тянет медленно, вот только дальше сдержаться не получается: мышцы на животе твердые и напряженные, а кожа — мягкая и очень горячая. Он уже весь горячий, он раскаленный почти, и стоит Би прикоснуться губами, дергается всем телом, пытаясь прижаться плотнее, и рывком тянет ткань: сдергивает резко, психованно и, бросив на пол, обхватывает Би за шею. Тянет к себе, подставляясь под поцелуи и шипит сквозь зубы, когда Би, пройдясь языком по пупку, кусает чуть выше, втягивая кожу в рот, еще и еще раз. Планомерно разукрашивая его тело яркими отметинами. У Би от этого шипения электрический разряд по позвоночнику проносится, а пульс несется вскачь, бьется в каждой клетке, отключая разум и требуя только одного: еще, еще, еще. Хочется его стонов. Хочется его криков. Хочется, чтобы завтра он проснулся с ног до головы покрытый следами от его рта, с саднящим горлом, с ноющими мышцами и счастливыми глазами. Хочется, чтобы сегодня он царапался и кусался. Хочется, чтобы ему хорошо было. Би, распаленный собственными мыслями, выдыхает медленно, пытаясь унять мелкую дрожь в пальцах, и долгими мокрыми касаниями вылизывает живот над поясом шорт. Накрывает ладонью пах, даже сквозь ткань чувствуя, какой он горячий там. Горячий, твердый и мокрый. Потому что его мальчик его хочет. Сильно-сильно. До несдержанного стона, до выгнутой поясницы и пальцев, судорожно сжимающих волосы. И когда Би, расправившись с пуговицей, тянет шорты вниз, высвобождая возбужденный, перепачканный смазкой член, Цзянь, кажется, дышать перестает. Стискивает плечи, переступает с ноги на ногу, раздеваясь, и замирает, положив горячие ладони на шею. Надавливает едва ощутимо, несильно: ну же, ну же, ну же. И отказать ему невозможно. Отказать ему невозможно, о чем бы ни попросил. Отказать ему невозможно, потому что хочется его безумно. И член его тоже хочется. На губах, на языке и внутренней стороне щек. На нёбе, на кромке зубов и задней стенке горла. И удержаться получается с трудом. Но все-таки получается: Би мягко головку в рот втягивает, но стоит Цзяню попробовать толкнуться глубже, плотно сжимает губы. Отстраняется и, перехватив за руки, на кровать тянет, сначала на живот уложив, потом, подхватив под бедра, на четвереньки поставив. Цзянь тихий скулящий звук издает: полустон, полувсхлип. Напрягается ощутимо, не справляясь с пугающим воспоминанием, но послушно прогибается в пояснице и широко раздвигает ноги. Зовет тихо по имени и дышит так заполошно и сорванно. А Би не может оторвать от него глаз. Рассматривает завороженно встрепанные волосы, рассыпающиеся льняными прядями, светлую кожу и темную родинку на выступающем позвонке. Гладит ладонью по спине и до боли прикусывает язык, скользнув взглядом ниже. Маленькие упругие ягодицы, раскрытая ложбинка и плотно сжатая звездочка мышц. И у него, господи, мурашки на пояснице. Он от каждого прикосновения вздрагивает и тянется за руками, стараясь крепче прижаться. Соскучившийся. Изголодавшийся. Нетерпеливый. Бормочет невнятно, что хочет его очень сильно и что-то про смазку в тумбочке. Ерзает, когда Би проводит приоткрытым ртом по ягодице, и громко, очень громко вскрикивает, когда Би прикасается языком ко входу. Дергается вперед так, что Би едва успевает удержать, схватив обеими руками за бедра. — Би, что ты... — договорить не успевает, захлебывается вдохом, когда Би снова проходится языком, и в пояснице прогибается так, что наверняка уже позвоночнику больно. От очередного влажного касания по простыне остервенело ногтями продирает и срывается в долгий, оглушительный стон. Еще и еще один. Отстраниться больше не пытается, только вздрагивает всем телом и шире разводит ноги, отдаваясь этой бесстыдной и изысканной ласке. А у Би самого крышу срывает. И каждый его стон рикошетом по нервной системе бьет, отключая разум и включая что-то животное. Дикое. Темное. Что-то, что скоро окончательно затрет и нежность, и желание не спешить. Что-то, что