Слепая симфония

Пальцы бегали по клавишам автоматически, они сами находили нужные, ласково их касались, и мелодия звучала, не прерываясь ни на минуту. «Реквием»... Но не Моцарта, а Клинта Манселла. Я любил эти горькие, рвущие душу ноты. Горькие... Именно такими я всегда их воспринимал, с того самого момента, как впервые услышал, как смог сыграть сам. «Реквием по мечте». Потом, несколько лет спустя, я написал свой «Реквием» по собственной мечте, только его никогда и нигде не исполнял. Он такой же нереальный, как и моя мечта, о которой я никому и никогда не рассказывал. И писем Деду Морозу я тоже не писал, просто потому, что писать ручкой по бумаге не могу, а набранное на компьютере отправлять Доброму Дедушке не принято. Да и не верил я в него никогда, точно так же, как и в Бога. Если бы они оба существовали, то я не потерял бы брата и зрение, не погрузился бы в ночь, которая уже пятнадцать лет окружает меня. И неважно, открыты глаза или закрыты, не имеет значения, какое время суток — для меня существует только ночь. Последняя яркая картина... Она словно выжжена у меня в мозгу и почему-то не тускнеет, несмотря на пролетающие годы: руки Игоря, сильно и резко отшвыривающие меня, семилетнего, в сторону тротуара и... синяя машина, казавшаяся тогда огромной, сбившая его, убившая прямо на моих глазах. Это было последнее, что я видел. Залитое кровью тело того, кто еще пару минут назад отвесил мне шутливый подзатыльник и сказал, что фиг купит мороженое — я плохо себя веду. Мой брат, которому тогда было четырнадцать. Хотя почему было? Игорю теперь всегда столько. Это я уже стал старше его на целых восемь лет, на год больше, чем мне было тогда. В тот день, когда я и ночь еще не были одним целым. Того водителя, молодого, недавно получившего права парня, потом судили и даже посадили, но это не вернуло мне брата и свет. Родители возили меня по врачам, но все они сошлись в том, что причина слепоты — психологическая. Вероятно, мозг посчитал увиденное слишком кошмарным и... просто вырубил свет. Физически с глазами все было нормально, но я ослеп, как летучая мышь. Я до сих пор помню, как мне было страшно — открыть глаза и... не увидеть мамы, голос которой ясно и четко слышал. Этот страх... я борюсь с ним все эти годы, но он не уходит. Психологи, которые работали со мной, тоже вскоре сдались. Я не желал с ними разговаривать, сворачивался на кровати, обхватывая руками колени и глядя невидящими глазами перед собой. Так, в семь лет я узнал, что такое страх. Не тот, детский, когда боятся чудовищ или темноты, а настоящий страх. А темнота... С ней я примирился. Не сразу, конечно, но примирился. Человек вообще ко всему рано или поздно привыкает, особенно, когда оказывается среди точно таких же детей. Я никогда не узнаю, кто дал матери этот совет, но вскоре после смерти брата она отправила меня в специнтернат для незрячих детей. Там я учился жить заново, читать, считать и ориентироваться в пространстве. Я приезжал домой только на летние каникулы, проводя в интернате все время — так было проще. Всем. В частности, матери — не видеть меня, так сильно похожего на Игоря. Я узнавал это из разговоров полушепотом, которые слышал теперь четко. Слух, обоняние и осязание у меня уже успели обостриться. Замещение — попытка сделать функциональным то, что сломано. Нелепая и глупая попытка, обреченная на провал. И мне тоже в интернате было проще, там с нами никто не панькался. Нас приучали заботиться о себе самостоятельно, ведь далеко не всегда рядом будет зрячий человек, который поможет перейти улицу, приготовить еду и постирать вещи. Собака-поводырь — это конечно, замечательно, но она не может очень многого, даже несмотря на весь ум и дрессировку. Даже если она такая восхитительная, как мой Сэт — лабрадор черного окраса; о том, какого пес цвета, я тоже узнал из разговоров. Собаку мне