Слепая симфония

— Сокол, ты мне друг? — Санёк подошел ко мне в курилке и, как обычно, треснул по плечу. Идиотская привычка, которая, учитывая габариты и силищу курьера, быстро превращалась в проблему для окружающих. — Сколько? — спросил я, затягиваясь. — Тьфу, ну что ты за человек? — изобразил обиду курьер, выбивая из пачки сигарету. — Все к баблу сводишь, как будто на нем свет клином. — А нет? — Не всегда и не совсем, — уклонился от прямого ответа. — В этот раз мне не бабки нужны. — А что тогда? — я удивленно воззрился на него. Обычно с вопроса о том, друг я ему или нет, Санёк начинал очередную просьбу о займе. Денег ему не хватало всегда. И не столько потому, что курьеру платили мало, а по причине страстной любви Санька к масштабным моделям автомобилей. Он начал собирать их еще в школе, увлекся, да так и не смог остановиться. Стоило это удовольствие недешево, вот потому частенько курьер и перехватывал у меня пару-тройку сотен до зарплаты. К его чести стоит сказать, что возвращал всегда вовремя, но мог уже на следующий день снова попросить взаймы. Я не понимал этой фанатичности, но, чем бы дитя не тешилось... — Да вот узнать хочу, на чем ты последнюю неделю сидишь... — глубокомысленно начал курьер. — Как на чем? На том же стуле, что и всегда, — продолжал тупить я. Санёк отвлек меня от приятнейшего погружения в сегодняшнее утро, и я с трудом возвращался в реалии рабочего дня. — Кстати, у него колесо отваливается, новый надо бы. — Сокол, — Санек скривился, — ты фамилию сменил? И теперь ты Тупик? — Нет, не менял, а что? — Что за дурь ты куришь, блин! У тебя уже целую неделю с морды улыбка не сползает. Вот я и решил спросить, а то на меня что-то накатило, хоть волком вой, — сокрушенно вздохнул курьер. — Ничего я не курю, кроме сигарет, — совершенно честно ответил я, — не нюхаю, не глотаю и не ширяюсь. — А лыбишься тогда с какого хрена? — Сань, — я затушил окурок и повернулся к выходу. — Ты хочешь спать спокойно и крепко? — Ага, а что? — А то, что не задавай лишних вопросов, забыл, что ли: меньше знаешь... — Не забыл, — обиженно буркнул курьер, — значит, ты мне не друг. — С чего это? — А разве друзьям можно врать? — упрямо и по-детски надулся Санёк. — А я тебе не вру, — это я бросал уже через плечо. — Просто есть вещи, о которых никому нельзя рассказывать, даже другу. — И как ее зовут? — тут же сориентировался он. — Кого? — Вещь, о которой ты не хочешь говорить? Она блондинка или брюнетка? — глаза Санька загорелись охотничьим азартом — второй его страстью были девушки. Высокий, плечистый и симпатичный, он отбоя от них не знал и любил поболтать на эту тему. Я разговор поддерживал из вежливости, хоть, по понятным причинам, не испытывал к девушкам подобных чувств. Внезапно меня охватило острое желание сказать ему правду, выложить все как есть. Но... в добавок ко всем достоинствам, у Санька был один существенный недостаток — он не выносил геев и не скрывал этого. Мне всегда было любопытно, что бы он сделал, если бы узнал, с кем часто делит сигареты, кофе или пиво, у кого просит взаймы, кому хвастает своими победами над девушками. Я давно уже научился скрывать не только ориентацию, но и отношение к тем, кто страдал гомофобией. Толку злиться или ненавидеть? Они такие, какие есть. Почему-то почти все они представляют себе геев как манерных накрашенных придурков, косящих под девок. Я не знаю, почему это так, почему они уверены, то если ты спишь с парнем, то должен вести себя как баба? Пытался понять и не смог, и в итоге забросил это неблагодарное занятие подальше. Но отделаться от Санька так просто не получилось. Курьер попросту преградил мне дорогу, что удалось ему очень легко: ширина его плеч почти соответствовала дверному проему: — Ромка, кончай ломаться! Я ж не прошу тебя рассказать, как она сосет, — продолжал нудеть курьер, — просто интересно, что за девка, раз ты такой довольный, аж смотреть противно. — Так отвернись, — на полном серьезе посоветовал я. — Чего над собой издеваться-то? — Блин, с тобой точно каши не сваришь... — Ну да, я же не топор, какая же из меня каша? — Дурака выключи, — нахмурился Санёк. — И не включал, — уже серьезно сказал я. — Сань, ты меня не первый год знаешь, слышал, чтобы я хоть раз на эту тему трепался? — Нет, — помедлив, вспоминая, ответил он. — Ну вот, и не собираюсь начинать, на то она и личная жизнь, — я