заставит брать его сильными, грубыми рывками, раскатывать по кровати и, срываясь на рык, снова и снова повторять: мой. — Тебе нравится? — спрашивает Би, снова проходясь языком между ягодиц и одновременно с этим сжимая ладонью его член. Смазка пачкает пальцы, и от влажного звука новой волной возбуждения по всему телу накрывает. Накрывает так стремительно, что даже ответа дождаться не выходит: Би, подхватив под живот, резко на спину переворачивает, вбирает в рот набухшую, упругую головку, скользит губами ниже и выпускает сразу же, чувствуя как Цзяня прошивает звонкой предоргазменной судорогой. Он со стонов в тихие крики срывается, комкает побелевшими пальцами простыню, просит о чем-то, но собственное сердце колотится так громко, что не понять уже, не разобрать и только по интонации угадывать: ему хорошо. Ему так хорошо, так жарко и сладко, что нестерпимо. И таким правильным кажется снова ниже спуститься, вылизать его жадно и мокро и толкнуться внутрь языком. Чтобы вместо стона — душераздирающий хрип, чтобы напряженные мышцы по всему телу, испарина на коже и горячая дрожь в ногах. Он вздрагивает слегка, когда к языку добавляется палец, сжимается рефлекторно, но расслабляется сразу, дергает на себя и впивается в рот поцелуем. Сокрушительным. Жадным. Проталкивает язык в рот, лижет губы, обнимает за шею и отпускать никак не желает. Отпускать не желает, даже когда Би об этом просит задыхающимся шепотом. Отпускать не желает, даже когда Би, чертыхнувшись, скидывает на пол мобильный и едва не вырывает ящик тумбочки, пытаясь на ощупь нашарить тюбик со смазкой. У Би тоже жадность. У Би северное сияние в голове и раскаленная лава внизу живота. Би, не рассчитав, упаковку сжимает слишком сильно и едва ли не половину содержимого выдавливает. Проталкивает в него сразу два пальца и чувствует как его окончательно ведет. Смазка холодная, а внутри горячо. Внутри гладкие стенки и ребристый бугорок простаты. С тихим шелестом отлетает на пол подвернувшаяся Цзяню под руку подушка. Горячая ладонь звонко по плечу шлепает — там царапины от ногтей останутся. И на боку тоже. На ребрах и животе. И отпечаток его зубов чуть ниже уха. Их много будет — сладких, пошлых отметин. И от осознания этого связных мыслей в голове совсем мало остается. Да и те плавятся, когда Цзянь обхватывает ладонью пульсирующий член, оглаживает сверху вниз и обратно. Сжимает, размазывая смазку по всей длине, и вскидывает бедра, сам на пальцы насаживаясь. Двигаться пытается в одном темпе: так, будто они уже слились в одно целое, и когда Би осторожно добавляет третий палец, только шипит коротко сквозь сжатые зубы. — Би... И не понять уже просит или приказывает. И не понять уже, почему это вообще важным казалось, когда сделать нужно лишь то, чего самому до одури хочется. И не понять уже, как вообще может быть что-то важнее того, чтобы ему хорошо было. Сейчас. Завтра утром, когда проснется и вечером, когда рядом засыпать будет. Через неделю. И через год. — Я люблю тебя, — сорванно выдыхает Би, прижимаясь к разгоряченному влажному лбу и слизывая с чужих губ такую искреннюю и такую счастливую улыбку. И тонет в ответном шепоте. В жаре его тела. В размеренном глубоком ритме. В дрожащих выдохах и откровенных стонах. И поймав первую судорогу, срывается в рваные грубые толчки, сжимая его пальцы и закрывая глаза. Би тонет во взаимности. Би тонет в нем. ...