подарила мать на выпускной. Подарила, потому что должна была меня кому-то поручить перед тем, как уехать на заработки за границу. А что еще ей оставалось, если сын — инвалид, а муж ушел к другой? Родители развелись, когда мне исполнилось десять. Отец так и не смог смириться со смертью старшего сына. Когда я был дома, часто слышал, как они с матерью ссорятся. Он обвинял ее в том, что отпустила нас одних, говорил, что, если бы она была с нами — этого бы не случилось. Я не вмешивался в их споры, сидел в своей комнате, слушал музыку или играл. Игрой на фортепиано я увлекся в интернате. У нас была очень хорошая учительница музыки, я до сих пор помню ее мягкий, приятный голос и руки... Очень теплые руки, которыми она ставила мои пальцы на клавиши. — Витенька, как же хорошо у тебя всё получается! — хвалила она меня, хоть я и сам слышал, где слажал. — Но если сыграть вот так, — комнату наполняла музыка, — будет и вовсе изумительно! Она сумела до меня достучаться, через музыку Наталья Павловна говорила со мной, с моими страхами. Она научила меня выражать чувства через мелодию, не просто играть, но и писать музыку. А еще, пианистка, сама того не зная, познакомила меня с тем, кто стал моей первой любовью и... второй большой болью. У нее был сын, старше меня на четыре года, в то время, когда мне исполнилось шестнадцать, Андрею уже стукнуло двадцать. Он заканчивал музыкальный факультет одного из вузов и на практику пришел к нам, в интернат. Учеников у Натальи Павловны было много, и она поручила меня сыну. Я до сих пор не знаю, была ли она в курсе его сексуальных предпочтений, но это и неважно. Зато я прекрасно помню наши уроки и то, как он касался меня, стараясь делать это почаще. Андрей приносил мне то шоколадку, которую в итоге мы съедали вдвоем, то — диск с новой мелодией, которую потом мы подбирали на слух. Он рассказывал мне о мире, которого я не видел и не знал. О мире, где люди видели друг друга, я же мог только слышать и чувствовать, и эта обостренная чувствительность стала причиной того, что я... В тот день наше занятие проходило, как обычно, а потом Андрей обнял меня за плечи и шепнул на ухо: — Я еще не говорил, что у тебя обалденные пальцы? — Нет, — я вздрогнул, ощутив прикосновение чужих теплых губ к уху. — С ними что-то не так? — Не так, — одну мою руку он взял в свои и вдруг понес к губам, поцеловал в ладонь. — Ты представить себе не можешь, как мне нравятся твои пальцы. — В смысле? — я ощутил прикосновение языка к ладони и задрожал. Мне было шестнадцать, сны стали беспокойными, и очень часто я просыпался от наступившей во сне разрядки. Я знал, что это нормально, но я еще никогда не касался кого-то другого, и меня не касался никто. Мое тело, которое я изучал по ночам, лежа в постели, знало только мои собственные ласки: неумелые, быстрые и грубые, только для того, чтобы сбросить напряжение. Я слышал, как ребята рассказывали друг другу, что уже делали это с девочками, спальни которых находились в другом крыле интерната. Они рассказывали, что это очень приятно, не сравнить с тем, когда ласкаешь себя сам. А еще я слышал, что оказывается, некоторые девчонки берут в рот... и это вообще улетно. Слышать-то я слышал, но сам даже не целовался ни с кем. Не знаю, почему. Мне казалось, что я очень некрасив, я не видел себя, но то, что ощущал руками, мне не нравилось. Тело было слишком тощим, каким-то вытянутым, кости выступали на ключицах и бедрах, пальцы — длинные и худые, слишком длинные, по сравнению с пальцами других мальчиков, и это тоже было плохо, хоть и хорошо для музыканта. У нас, лишенных зрения, принято изучать друг друга пальцами, проводить ими по лицу и телу собеседника, чтобы представить себе, как он выглядит. И этого момента — прикосновения к своему телу, я почему-то боялся. Потому-то я и задрожал, услышав слова Андрея и почувствовав его