подмигнул курьеру, просочился между его плечом и стеной и вернулся на рабочее место. Санёк был прав, я действительно улыбался всю последнюю неделю. Улыбался, как влюбленный дурак. Хотя, почему — как? Я никогда не врал себе в этом отношении и очень быстро понял, что именно чувствую к Виктору. Это снова произошло так же быстро и незаметно, как с Лексом, только теперь было взаимным. Вик оказался прав в том, что домовладелец не вернет деньги. Хозяин сказал, что ему насрать на мои проблемы. Предоплату возвращать он не будет, но и квартиру пока никому не сдаст: мало ли, вдруг я решение поменяю. Он, в принципе, неплохой мужик, просто прижимистый, так что уломать его на возврат не удалось. Я вздохнул, пожал плечами и смирился, и пока что я даже не все вещи к Вику перевез — только самые необходимые. До сих пор улыбаюсь, вспоминая, как я раскладывал краски, а Виктор изучал их, как подносил каждую к носу, вдыхая запах. Это было так непривычно и... трогательно, что ли? Какое-то странное, щемяще-пронзительное чувство охватывало меня всякий раз, когда на него смотрел, касался волос и тела, ласкал и целовал. Виктор почему-то казался мне очень хрупким, как та самая статуэтка. Таким я его и нарисовал, как задумал еще той ночью: обнаженным, светящимся и полным музыки. Музыка. Ее теперь тоже было много, она окружала меня, она звучала в квартире каждый вечер. Я рисовал, а Вик наигрывал какие-то мелодии. Мне казалось, что он точно так же играет нас, как я — рисую. Я изображал одного Вика и нас обоих: целующихся, ласкающих друг друга, занимающихся любовью. Именно любовью, потому что просто «секс» было бы слишком пошло и не отражало сути. Я прекрасно знал, что одно без другого очень даже возможно, вопрос в том, насколько это будет хорошо, и какое удовольствие получишь. Только телесного мне уже давно было мало. И вот теперь я нашел то, что казалось нереально-недостижимым — любовь. Ту, о которой в последние годы уже даже не мечтал, смирившись с пословицей, что синица в руках, то бишь случайный любовник в постели, все же лучше журавля в небе — настоящих чувств. Я спешил с работы домой, чтобы больше времени провести с Виктором, слушал его музыку, отвечал на вопросы о моем прошедшем дне и все сильнее жалел, что не могу просто показать ему свои рисунки. Мне безумно этого хотелось, чтобы он их увидел, услышать, что он думает о моих художествах, но это было невозможно. Очень часто я забывал, что Вик не видит — настолько уверенно он двигался — и порывался сунуть ему новый рисунок, но... К счастью, я успевал одернуть себя до того, как роковое: «Взглянешь?» сорвется с губ. Для себя я уже решил, что при первой подвернувшейся возможности отведу Вика к самому лучшему офтальмологу, которого только смогу отыскать. Плевать, сколько это будет стоить, я хочу, чтобы Виктор видел по-настоящему, а не пальцами. Пальцы... Когда я узнал, почему Вик решил с ними разделаться, я понял, что на самом деле мне чертовски повезло с Лексом. Он никогда не говорил, что любит меня. Наоборот — всегда подчеркивал, что наши отношения — это просто секс и не более того, а с Виктором Андрей поступил куда хуже. Я не знаю, кем надо быть, чтобы лгать так, чтобы вешать лапшу на уши незрячим паренькам и считать это благородным поступком? Пользоваться их доверчивостью, наивностью и невинностью, полагая, что делаешь счастливыми. Не знаю. Но я знаю точно, что встреть я этого мудака — с удовольствием набил бы ему морду, потому что не выношу пидоров, которые, как известно, ничего общего с геями не имеют. Я не знаю, что сделал бы я, окажись тогда на месте Вика, смог бы пережить такое предательство? Мне было хреново после расставания с Лексом, хоть я всегда знал — этим наши отношения и закончатся. Но факт оставался фактом — я достаточно долго привыкал жить без него. А Вик... я представил себе, до какой же степени отчаяния надо дойти, чтобы решиться обварить собственные пальцы, и не смог. Мне стало страшно — не хотел бы я когда-либо испытать подобное. Слушая Вика в тот вечер, я не говорил ни слова, не находилось подходящих, тех, что не покажутся банальными. Искал и не нашел. Кроме одного. Именно его я тогда и сказал, и повторил на ухо Виктору не один раз. Именно в ту ночь, когда тайн уже не осталось, я окончательно убедился в том, что действительно его люблю. И хочу, чтобы наши отношения продлились как можно