Слепая симфония

Линия получалась ломанной и совсем не похожей на ту, которой должна была быть. Рука дрожала, я прикусил губу, пытаясь нарисовать самое простое — чашку, стоящую на моей тумбочке, но нихрена из этого не вышло — только дрожь в руках становилась все сильнее с каждой секундой: — Мать твою, — злость и отчаяние — вот что я чувствовал, и ненависть к себе — ущербному, не способному теперь ни на что. — Блядь, — я швырнул на пол блокнот и карандаш, откинулся на спину и закрыл глаза. Не хочу видеть молчаливое сочувствие в глазах соседей по палате, я знаю, что оно там есть, не раз уже замечал, особенно у парня, которого привезли четыре дня назад. Он тоже на мешок с кулаками нарвался, но отделался легче, чем я. Костя, так его звали, уже резво передвигался по палате и негодовал по поводу того, что вынужден тут чалиться, вместо того, чтобы деньги зарабатывать. Но сам Костя — еще полбеды, его кипишная жена — вот это была настоящая катастрофа. Когда она появлялась в палате, меня начинало мутить от излишней приторности этой женщины и ее, как мне казалось, слишком наглядной демонстрации любви к мужу. Я старался или уйти из палаты, или делал вид, что сплю, хоть под ее несмолкаемый треск это было невозможно. Она одевалась крикливо и безвкусно, напяливая на себя то, что было модно, а не то, что ей бы пошло. Это действовало мне на нервы, и почти сразу начинало ломить в затылке. Похоже, в какой-то из ее визитов, «сокамерники» и просветили супругов о том, кто я такой и почему занимаю тут койко-место. Они меня жалели, потому что «благоприятный прогноз», обещанный доктором, на деле оказался таким же точным, как прогноз погоды. Прошел уже почти месяц со дня попадания в больницу, а я до сих пор не мог владеть руками. Нет, они уже не дергались по собственной воле почти никогда, но дрожать не перестали. Почти как в том анекдоте про алкаша, который с бодуна дикого пока поссал — успел три раза кончить. Только мне не до этого было, я пытался заставить руки слушаться, но ничего, кроме очередной вспышки ярости не добивался. Доктор говорил, что, по всей вероятности, мозжечок пострадал сильнее, чем он думал изначально, а это значит, что на восстановление потребуется больше времени. Сколько? На этот вопрос он не отвечал, разводил руками, отделывался общими и жутко расплывчатыми фразами, напоминал о том, что человеческий мозг до сих пор таит в себе множество загадок. Наверное, доктор считал, что мне от этого должно стать легче? Не становилось. Не так давно Санек принес еще одну «утешительную» новость — на мое место шеф уже взял какую-то девицу, смазливую и очень способную, по словам самого шефа. Курьер в живописи не понимал нифига, зато сразу заметил, что наш босс неровно дышит к новенькой. — Не, ты прикинь, Сокол, привел эту курицу и говорит, что временно, пока ты не вернешься, — распинался Саня, когда мы сидели в сквере. Он курил, а я пытался хоть что-то нарисовать в блокноте, который курьер принес по моей просьбе. Сам я за две первых недели успел отвыкнуть от никотина, да и курение тоже было проблематичным — слишком велик риск угодить сигаретой себе же в глаз или, что еще хуже — собеседнику. Я помнил, как измазал тогда мороженым Танин халат, не хотелось повторить этот «подвиг». — И что? — спросил я, начиная злиться на пальцы, не желающие удерживать карандаш. — А то, что лупится он на биксу эту и слюни пускает, козел лысый! — продолжил возмущаться Санек. — Хер он ее теперь выставит, помяни мое слово! — А мне-то что? — я резко выдрал из блокнота испорченный лист, смял его и бросил... мимо урны. Конечно же. Санька наклонился, поднял бумажный комок и опустил в железную пасть мусорного бака. — Ты же видишь, я теперь... — Ну, так это ж пройдет, — уверенно заявил мой наивный друг, — тебе ж так врач говорит? — Да, — я не стал спорить и что-то пояснять. — Только не говорит — когда. Это финиш, я не вернусь в студию. — Кончай дурить, — курьер нахмурился, — он не имеет права тебя уволить, закон же есть! — Есть, но не про мою честь. Сань, он сказал — когда выздоровею и смогу работать, а я не могу, — я вытянул вперед дрожащие руки, — видишь? Временная потеря трудоспособности — вот