поцелуй. Я дернулся, почти подскочив со стула, и тут же плюхнулся назад, но не пытался отнять руку. Эти губы... от них меня бросило в жар, я ощутил, как начинают гореть щеки, и в штанах становится тесно. Какого черта? Я же не... — Тебе неприятно? — снова спросил Андрей, не отпуская моей руки. — Только скажи, и я перестану. — Нет, — с трудом вытолкнул я слова, — но ты ведь тоже парень... и я... — И что? — теперь пальцы гладили мою ладонь, и я шумно выдохнул. — Тебя это смущает? Меня нисколько. Ты мне нравишься, Вик, я хотел бы тебя поцеловать. Очень хотел бы. — П-п-оцеловать? — Если ты, конечно, не против, — каждое прикосновение возбуждало меня все сильнее. — И не бойся, я запру дверь. В голове все смешалось, страх и желание наконец-то узнать, что же такое эти ваши поцелуи, разрывали меня на части. А между тем Андрей продолжал гладить мою ладонь и пальцы, заставляя вздрагивать. Я чувствовал его запах — приятная смесь дезодоранта и шампуня, сигаретами или алкоголем не воняло, и мне это нравилось. — Я не против... Только... можно я... — я хотел «увидеть» его прежде, чем позволить коснуться себя. — Хочешь на меня «посмотреть»? — прочитал мои мысли Андрей. — Конечно, только дверь закрою. Я услышал его шаги и щелчок замка, а потом он взял мои руки и прижал к своему лицу, а через секунду притянул меня к себе. Близко-близко. Так близко, что я ощущал дыхание на своей щеке и напряжение его плоти, такое же, как и у меня самого. Отрывисто дыша, я проводил пальцами по его лицу, пытаясь представить, как же выглядит Андрей. Его волосы были густыми, длинными, их оказалось очень приятно пропускать между пальцами. Волосы спускались на его плечи — широкие и крепкие. Прямой, ровный нос, губы, показавшиеся такими мягкими, шероховатая ткань его свитера, ремень брюк и... — Почему остановился? — вопрос был задан прямо мне в ухо. — Изучай меня, Вик. — А можно?.. — Нужно, вот так, — тут рука Андрея легла на мою ширинку. От неожиданности я снова сильно дернулся и в последний момент прикусил губу, чтобы не застонать. Так приятно, так не было, когда я сам... — Так? — я несмело опустил свою руку ниже, касаясь его члена. — Да, — выдохнули мне в губы, которые через секунду соприкоснулись с его. Мой первый поцелуй вышиб из головы остатки страхов и колебаний. Я качнулся к Андрею, прижался всем телом к нему, запуская руку в волосы и отвечая на поцелуй. Неумело, но я так хотел показать ему — мне приятно, мне очень, невыразимо приятно. Мы целовались долго, и я все сильнее заводился, потому что его рука в это время вовсю хозяйничала в моих уже расстегнутых брюках. Умелые пальцы скользили по моему члену, а я старался не стонать, чтобы все не испортить. Я кончил быстро и бурно, к счастью, успев зажать рот рукой. Крупная дрожь пробежала по телу, а ноги почти подкосились, и я навалился на Андрея, пытаясь выровнять дыхание. — Ну вот, все же хорошо, Вик? — он поглаживал меня по спине, продолжая так же плотно прижиматься. — Очень, — ответил я, отыскал его губы, чтобы подтвердить сказанное поцелуем. — А ты? Тебе же тоже надо... — Не парься, — он отстранился, — к тому же, наше занятие уже закончилось. Сейчас ко мне другой ученик придет, но сегодня ночью я вместо матери буду дежурить по спальням мальчиков. Если хочешь продолжить — приходи в кабинет воспитателя в полночь. Сказав это, Андрей помог мне привести себя в порядок и подвел к двери. Но не выпустил — привлек к себе снова: — Я буду рад, если ты придешь. Я хочу тебя, Вик. Безумно хочу, — горячо прошептал он мне в ухо. — Но, если не придешь — я пойму. Я пришел. Все время, оставшееся до полуночи, я думал: идти или нет? Надо мне это или нет? Хочу я этого? И почему я не сделал этого с девочками, но позволил касаться себя парню? Получается, что я мало того, что слепой, так еще и... гей? Охрененная новость! Но если бы это было иначе, я бы не