дольше. И сделаю все, чтобы Виктор был счастлив по-настоящему, все, что будет зависеть от меня. Жаль, что выгнать, к чертям собачьим, его помощницу я не имею права, и сам Вик тоже не может этого сделать. С каждым днем наши с Аллой «отношения» становились все натянутее, хоть мы практически не виделись. Всякий раз, когда мы с ней сталкивались на пороге, девушка буквально обдирала меня глазами. Я читал в их серости ничем ни прикрытую ненависть, слитую воедино с ревностью. Хорошо, что нельзя убивать взглядом, иначе я уже давно гнил бы под землей. Она не говорила мне ни слова, после того самого первого вечера, когда предложила убраться из квартиры и жизни Вика. Но иногда все ясно и без слов — это был как раз такой случай. В глазах Аллы именно я был виновен в том, что Вик не обращает на нее внимания. Я — поганый аферист, втершийся в доверие к незрячему парню. Алла не допускала и мысли о том, что у них в любом случае ничего бы не вышло по одной простой причине — она девушка. Так что я, сам того не желая, обзавелся не только любовью, но и ненавистью, как оборотной стороной медали. Зато с Сэтом отношения у нас сложились самые что ни есть дружеские. Пес Вика принял меня без ворчания, рычания и прочего недовольства, может, он тоже ревновал, но не показывал этого, даже в тот вечер, когда смутил меня взглядом. Злости в темно-карих собачьих глазах я не видел, пристальное внимание и немного удивления — да. Вероятно, лабрадору еще не доводилось видеть подобного. Теперь они всегда встречали меня вдвоем: Вик и Сэт. Пес приветливо махал хвостом, а Виктор без слов обнимал за шею и целовал. И я чувствовал, что он соскучился по мне точно так же, как я сам — по нему, а потому до ужина дело доходило далеко не сразу, слишком сильно хотелось другого. Я не знаю, почему мне так нравилось его ласкать, может, из-за очень заметного отклика? Отбросив всякое смущение, которое имело место в вечер нашего знакомства, Виктор выгибался навстречу ласкам. Его тело, которое он почему-то считал некрасивым, мгновенно реагировало на прикосновения, стоны заводили меня так сильно, что это даже пугало. Я сходил по нему с ума, становился почти одержимым, и мне это нравилось. А еще он любил экстра-черный шоколад, всегда казавшийся мне слишком горьким. Это выяснилось совершенно случайно. Мне ту плитку клиент подогнал, которому очень понравился мой вариант рекламного проспекта. Ну, а так как рекламировали мы шоколад, то его и преподнесли. Я поблагодарил и сунул презент в сумку — ну не любитель я такого. Вспомнил о шоколадке уже дома и решил предложить Вику, как оказалось, рискнул не зря. Благодарственный поцелуй с этим самым шоколадом на его губах почему-то не был горьким, он оказался сладким, долгим и вкусным, как и все наши поцелуи. И теперь, возвращаясь с работы, я всегда прихватывал шоколадку, чтобы порадовать Вика. Я изучал его, присматривался, прислушивался, хотел понимать как можно лучше. Боялся оскорбить как излишней заботой, так и невнимательностью, не задавал лишних вопросов, но всегда внимательно слушал. Наблюдал, как он ловко управляется со странной принадлежностью для письма по Брайлю, которая лежала в спальне на комоде. Как на плотной бумаге, вложенной в это устройство, появляются ряды точек, которые Вик наносил тонким металлическим грифелем, напомнившим мне шило. Я попробовал отличить наощупь одну букву от другой и... не смог. Мои пальцы не умели читать. Виктор сказал, что этому долго учатся, и чем позже человек теряет зрение, тем сложнее ему овладеть этим видом письма. И не только это... Как-то он обронил, что так и не научился толком обращаться с тростью, а вот с Сетом нашел общий язык практически сразу, а у некоторых ребят из интерната все было наоборот. Я слушал, пытаясь представить себе жизнь в темноте, и не мог, слишком жутко становилось. А еще мне безумно нравились наши вечера, когда всякий голод был утолен, и мы, не сговариваясь, направлялись в зал. Вик подходил к синтезатору, я — к мольберту, и на некоторое время каждый погружался в собственный мир. Но при этом я продолжал ощущать его всей кожей, всем своим существом. Музыка говорила о том, как сейчас себя чувствует Вик, о чем он думает, как представляет себе нас, а я изображал это. Давно уже я не рисовал так много. В последнее время дома я не подходил к мольберту, даже краски стали засыхать. Я делал только эскизы