Слепая симфония

После той ночи в моей жизни наступили полгода счастья. Я влюбился в Андрея и был готов делать все, что он только прикажет, верил каждому его слову. А еще я начал писать музыку сам, настоящую. Не те робкие попытки, что я делал до этого, а сонату, которая понравилась мне самому и Наталье Павловне. Она назвала работу взрослой, слишком взрослой и полной эмоций и страстей, а потом спросила — не влюбился ли я? Я промямлил что-то невразумительное, мне было стыдно перед матерью человека, которого я любил. Андрей продолжал со мной заниматься и теперь не только музыкой. Постепенно он перенес наши занятия на самый вечер, когда в этом крыле не было никого, кроме нас. Когда я приходил, Андрей закрывал дверь, включал запись занятия — он успел их сделать заранее, а сам притягивал меня к себе и начинал поспешно раздевать, редко — полностью. Чаще всего он ограничивался тем, что стаскивал мои брюки и белье, задирал свитер и нетерпеливо проникал в меня. Теперь это уже не было больно, я получал такое же наслаждение от того, что мы делали, как и он. А как-то Андрей даже позволил мне быть сверху, и я воспринял это как знак его настоящей любви ко мне. Я верил ему, любил и страдал от того, что мы вынуждены это скрывать. А потом в одночасье все рухнуло. Как-то ночью я проснулся от громких голосов воспитателей, хлопанья дверей, топота множества ног. В голосах была тревога, а потом я услышал вой сирены — то ли полиция, то ли скорая, но что именно случилось, я узнал только на следующий день, да и то не от воспитателей. Они ничего нам не говорили, но шило в мешке не утаить, особенно такое шило, как почти удачная попытка суицида. Вскрыл себе вены мой сосед по комнате — Валька Голубев. Мы не слишком часто общались, хоть он тоже ходил на занятия к Андрею, только в другое время. Валька всегда казался мне каким-то слишком... молчаливым, он вообще мало с кем из нас разговаривал. Я знал, что он с рождения не видит, и что родители от него давно отказались. Я никогда бы не подумал, что он сможет такое с собой сделать, но... — Вить, а ты в курсе, что ночью случилось? — спросил у меня в обед Пашка Меленин, еще один сосед по комнате. — Нет, — ответил я, медленно допивая сок. — Кипиш какой-то был, бегали все. — Ага, еще бы им не бегать! Валька с собой покончить хотел! — Чего? — отвесил челюсть я. — Не гони, с какой радости? — А с такой, — Пашка придвинулся ближе и зашептал в ухо. — Он же этот... гомик! — Да ладно, — фыркнул я, впервые обрадовавшись тому, что не вижу сам, и Паша не видит меня, потому что щеки мои вспыхнули. — Не сочиняй! — Инфа верная. Валька сам мне говорил, что любит его! — Кого? — Андрея, сына вашей пианистки, — готовно доложили мне, и я почувствовал, как сердце больно кольнуло. — У них же это... любовь-морковь и все такое. Они даже трахались, прикинь? — Как? — спросил я, чтобы что-то спросить. Уж кто-кто, а я знал — как. — А ты не в курсе? Гомики в задницу друг друга пялят, — радостно просвещал меня Пашка. — И сосут друг у друга, вот гадость, да? — Ага, — согласился я. — Но ему нравилось, он говорил, что у них с Андреем любовь, прикинь? — Так, а почему тогда... — Поссорились они. Валька вчера с занятий пришел и плакал. Я спросил, что за дела, а он сначала меня послал, а потом раскололся признался, что кончилось у них все, Андрей его бросил. Ну, я его успокоил, сказал, что все еще образуется, — Паша вздохнул, — откуда мне было знать, что он вены порежет. — Ниоткуда, и что теперь будет? — А что, Вальку в больницу увезли, а потом на дурку. Так всегда делают. А про Андрея я не знаю, разбираться будут. Я слышал, как в учительской говорили. — Спасибо, что сказал, — я медленно поднялся и вернулся к себе комнату, лег на кровать и закрыл глаза. Хотя нужды в этом не было — ночь по-прежнему окружала меня. В голове стучало только что