Он просыпается в облаке. Мягком, уютном облаке, которое со всех сторон окружает и движется вместе с ним, обволакивая спокойствием, из которого выбираться не хочется совершенно: слишком тепло, слишком приятно. И еще приятнее становится, когда Цзянь, сонно ворочаясь, утыкается носом в грудь и, глубоко вздохнув, на пару секунд дыхание задерживает, будто впитывая в себя — принюхиваясь, — и, узнав, тянется ближе, зарывается лицом в шею, обхватывает рукой и закидывает ногу на бедро. Это немножко сводит с ума. От этого рвется связь с реальностью, и Би уже плохо понимает где он, зато точно зная, кто рядом, на ощупь к мягким волосам тянется, гладит, утопая в них пальцами, и лениво думает, что в ближайшие пару часов не встанет, несмотря на то, что спать уже не хочется. Вот только телефон, ночью на пол сброшенный, в мелкой противной вибрации заходится, и Би тянется к нему раньше, чем успевает подумать о том, что он не его. Для того только, чтобы выключить, чтобы он и Цзяня не разбудил. И зависает, сначала глядя на высветившееся на экране "Цзянь", потом — на светлую макушку, на грудь уложенную. Остатки сна и спокойствия как рукой снимает. Би резко вжимает кнопку на корпусе, переводя в беззвучный режим, и, аккуратно, но быстро высвободившись из объятий, встает с кровати. Почти загипнотизированно на экран смотрит. Принимает вызов. Отходит в окну. — Господин Цзянь. В трубке молчание, вот только Би уверен на добрые двести процентов — это не проблемы со связью, и приходится зубы сжать покрепче, позволяя этой паузе длиться столько, сколько Цзянь сочтет нужным. А потом низкий голос спокойно, вкрадчиво отзывается: — Хуа Би. Приветствую. И Би уже не знает от чего ему более дискомфортно: от голоса этого сдержанного или от того, что за спиной — спящий Цзянь и совершенно не хочется, чтобы он проснулся, не хочется, чтобы он слышал — беседа вряд ли приятной будет. — Так значит, ты остался, — меланхолично констатирует голос, и Би отчетливо слышит громкое позвякивание: характерный звук, сопровождающий слишком усердное помешивание сахара в чашке из тонкого фарфора. Упирается взглядом в пейзаж за окном, разглядывая плавно набегающие на берег волны и нереально голубое, чистое небо и тщательно обдумывая ответ. — Здесь очень красиво. — Вот как... Би в голосе улыбку слышит, но совершенно не понимает, что в ней таится. Угроза, насмешка, равнодушие? А может, все сразу? Господин Цзянь хмыкает и продолжает с такой интонацией и так тихо, будто неразумному ребенку сказку на ночь рассказывает: — Да, Би, не могу не согласиться: красиво. Этот остров, знаешь ли, лучшее, что у меня есть. Самое ценное, хотя я и не знаю его толком. Я так долго прятал его ото всех, что у меня самого не было возможности полюбоваться как следует. Изучить. Исследовать. Не было возможности наблюдать, как каждую весну появляется первая зелень, как все на этом острове расцветает, тянется к солнцу и крепнет. Мне пришлось отказать себе в этом удовольствии, чтобы спрятать это место от посторонних глаз, сохранить его в безопасности. Об этом месте никто не знал, потому что я очень хотел защитить его ото всех. Я хотел, чтобы этот остров оставался таким как есть — солнечным и чистым, — так долго, как это возможно. Жаль, вечно прятать и беречь не получится, — тяжелый наигранный вздох и полное равнодушие в голосе, — Би, ты понимаешь всю ценность этого острова? — Да. — Да-а, — задумчиво тянет господин Цзянь и, судя по звуку, который слышит Би, встает, отодвигая стул. Би прикрывает глаза, вслушиваясь в чужие шаги, и видит все так отчетливо, что кажется температура в помещении падает на десяток градусов за секунду. Длинный гулкий коридор, серый мрамор, полумрак и высокая худощавая фигура. Легкий жест рукой, требующий от охранника остаться на месте и не ходить следом, тонкие изящные пальцы, прижимающие гарнитуру к уху и нарочито небрежно выбивающиеся из хвоста длинные белоснежные пряди. — Ты осознаешь, что этот остров вовсе не красивое место, где можно отдохнуть и расслабиться? Что это по сути... м-м, важный стратегический объект? — Да, господин Цзянь. — И чего же ты хочешь? — вкрадчиво интересуется Цзянь. — Бросить все, чего добился, и заделаться сторожем? И Би, открывая глаза, натыкаясь на солнечную яркую картинку, старательно ищет ответ. Ищет и не находит. Это даже не провокация: это искренний интерес вперемешку с недоумением. В голосе легкое раздражение слышится. А за спиной — шелест постельного белья и тихие шаги — он босиком. Он совсем близко останавливается и осторожно укладывается щекой на спину. Он обвивает руками за талию, переплетает пальцы в замок и прижимается губами к лопатке. И ответ находится сам собой. Би накрывает его пальцы своими и, крепче прижимая телефон к уху, честно признается: — Я люблю природу, господин Цзянь. Цзянь за спиной, едва ли понимая, о чем идет речь, выцеловывает один за другим позвонки, обнимая чуть крепче, и трется носом. В трубке абсолютная тишина, космический вакуум, и когда он все-таки отвечает, в голосе — такой же космический холод. — Даже так. Я-то думал, все закончится небольшим пикником. — Я сожалею, если разочаровал вас. — Ничего, Би, не волнуйся. Я переживу, — голос господина Цзянь все мягче и вкрадчивее становится, и ничего хорошего это не сулит. — Давай попробуем по-другому. Ты понимаешь, что пройдет несколько лет, и он окажется на несколько ступеней выше, чем ты, а потом — и вовсе на вершине? — Понимаю. — И что ты планируешь с этим делать? Шагов больше не слышно: господин Цзянь или остановился, или пришел к своей цели. Зато теперь, в повисшей тишине становится слышно, как за окном шелестят листья в саду и приветливо шумит море. — Внизу постою. — Зачем, Би? — На случай, если падать будет. Где-то там, за сотни километров, господин Цзянь глубоко вздыхает — тяжело, а потом усмехается и возвращается к обычному своему тону, сухому и резкому, которым говорит с ним или Чэном, обсуждая дела: — План, конечно, не без недочетов, но в целом — принято. И Би непроизвольно сжимает пальцы Цзяня с такой силой, что тот вздрагивает. Вздрагивает, но не вырывается: стискивает в ответ и снова укладывается щекой на лопатку. — Передай моему сыну, чтобы позвонил матери, она немного... волнуется. Возникли неотложные дела, нас с Ксией пару месяцев не будет в Китае. По возвращении проконтролируй сделку с оформлением земли в Чжоушань. Подробности у Чэна. Думаю, все должно пройти гладко, раз уж вы с Цоу так быстро нашли общий язык. И, Би... — он тише говорить начинает, как всегда делает, желая сделать акцент на чем-то по-настоящему важном, — на всякий случай: при всем моем добром расположении, если ты в третий раз без спроса возьмешь что-нибудь мое, я убью тебя. И Би еще добрые полминуты после того, как прерывается связь, стоит с прижатой к уху трубкой, неверяще вслушиваясь в короткие гудки. Цзянь за спиной ерзает, притирается всем телом и от нетерпения легонько плечо прикусывает: — Ну? А Би, повернувшись лицом, совершенно не чувствует себя готовым хоть как-то пересказать ему этот странный диалог. Когда-нибудь потом... может быть... а может быть и нет. — Все хорошо. — Конечно, хорошо. А ты чего ждал? Что сейчас из моря всплывет подводная лодка и запустит в дом баллистическую ракету? — Не знаю, — честно признается, Би, — но точно чего-то другого. — Пф, а я вот нет. Ну правда, Би, чего ждать от человека, который в свое время обменял половину города и огромные деньги на женщину? — Цзянь, поймав его удивленный взгляд, плечами пожимает. — Это я про маму. — Цзянь, почему твой отец в свое время отдал половину города, не знает никто. — Никто не знает, а я вот знаю, — Цзянь, улыбаясь, легко на подоконник запрыгивает, морщится недовольно — холодно голой задницей-то, и настойчиво ладонью на грудь давит, заставляя спиной повернуться. Обвивает крепко ногами за талию, руками — за шею, жмется губами к уху. — Кстати, отец все еще уверен, что это была лучшая сделка в его жизни. А мне кажется, что это очень красивая история. Лучше, чем в кино. Хочешь, за завтраком расскажу? — Хочу, — соглашается Би, подхватывая под бедра и слегка наклоняясь вперед, чтобы Цзяню, устроившемуся на спине, было удобнее. — Ты все три дня планируешь у меня на спине кататься? Цзянь в ответ руки на шее сжимает крепче и со смехом кусает за ухо: — Да. Не против? — Ну, — наигранно тяжело вздыхает Би, - план, конечно, не без недочетов, но в целом — принято.