таял от прикосновений парня, не кончил бы так сладко и сильно, как еще никогда. Да и мне ли выбирать? Неизвестно, обратит ли на меня внимание кто-то другой вообще. Кому я нужен — такой? Только такой же незрячей девице, а общаться с ними я не мог. От девушек слишком сильно пахло то духами, то чем-то сладковато-приторным, неприятным. Обостренное обоняние — это не всегда хорошо. От Андрея этой приторностью не несло, от него пахло парнем, мужчиной, терпкие ноты я улавливал, но они не раздражали. Скорее — наоборот. Чем ближе подходило к полуночи, тем сильнее я склонялся к мысли, что все же пойду. Кто знает, как дальше все сложится, лучше уж жалеть о том, что было. В душе я в тот вечер задержался дольше обычного. Я очень тщательно вымыл волосы и тело, в который раз ощупав себя и вновь не найдя ничего утешительного. Под конец купания кожа скрипела и пахла мылом, которым я пользовался, а волосы тоже были скрипяще-чистыми. Я был готов. Физически. Дождавшись, пока все уснут, а часы пробьют полночь, я осторожно поднялся с кровати и как был, в мягкой фланелевой пижаме и тапочках, выскользнул из спальни, неслышно затворив за собой дверь. Я безошибочно нашел дорогу к кабинету дежурного воспитателя. Запах Андрея я почувствовал за несколько секунд до того, как на плечи легли его руки. Он ждал меня у двери. Не тратя время на слова, учитель завел меня внутрь, и я услышал, как поворачивается ключ в замке. За дверью с той стороны оставался весь остальной интернат. С этой были мы. Андрей обнял меня за плечи, усадил в одно из кресел и снова взял одну мою руку в свою. Я ждал, что его губы опять коснутся моей ладони, дрожь предвкушения пробежала по коже, но вместо теплых губ я ощутил прикосновение чего-то твердого и холодного. Стекло? — Что это? — Вино. Очень легкое, домашнее, — Андрей сжал мои пальцы вокруг стакана — теперь я и сам разобрался, определил по граням. — Оно поможет расслабиться. Не бойся, Вик. — Я не боюсь, — я все же поднес стакан к носу и понюхал, уже заранее решив, что, если оно воняет спиртом — пить не буду. Но вино пахло очень приятно, почти как сок, которым меня угощала Наталья Павловна. — Пусть так, все равно, за наше с тобой близкое знакомство. Это вино мать сама делает, от него совсем не пьянеешь, — рука Андрея снова легла на моё плечо. — Я тоже выпью, — с легким стуком его стакан коснулся моего. — Пей. Я послушался, сделал маленький глоток, но вино действительно оказалось очень вкусным, вот только насчет крепости Андрей соврал. Или это на меня, никогда до этого не пробовавшего алкоголь, оно так подействовало? Я не заметил, как опустошил стакан, который Андрей взял из моих пальцев и тут же припал к ним губами. Только теперь его ласки были другими, или я воспринимал их иначе? Но когда он захватил мой указательный палец в рот, я еле слышно застонал — таким приятным это показалось. Вторая рука «учителя» снова опустилась на мой уже горячо отяжеленный желанием член и высвободила его из пижамных штанов. Я и опомниться не успел, как губы, только что ласкавшие палец, начали делать тоже самое с моей плотью. Они не соврали, те мальчишки, которые рассказывали, как это улетно, когда берут в рот. Я действительно улетел. Сдерживать стоны получалось все хуже, я тихонько поскуливал, толкаясь навстречу его рту — умелому и такому жаркому. И кончил я снова так же быстро, выгнувшись и вскрикнув. То, что он со мной делал, было в несколько раз приятнее того, что произошло днем, но теперь на этом не закончилось. Андрей привлек меня к себе, поднимая из кресла и целуя. Я впервые ощутил вкус и запах своего же семени, и он не показался мне отвратным. Я отвечал на поцелуи Андрея, скользя руками по его телу, нащупал молнию на джинсах и потянул вниз и был тут же остановлен: — Не спеши, Вик, я хочу подарить тебе эту ночь по всем правилам... ты заслуживаешь самого лучшего. — Но