услышанное. Верить Пашке не хотелось, но... Что-то подсказывало мне, что он не врет, тем более сегодняшнего занятия музыкой не было. Мне сказали, что Наталья Павловна заболела, а ее сын больше у нас не работает. Если бы то, что рассказал Паша, было враньем, с чего бы Андрею уходить? Буквально вчера мы были вместе, и я ничего не слышал от него насчет ухода. Мы были вместе. Любовь-морковь и всё такое. Пялят в зад. Эти слова крутились в голове, как карусель, на которой меня когда-то очень давно катал брат. Она стояла у нас во дворе, и я помню, что очень любил на ней кружиться. После того, как ослеп, я больше на ней не катался, слишком быстро начинало мутить и точно так же мутило сейчас. Андрей меня обманывал и точно так же врал Вальке. И скольким еще?.. Как потом оказалось — многим, как ни старались учителя скрыть то, что случилось, у них не вышло. И вскоре весь интернат уже знал, что сын пианистки вступал в интимные отношения с учениками. Признались в этом еще трое, а я молчал. Когда директриса лично беседовала со мной, я сказал, что не в курсе. Меня это не коснулось, никто меня не трогал, не совращал и вообще — мы занимались только музыкой. Я не мог говорить об этом с кем-либо вообще — слишком больно, почти так же, как после смерти брата. Только теперь болело внутри, болело сердце, болело все тело. Я узнал, что у Андрея было отклонение: он оказался не просто гомосексуалистом, а и испытывал тягу к таким, как я, к незрячим подросткам. Ему нравилась наша чувствительность, повышенная из-за слепоты. Он считал, что делает благо тем, что дарит любовь. Я не знаю, судили его или нет, ведь Закона Андрей не нарушал. Он никого не насиловал, мы все делали это добровольно и достигли возраста согласия. Так за что судить? За Валькину попытку суицида? Но Валька отказался давать показания против Андрея. В итоге все это так и стихло, только вместо Натальи Павловны музыку преподавала другая женщина. У нее оказались неприятные, сухие и холодные руки и такой же сухой голос. А у меня совсем пропало желание заниматься, я умышленно лажал, делал грубые ошибки. Мне не хотелось подходить к пианино, потому что каждый раз я слышал голос Андрея и ту фразу: «Я еще не говорил тебе, что у тебя обалденные пальцы?» Она звучала навязчивым рефреном, и кроме нее я не слышал ничего. Но учительница настаивала, чтобы я занимался, она говорила, что музыка — мой будущий кусок хлеба, что потом буду локти кусать. И я не выдержал, решил разом покончить и с пальцами, ставшими причиной симпатии Андрея, и с уроками музыки, которые возненавидел. Не будет пальцев — не будет занятий, от меня все отстанут, оставят в покое, и я смогу, наконец-то, остаться наедине с собой. Ничего умнее, чем пробраться ночью на кухню, включить газ, вскипятить чайник, подойти с ним к раковине, а потом начать лить воду сначала на правую кисть я не придумал, только не предполагал, что это окажется так больно. Я был уверен, что смогу, выдержу и уничтожу эти проклятые руки, но... Я оказался слабаком и очень скоро сполз по стене на пол, рыдая в голос. Обваренную руку немилосердно дергало, боль была адской, я выл, как пес, которому оторвало лапу. Мне было уже все равно — слышат меня или нет. Боль заслонила собой все, она оказалась действительно невыносимой. На мои крики примчалась дежурная воспитательница, потом — вызванный ею врач, и вскоре мне вкололи обезболивающее и увезли в больницу, как не так давно увозили Вальку. Только я сказал, что это произошло случайно, что я хотел просто выпить чаю. Вряд ли мне кто-то поверил, но добиться большего врачи не смогли. На память о том глупом, как я теперь понимаю, поступке остался рубец на кисти. Он заметен, но не стесняет движений, но я помню, как долго это заживало, как меня заставляли разрабатывать пальцы, и боль телесная, с которой я жил, вытеснила боль душевную.