как это называется. Инвалидность. — Сокол, ты три года на него отпахал, тебя, знаешь, сколько клиентов спрашивали! Не может он так с тобой поступить! Можно же в суд на него подать! — Зачем? — иногда наивность Санька меня поражала, в некоторых вопросах он был бестолковым донельзя. — Я нетрудоспособен, вот и весь сказ. Давай тему сменим, а? — Нихера, — теперь он решил упереться рогом в стену. — И что ты делать будешь? — Уеду, вернусь домой, а что остается? Денег у меня нет, все, что было, ушло за лечение, даже если назначат пенсию... ее явно не хватит, чтобы оплачивать квартиру. — Сокол, ты гонишь! — Нет, всего лишь говорю, как есть. Я не хочу уезжать, Сань, потому что крышей там качнусь, но... — я тяжело вздохнул. — Другого выхода нет, рисовать я не могу, а больше ничего не умею. — Вот блядство, — матерно выругался Санек, обычно избегавший нецензуры. Он так подчеркивал отрыв от прошлой жизни и босяцкого детства. — Ну, а тех уродов так и не нашли? — Нет. Ищут... ветра в поле. Следователь говорит, они на дно залегли, мой телефон нигде пока не засветился. Карточки пытались обналичить в банкомате, но рожу с получившегося фото никто не опознал, его нет в картотеке, он не сидел, — я вспоминал, как это рассказывал следователь и усмехался. — Я же сразу сказал, что такое никогда не раскрывают, если чуда не случится. — Ну да, менты — волки позорные, только карманы шмонать могут и дубиналом по хребту, — Санек осклабился, но тут же сник: — Полная жопа... — В точку, — я поднялся, простился с курьером и вернулся в палату. Я не соврал, когда сказал о своих планах. Я действительно собрался возвращаться домой, потому что толку Вику от такого меня? Зачем я ему? Я обещал быть его светом и опорой, а теперь меня самого бы кто подпер. Я не мог позволить себе явиться к Виктору таким — практически беспомощным, повиснуть гирей на его шее, сделать и без того непростую жизнь и вовсе невыносимой. Если бы не утратил контроля над руками, я бы пришел, пояснил ему, где был все это время и просил прощения. Я не гордый, если накосячил — извинюсь, не вопрос. Я был уверен — Вик поверил бы и простил за то, что так пропал, мы бы помирились, и все стало бы по-прежнему. Но мои проклятые руки тряслись, как у старика, я с трудом мог выполнять простейшие и такие привычные действия: умыться, почистить зубы, поесть. О бритье речи не было — меня по-прежнему брила либо Таня, либо кто-то из соседей по палате. Моя новая стрижка а-ля скинхед избавляла от необходимости расчесываться, а смотреть на себя в зеркало я избегал. Я казался себе похожим на ощипанного птенца, это выглядело до отвращения жалко. Я пытался представить, что будет, если все же приду — такой ущербный, и ничего не вытанцовывалось, я не видел будущего, не мог его себе представить. Ко всему прочему, я стал почему-то шарахаться от парней. Стоило увидеть рядом с собой мужчину, и меня начинало трясти. В голове тут же возникало хрипло пьяное: «Ты кого блядью назвал, пидор гнойный?!» Кожу обсыпало морозом, липкий холодный пот выступал на лбу, и начинали дрожать руки и ноги. Когда я рассказал врачу, тот «обрадовал» меня тем, что это нормально, так бывает после травмы, ничего необычного он не видел. Посоветовал записаться в спецгруппу для жертв насилия или просто походить к психологу, а я посмотрел на него, как на идиота. Ага, разбежался, прямо так все и выложил! И кому? Совершенно незнакомому человеку, которому плевать с высокой колокольни на мои проблемы. Нет ничего гаже профессионально-дежурного сочувствия психологов. Суррогат понимания, блевотворный коктейль, замешанный на псевдолюбви к ближнему. Я никогда им не верил и не собирался начинать. Сам разберусь, пройдет время, и перестану напрягаться, оказавшись среди толпы. Я по-прежнему не говорил следователю о настоящей причине нападения. Рано или поздно об этом узнают родители, так пусть думают, что меня избили просто так, а не за то, что я гей. Да и тот же Санек... Стоит только ему узнать такую правду обо мне, и я больше его не увижу. Открестится, как от прокаженного, и постарается забыть, что курил со мной одну сигарету на двоих и пил пиво из одной бутылки, и плевать, что это буду