я... — Чистый, талантливый, красивый, — говоря это, он осторожно вел меня за собой. Куда? Я не знал, но был готов идти за ним куда угодно. — Так, вот и диван, — тут он подхватил меня под колени и опустил на мягкое, бархатистое на ощупь покрывало. — Тебе удобно? — вопрос был задан прямо в ухо. — Да, — я чувствовал его тело, прижимающееся к моему. Андрей устроился между моих раздвинутых бедер и начал расстегивать пижаму. Я не возражал. Страха не было, только желание и нетерпение, и хмель, круживший голову. Да и как тут протрезветь, если он выцеловывает каждый сантиметр моей обнажающейся кожи. Слишком чувствительной. Очень скоро я снова постанывал, перебирая в пальцах его волосы, которые щекотали мое тело, возбуждая еще сильнее. Следом за пижамной курткой он стащил с меня и штаны и вновь занялся членом. Только теперь пальцы касались входа в мое тело, влажные и скользкие, словно намазанные кремом. Впрочем, так оно и было, а к запаху наших тел примешался еще один — мятный и тоже приятный. — Что это? — спросил я, с трудом пытаясь удержать себя в руках. — Смазка, чтобы тебе было не больно, — просветил меня Андрей, а через секунду я ощутил, как его палец проникает в меня. — Расслабься, Вик, — в голосе я слышал мягкую настойчивость, но ничего не мог поделать с рефлекторно сжавшимся телом. — Разве больно? — Нет... Немного... — Сейчас, — губы вернулись к моему члену, а пальцы продолжили что-то искать внутри меня. Пальцы? Да, похоже, что так. И вскоре, это что-то они все же нашли, потому что меня вдруг выгнуло и буквально окатило горячей волной. От неожиданности я не успел закрыть себе рот и вскрикнул громко. Чересчур громко. Теперь о боли я не думал, да и не ощущал её, просто нарастающее с каждым его движением удовольствие. Но кончить Андрей мне не дал — отстранился, и я даже приподнялся, почувствовав себя без него... одиноким и слишком голым. Да, именно — слишком. — Ты куда? — Сейчас, я только... — я услышал шелест разрываемой фольги, а потом его тело снова прижалось к моему и... разорвало уже меня. Острая боль, от которой я все же закричал, совершенно не вязалась с тем, что было минуту назад, разительно отличалась от удовольствия, разливавшегося по телу только что. Я чувствовал, как в меня очень медленно с усилием ввинчивается его член — огромный и горячий. Таким в тот момент он мне казался. Я стиснул руки в кулаки, почувствовал, как на глазах выступают слезы. Этого еще не хватало! Я не баба, чтобы реветь. Тем более, Андрей замер, не двигаясь и целуя меня в губы, в шею, в плотно зажмуренные глаза. Он шептал какие-то успокаивающие слова, уверял меня, что сейчас боль пройдет, и снова будет приятно. Нужно только расслабиться и немного подождать, пока тело привыкнет к новым ощущениям. Так оно и случилось. Вскоре я уже стонал не от боли, а когда рука Андрея обхватила член и заскользила по нему в ритме толчков, стало и вовсе хорошо. Он снова дал мне кончить первому и тут же вышел, за что я был по-настоящему благодарен. Я не возражал, когда он опустил мою руку на свой член. Андрей руководил моими движениями, а я снова слишком остро ощутил свою ущербность. Я так хотел увидеть своего любовника! Увидеть по-настоящему, а не пальцами, узнать, какого цвета у него глаза и волосы. Руки, даже очень чувствительные, здесь бессильны, и это отравляло удовольствие. Но оно не помешало мне помочь кончить ему, ощутить, как по пальцам потекло его семя, пахнущее не так, как мое. Услышать стон Андрея, сдавленный и глухой, и понять, что ему тоже со мной хорошо. Осознавать это было приятно. Значит, не такой я и убогий, если здоровый зрячий парень выбрал меня из многих, таких же нормальных, как и он сам. В тот вечер я был совершенно в этом уверен, равно как и в том, что он меня любит. Ведь об этом Андрей сказал не раз и не два, в тот момент, когда был во мне, а разве лгут так?