***

Из больницы мать забрала меня домой, потому что уже наступило лето, а осенью я в тот интернат не вернулся. Мать нашла другой, где с воспитанниками обращаются получше, не допуская несчастных случаев. Правду я ей тоже не рассказывал, скормил ту же байку, что и врачам, о неудачном ночном чаепитии. К занятиям музыкой я все же вернулся, назло Андрею и себе самому — наивному дурачку, который верил в любовь и прочее дерьмо. Если я что-то тогда и уничтожил — себя прошлого. Я решил, что больше никого не подпущу к себе так близко и никому не поверю, не позволю воспользоваться собой еще раз. Слишком долго я от этого отходил, слишком сильно это меня ударило. И я напялил насмешливо-язвительную личину, под которой было так просто спрятать себя настоящего, того, который продолжал мечтать, что рано или поздно исполнится его самое заветное желание, и тьма отступит. Рассеется навсегда, а вместе с ней уйдут и все беды, которые принесла с собой слепота. Любовники у меня были. В новом интернате я сошелся с одним из парней, но сказал сразу — это просто секс. Нам обоим было по семнадцать, крышу рвало от желаний, так почему бы и не помочь друг другу? Его такое положение устраивало, и наша тайная связь длилась до тех пор, пока я не закончил интернат, получив две корочки — аттестат обычный и диплом об окончании музыкальной школы по классу фортепиано. К тому времени матери предложили выгодный контракт на несколько лет — компаньонкой к одной богатой русской старухе, живущей в Англии. И мать решила предложение принять, а мне подарила собаку-поводыря и наняла помощницу. Эту девушку звали Алла. Я понятия не имел, как она выглядит, и не хотел этого знать, желания «увидеть» ее не возникало. Мне было достаточно того, что она готовила еду, убирала в квартире и стирала мои вещи. Я даже почти не разговаривал с ней. Мать присылала достаточно денег, чтобы не работать, да и пенсию я получал, но время от времени играл в клубах, принимал участие в концертах — как благотворительных, так и платных. Я даже личную фишку завел — вместо обычных очков, повязывал глаза шелковой черной лентой. Прикосновение шелка куда приятнее, чем холодная пластмасса или металл. Моя одежда была однообразно черного цвета — а смысл в разноцветье, которого не вижу? Моим гардеробом всегда занималась мать, она присылала вещи из-за границы, прекрасно зная мои вкусы.

***

Наконец я остался доволен чистотой мелодии, которую играл все это время, предаваясь воспоминаниям, и отошел от синтезатора. Его я уже давно освоил, возможностей у моей «Ямахи» куда больше, чем у обычного фортепиано. На нем я создал свои самые лучшие произведения, и благодаря ему буду сегодня играть в ночном клубе «Desire». Хозяин этого клуба оказался моим новым соседом. Я слышал, что через стену кто-то усердно делает ремонт, но до недавнего времени понятия не имел, что у меня сменились соседи. Пару дней назад в мою дверь вечером позвонили. Алла уже ушла, и я сам открыл, удерживая за ошейник Сэта. — Здравствуйте, — услышал я приятный мужской голос. — Я ваш новый сосед, меня зовут Макс, а вы? — Виктор, — сухо отрекомендовался я. — Чего вы хотите? — Музыка... Я слышал из вашей квартиры музыку, — начал мужчина, но я невежливо перебил. — Она вам мешает? — Нет, что вы! Наоборот. Она очень красивая, я никогда такого не слышал. Кто автор, не подскажете? Я бы купил диски. — Не получится, — тут я позволил себе усмехнуться. — У меня нет дисков. — Так это... — в голосе я слышал подлинное восхищение. — Да, я. Это все? — Нет. Постойте. Я хочу предложить вам работу. Временную, для начала, — быстро заговорил мужчина. — Я хозяин ночного клуба, вы не хотели бы у меня сыграть? Я очень хорошо заплачу. — Сколько? Тут он назвал сумму, и я невольно присвистнул — надо же, столько мне еще не платили никогда. Макс пообещал, что и туда, и обратно меня отвезет лично, так что все будет в лучшем виде. Я сказал, что подумаю и сообщу о своем решении завтра. И сообщил — я решил, что все же сыграю, почему бы и нет? Грохот упавшей на пол то ли кастрюли, то ли железной миски заставил меня поморщиться — снова Алка что-то уронила. Криворукая, блин! Надо будет от нее все же избавиться, хотя... кто тогда будет мне стирать и готовить? Кстати, готовила она отменно и не пользовалась косметикой с того дня, как мать привела ее познакомить со мной. Тогда от девушки жутко несло целым «букетом» из дешевой парфюмерии. Я сморщился и сказал, что, если она хочет получить работу — пусть прекратит выливать на себя это дерьмо. Я не выношу запах косметики, мне плевать, что на ней будет надето, но вони не потреплю. В конце концов — это моя квартира, и, как известно — клиент всегда прав. Я был намеренно резок до хамства, пусть знает, с кем придется иметь дело. Я уже давно забил на такую ерунду, как вежливость. А еще я запретил Алке ночевать в квартире, она хотела, они