тот же самый я. О том, что случится, если о моей ориентации узнают дома, я старался даже не думать — тогда лучше сразу в петлю. Хотя... я теперь даже повеситься не смогу — не сумею затянуть веревку, и вены тоже не вскрою. Разве что с многоэтажки сигануть или колес наглотаться — вот и все варианты. Мысль о самоубийстве пришла в голову как-то ночью. Костя зверски храпел, а обезболивающее и одновременно снотворное мне уже не кололи, к нему, основанному на морфине, очень быстро привыкаешь. А из-за этого — кто не успел, тот опоздал: если мне не удавалось заснуть до того, как Костя начнет выводить рулады — я так и не спал до тех пор, пока сознание просто не отрубалось. Это происходило приблизительно под утро, часа в три, а то и позже. Потом я урывал свое днем, дрых, повернувшись ко всем задом, потому что ничего другого не оставалось. И в одну из таких ночей я и подумал, что всегда можно будет поставить точку. Если через полгода ничего не изменится, и я все так же буду выливать половину супа на стол, не говоря уже о рисовании — я все это прекращу. Не хочу быть обузой ни для родителей, ни, тем более, для Вика. И хоть я уже давно вспомнил его адрес — признаков жизни не подавал и не думал этого делать. Не надо. Пусть ненавидит меня, как предателя, пусть забудет. Это лучше, чем «видеть» меня нынешнего. Я представлял, как его пальцы касаются моих дрожащих рук, и дурнота накатывала волной. Нет, не хочу. Такой я ничего не смогу ему дать, только отниму надежду на то, что когда-то Вик снова увидит свет. Воспоминания о наших ночах посещали меня регулярно, я видел во сне наши ласки и страсть. Мне снилось, что я перебирал те рисунки, что успел нарисовать, рвал их в клочья и просыпался, чувствуя, как боль стискивает голову. Я их тоже больше не увижу: те вещи, которые перевез к Вику, там и останутся. Зачем мольберт и краски тому, кто не может побрить собственную морду? До выписки оставалось совсем немного. Доктор сказал, что пока больше ничем помочь не может, смысла лежать в больнице — нет, мне остается только пить кучу таблеток и ждать, когда же все снова станет нормально или не станет. Напоследок он решил еще раз отправить меня на томографию, только теперь уже своим ходом. Я взял направление, пачку новых рецептов и вернулся в палату. Там меня уже ждали Санек со свежей порцией бананов, на которые я уже смотреть не мог, и Таня, которая по-прежнему меня подкармливала теперь уже по-дружески. Я был рад, что девушка сумела принять меня такого, она нравилась мне, как человек. Я искренне желал ей найти того парня, который оценит и полюбит её, такие девчонки редко встречаются. Сейчас мои друзья что-то оживленно обсуждали, я подошел, поздоровался и показал Тане направление: — Вот, снова отправил. — Это нужно, Ром, — она коснулась моей руки, — чтобы знать, как идет восстановление. — Дорогая необходимость, у меня уже от страховки нифига не осталось, — хмыкнул я. — Сокол, бабки не вопрос, — Санек похлопал себя по карману, — ты меня столько раз выручал. — Проехали, лучше проводи к кабинету, не хочу один в очереди париться. Так же можно, Тань? — Конечно, туда не только из нашего отделения направляют, со всего города едут, сейчас это единственный аппарат, — сообщила Таня, — два других, как назло, поломались, так что народа много, но тебя примут без очереди, так обычно делают. Я бы сама тебя проводила, но не могу, на смену как раз. — Спасибо, — я улыбнулся девушке, жалея, что не могу ее нарисовать. Ангел с пломбиром — этот образ у меня из головы не шел. Если когда-нибудь снова смогу рисовать — обязательно сделаю это и подарю рисунок ей, свой телефон Таня мне записала, так что не потеряемся. Потом мы с Саньком вышли из палаты и потопали к кабинету. Он находился в этом же здании, но в другом крыле, недалеко от центрального входа и приемного покоя. Под кабинетом народу уже хватало, хоть прием еще не начался. Примостить зад было решительно некуда, и я оперся о стену, рядом прислонился Санек. Говорить не хотелось ни о чем, не было настроения и желания болтать. Бумажку с направлением я сунул в карман рубашки, чтобы не светить особо дрожащими конечностями. Когда я опирался на них задницей — было вполне терпимо. От нечего делать я рассматривал тех, кто входит в больницу, скользил рассеянным взглядом по висящим на стенах, бездарно намалеванным плакатам и думал, что этому художнику руки надо оторвать по локоть, кто же так подбирает цвета! Хотя, мое-то какое собачье? Я больше не художник. От созерцания этих «произведений искусства» меня отвлек изумленный возглас Санька: — Сокол, гляди, вот девка твоя чешет сюда, с каким-то хмырем под ручку! — Ты о... — начал я, поворачивая голову, и застыл. Язык тут же прилип к гортани, дышать стало тяжело и совершенно нечем: по коридору прямо к этому кабинету шел Вик в неизменной черной одежде, с завязанными лентой глазами. Поддерживала его Алла, пока что она меня не замечала, но с каждым шагом расстояние между нами сокращалось, совсем скоро она меня увидит и тогда... — Ты чего уставился? — толкнул меня в плечо Саня. — Я ж говорил, что красивая у тебя баба, а ты еще ломался. Только шлюха, уже подцепила какого-то. Блин, ну и урод, еще и выпендривается, — это курьер так на ленту реагировал. — Сокол! Ты чего молчишь? Завис? — он щелкнул пальцами у меня перед лицом. — Молчи, — едва слышно выдохнул я, но меня не услышали. — Так, я щас сам у нее спрошу, что за херня тут происходит! — решительно отклеился от стенки друг. Я едва успел схватить его за руку и выдохнул: — Не надо. Это не моя девушка. И тут Алла меня заметила, ее глаза расширились, потом — сузились, она невольно замедлила шаг, якобы для того, чтобы поудобнее взять Вика за руку. Я увидел, как на безымянном пальце ее правой руки блеснул золотой ободок — обручалка? Так быстро? Я сжал кулаки, подавляя безумное желание подойти к Вику и молча ткнуться лбом в плечо, не обращая внимания на нее. За этот месяц он похудел еще больше, осунулся, казался почти призрачным. Сердце кольнуло раз и другой, в висках застучала боль, я покачнулся, и Санёк схватил меня за руку: — Сокол, ты чего? Ответить я не успел. Вик в этот момент поравнялся со мной, остановился, повернул голову в мою сторону и замер. Я видел, как он прислушивается и пытается уловить мой запах. Я надеялся, что успел к этому моменту провонять больницей окончательно, только бы не узнал... — Сокол, не морозься, — тряхнул меня курьер, и... — Простите, Ваша фамилия не Соколов? — Вик шагнул ко мне, и я шарахнулся назад. Нельзя, чтобы коснулся, нет. — Нет, — ответил, стараясь максимально изменить голос. — Вы обознались. — Соколов Роман кто? — раздалось в этот самый момент — на пороге кабинета появилась медсестра. — Проходите, доктор вас ждет. — Рома? — еще один шаг, и его пальцы коснулись моей головы... на которой теперь топорщился короткий ежик. — Скажи, что это ты... — пальцы сжали мою руку, я почти отодрал Вика от себя и повторил: — Вы обознались, — а потом резко развернулся и, как можно быстрее, пошел к выходу. Бежать. Немедленно. Я не могу больше здесь оставаться, пусть скорее выписывают, и я сваливаю. За собой я услышал звук падающего тела, быстрые, тяжелые шаги и запыхавшееся: — Сокол, твою мать, куда ты рванул, меня подожди! Я не остановился до тех пор, пока не покинул больницу, а потом опустился на лавочку и сжал раскалывающуюся голову руками. На плечо легла рука: — Ты чего? Что стряслось-то? Тебе ж к врачу надо! — Ничего, — я выдохнул, стараясь отвечать спокойно. — Не надо, уже не надо. Я выписываюсь. Сегодня, сейчас же, и уезжаю. — Куда? — настороженно спросил Саня, выбивая из пачки сигарету. — Домой. — А с какого бодуна так срочно? И что это за хер был? Чего он к тебе лез? — Не знаю. Спутал с кем-то, — деревянным, не своим голосом ответил я. — Он же незрячий, ты заметил? — Писец! И та телка тебя на слепого променяла? Я хренею! — Хреней молча, — оборвал я его. — Ты поможешь собрать вещи? — Не вопрос, только не сегодня, — Санек почесал в затылке. — У меня мамка приболела, просила по хозяйству помочь. — Хорошо. Завтра сможешь? — Легко, да и не выпишут тебя так сразу. — Выпишут, — я поднялся со скамейки и пошагал к своей палате, надеясь застать врача еще на месте и упросить выписать меня сегодня же. Будет артачиться — так свалю, напишу отказную, или как оно называется, и свалю, другого выхода нет.