для работы, да и те в основном на планшете. А теперь мне хотелось рисовать, и то, что получалось, мне нравилось. Страсть. То, о чем мне когда-то давно говорил Лекс, она теперь была и в моих рисунках. Больше всего мне нравилось изображать Вика и нас обоих акварелью. Именно она была такой же полупрозрачной, нежной, полуреальной, как и мой... любимый. Заканчивалось наше погружение в искусство всегда одинаково: Виктор прекращал играть, выключал синтезатор, подходил ко мне, обнимал, прижимался к спине и произносил в ухо: — Идем спать? — Ты устал? — Я — нет, — его губы касались уха, — но тебе завтра на работу. Не хочу, чтобы ты кунял за столом. — Я сова, — улыбаясь, я откладывал кисточку, — раньше полуночи все равно не усну. — А я спою тебе колыбельную, — провокационно слышалось в ответ, а рука скользила по моему телу. — Обещаешь? — я сжимал его пальцы в своих — очень осторожно, чтобы не сделать больно. — Да, идем, — Вик разворачивал меня к себе, касался губ, прижимаясь всем телом. Потом я быстро совал кисточки в стакан с водой, обещая себе завтра утром обязательно вынуть их оттуда. Самое смешное, что сделать это я забывал, но вечером они были чистыми и совершенно сухими — Вик делал это за меня. А еще ему нравился запах красок. Я понял это, когда заметил, что баночки стоят не так, как расставлял я. Значит, в мое отсутствие Виктор их изучал, так же, как в первый вечер после моего переселения. Подтверждение этому я услышал буквально вчера: — Ты рисуешь нас, — сказал Вик, касаясь клавиш. — Откуда ты... — уставился на него я. — Я чувствую, — его губы тронула улыбка, — ты рисуешь акварелью. Она пахнет... как любовь. — Ты так думаешь? — Уверен. Разве я ошибся? — Вик снова смотрел прямо мне в глаза. Я никак не мог отделаться от ощущения, что он меня видит. — Нет, ты прав, — ответил я, не скрывая удивления. На этом рисунке я действительно изобразил нас, слившихся в поцелуе. На фоне черноты его комнаты, особенно яркой была белая рубашка, сползающая с плеч Виктора. Почему-то этот контраст показался мне удачным в данный момент. И небесно-голубым пятном — его широко открытые глаза. Вик не закрывал их, когда мы целовались. Зажмуривался только, когда оргазм выгибал его тело дугой, вырывая громкий вскрик. Чаще всего в этот жаркий момент его пальцы были тесно сплетены с моими. И его дрожь становилась моей, его стон — началом моего стона, его семя, стекающее по моей коже — знаком того, что теперь и я могу больше не сдерживаться. Мы, изображенные на том рисунке, были в самом начале любовной игры. Мы, стоящие у стола, продолжили ее через несколько минут, после ставшего обязательным совместного вечернего душа. И даже сейчас, сидя на работе, я не мог выбросить все это из головы. Впервые за последние несколько лет я чувствовал себя по-настоящему счастливым, потому и улыбался, и не мог ничего с этим поделать. Черт с ним, пусть думают, что хотят, плевать на всех с высокой колокольни! Единственное, чего я на самом деле хочу — поскорее оказаться дома. К моему глубокому сожалению, сегодня снова пришлось задержаться. Узнав, что шеф собирает всех после работы, я позвонил Вику и сказал, что приду позже. Не хочу, чтобы он волновался. Я попытался отвертеться от этого собрания, но шеф был непреклонен, и пришлось потратить целый час своей жизни на выслушивание его болтовни и ЦУ. Выходя из офиса, я снова звякнул Вику, сообщив, что скоро буду, а к дому я подошел, когда полностью стемнело. Несмотря на цейтнот, шоколадку для него я все же купил и уже предвкушал, как буду угощать Вика. Настроение сразу улучшилось и, мурлыча себе под нос засевшую в голове попсовую песенку, я рывком открыл дверь подъезда. Какая-то сволота снова выкрутила лампочку, и первые несколько секунд я нихрена не видел. Слышал только, что кроме меня в этом тамбуре у двери есть еще кто-то, и от этого кого-то невыносимо воняет дешевым пивом, сигаретами и грязной одеждой. Бомжа принесло, что ли? — Черт возьми, — ругнулся я сквозь зубы, — и какая блядь лампочку выкрутила. — Ты кого блядью назвал, пидор гнойный? — хрипло послышалось в ответ, и в следующую секунду на мой затылок обрушилось что-то очень твердое. Я не удержался на ногах, приложившись о бетон и чувствуя, как боль разрывает голову, и кровь течет по шее. Но закричать не успел — под дых ударил тяжеленный ботинок, и сознание вышибло вместе с воздухом.