обговаривали с матерью это, но я сказал твердое «нет». Без вариантов. Мне не нужен круглосуточный уход, не младенец, пусть приходит, делает, что нужно, и уходит — только так или никак. Мне только бабы в квартире не хватало! Мало ли, кого я решу привести? Да и вообще, нет — и все тут. Мать пыталась меня уговорить, но я был непреклонен. Мне плевать на жилищные трудности этой девицы, это ее проблемы, а не мои. В конце концов, вышло по-моему. Вот уже четвертый год Алка работает на меня, а я время от времени срываю на ней херовое настроение. Пусть терпит, мать платит ей достаточно. А еще я заметил, что в последнее время Алла стала слишком часто ко мне прикасаться. Прижиматься, как бы случайно, то мягкой грудью, то бедром, стремилась помогать одеваться и чуть ли не в ванную со мной собиралась идти. Да и разговоры вела странные, все выпытывала есть ли у меня девушка, думаю ли я жениться и прочие слишком личные, на мой взгляд, вещи. Я обрывал ее резко, а порой и грубо. Одной фразой: «Не твое дело». Потому что это действительно так. Жениться я не собирался, мои предпочтения остались прежними, несмотря на попытки заниматься сексом с женщинами. Это не доставило того удовольствия, как с парнем — с гомосексуальностью мне осталось просто смириться, как и со слепотой. — Витя, ты уверен, что не хочешь, чтобы я пошла с тобой? — уже в который раз за сегодняшний день задала вопрос Алла. Судя по громкости голоса, она стояла на пороге кухни. — Нет. Зачем? Туда меня отвезут, обратно мы с Сэтом доберемся сами. Я как раз собирался пройтись, да и его выгуляю, — ответил я, не скрывая раздражения. — Тебе нечего там делать, это ночной клуб, а не концертный зал. Так я намекнул на то, что иногда все же позволял сопровождать себя на концерты. Собаку взять туда было нельзя, вот и приходилось пользоваться Алкиными услугами. И надо же было кому-то ляпнуть, что у меня красивая жена. Я холодно сообщил, что это не так, и зарекся впредь брать Аллу с собой, ведь она-то как раз и не спешила возражать. — Ты уверен? — А ты оглохла? — рявкнул я, все сильнее раздражаясь. Одной из причин этого состояния являлось долгое воздержание — в последний раз у меня был полноценный секс около полугода назад, если не больше. Самоудовлетворение не могло заменить партнера, руки и пластмасса так и оставались суррогатом. Хотелось живого тепла, поцелуев и секса — много, долго и страстно, как не было уже давно. Собственно, я и согласился сыграть в «Desire» после того, как навел справки и узнал, что в нем часто бывали бисексуалы и геи. Официального статуса «нетрадиционного» у клуба не было. Руководство города пока что не являлось настолько толерантным, но все же именно этот клуб был местом встречи. Кто знает, может, и я вернусь домой не один? Иллюзий я давно не строил — просто секс на одну ночь, если повезет — на несколько ночей, большего ожидать не стоит — продолжительные отношения не для меня. Мои размышления прервал телефонный звонок. Эту мобилку для незрячих тоже прислала мать — удобная штука, без нее было бы сложнее. Сейчас телефон приятным мужским голосом сообщил, что звонит Макс. — Слушаю, — я поднес аппарат к уху. — Все в силе? — Да. — Тогда через десять минут я за вами зайду. — Хорошо, — я прервал связь и только потом вспомнил, что не успел вымыть голову, но времени уже не оставалось, а значит — к черту головомойку, я не на свидание собрался и не на съём. А если и познакомлюсь с кем-то, всегда можно сначала в душ, а потом — в постель. — Алла, у тебя осталось десять минут, — сообщил я, опуская телефон в карман. — Быстро дай мне черные джинсы и рубашку, и можешь быть свободна. — А может... — снова начала девушка. — Мне повторить? — закипая, прошипел я. — Не надо, — послышалось в ответ. Ровно через десять минут в дверь позвонили. Алла вышла из квартиры передо мной, а напоследок я сказал девушке, что завтра она может не приходить. Я буду долго спать, да и у меня все есть, еды полный холодильник. Она ничего не сказала, но я слышал по судорожному вздоху — недовольна и, скорее всего, все же припрется. Вот бы застала меня с кем-то, сразу отпали бы все претензии! И липнуть ко мне прекратила бы, но так повезти мне не может. Макс пожал мне руку и собирался вести к машине, но я высвободил пальцы: — Не надо, мы с Сэтом отлично справляемся, — обронил холодно. — Извините, — в голосе мужчины я слышал замешательство. — Я хотел... — Помочь. Не надо. Я поудобнее перехватил шлейку Сэта и, держась другой рукой за перила, стал спускаться. Алла быстро ушла вперед, продолжая на меня обижаться. На здоровье. На улице Макс снова коснулся моего локтя: — Извините, но к машине направо. — Хорошо, — не стал, на сей раз, возражать я, устраиваясь через пару минут на мягком сиденье и слыша, как рядом ложится Сэт. Пес опустил голову мне на колени, а я откинулся на сиденье, стараясь не думать о том, что ждет впереди.