Слепая симфония

Резкий неприятный запах нашатыря заставил отдернуть голову назад, вырываясь из небытия, в которое швырнуло сильнейшим приступом головной боли, когда Роман... оттолкнул меня от себя. В тот момент я был готов продать душу дьяволу за то, чтобы увидеть его, убедиться в том, что не обознался. Я не мог обознаться, чувствовал, что это — он, не могу пояснить, почему и как, но чувствовал. Когда его пальцы коснулись моих, отдирая от рубашки, я окончательно уверился в своей правоте и... почувствовал, как голову просто разорвало болью, а потом все исчезло. Света не было и до этого, но были звуки и запахи, и вдруг резко их не стало, как будто выдернули из розетки вилку, а теперь снова включили, посредством вонючего нашатыря, который сунули под нос. Отдернув голову и сморщившись, я медленно поднял веки и... зажмурился снова, потому что по глазам ударил свет. Слишком яркий... безумно яркий, по сравнению даже с теми пятнами, которые я видел в моменты близости. Голова больше не болела, в ней ощущалась какая-то звенящая пустота. Может, я уже умер? А что? Вполне реально, головные боли и затем — инсульт, вот и вижу свет, кажется, об этом говорят во всех «потусторонних» передачах. Но к чему тогда нашатырь? Я снова открыл глаза — свет такой же нестерпимо-яркий, расплывчатые силуэты в белом и один — в чем-то темном. Ангелы? Рокот голосов... Не могу разобрать слов. Щурюсь, пытаясь рассмотреть, где же нахожусь, но ничего не получается. Тут один из силуэтов вырастает, приближается, и я слышу: — Как вы себя чувствуете? Голос незнакомый, женский и приятный. Разлепляю губы и пытаюсь ответить — вырывается хрип и какой-то полустон, только сейчас понимаю, что повязки на глазах больше нет, вероятно, ее сняли, когда приводили меня в чувство. — Хотите воды? — теперь я вижу розовое пятно — лицо? И чувствую запах — лекарственный, смешанный с каким-то сладким парфюмом. Морщусь и киваю, уже не пробуя говорить. — Минутку, — и тут губ касается прохладное стекло, а голову приподнимает мягкая, но сильная женская рука. Я делаю несколько больших глотков, прикрывая глаза, которые почему-то начинают слезиться. Наверное, им просто больно от света, они отвыкли от него за пятнадцать лет. — Спасибо, — выталкиваю из себя и провожу рукой по лицу, стирая выступившие слезы. — Что случилось? — Вы потеряли сознание, прямо в коридоре перед кабинетом, — снова тот же женский голос. — Вы записаны на прием? — Да, но... — тут я резко сажусь, оказываясь почти лицом к лицу с этой женщиной, вижу её нечетко, изображение расплывается, снова текут слезы, но я вижу. От этого открытия меня начинает бить дрожь, я хватаю её за руку и говорю: — Я вас вижу. — Не поняла? — в голосе удивление, но тут в наш диалог врезается еще один голос — темного силуэта, который все это время стоит поодаль. Знакомый до боли голос Аллы. — Как видишь? — шаги, и она оказывается совсем близко. Я впервые вижу свою помощницу и «невесту»: у нее длинные волосы, большие глаза, цвет которых пока не могу разглядеть, ярким пятном выделяются губы. — Как? Ты же... — Вижу, — я поворачиваю голову к женщине, — я не видел долгое время, сегодня что-то случилось. — Думаю, мне стоит позвать сюда офтальмолога, а лучше — отвести вас к нему, — решает она. — Вы сможете встать? — Да, смогу. Только... Скажите, вы вызывали пациента, Соколова Романа, мне это не послышалось? — задаю самый главный вопрос. — Вик, не думаю, что сейчас... — влезает Алла, и я еле подавляю желание послать ее грубо и громко. — А я думаю, — выплевываю в ее сторону и снова поворачиваюсь к женщине: — Вы ответите? Это важно. Она молчит. Я чувствую внимательно-изучающий взгляд глаз, цвет которых не могу различить. Решает, стоит ли мне говорить? Действительно ли это важно для меня, я смотрю на нее и молчу, только все сильнее сжимаю в кулак руку. — Да, — произносит наконец-то. — Ему было назначено повторное обследование. — Как? — Молодой человек, я не имею права рассказывать о своих пациентах, — сдвигает брови она, и я хватаю женщину за руку, стискиваю и униженно произношу, ломая свою гордость: — Пожалуйста. Это очень важно, — моя рука дрожит, как и голос. И снова молчание, которое в этот раз Алла не решается прервать. Я смотрю на женщину, почти не видя ее, и понимаю, что готов просто выбить из нее нужное. Это кабинет томографии, сюда не ходят просто так, если Рома тут был, значит, с ним что-то случилось. Повторное обследование? Сотни вопросов роятся у меня в голове. — К сожалению, я не могу вам помочь, — слышится приговором, — но Соколов был направлен к нам из здешней травматологии, возможно, там вам удастся узнать о нем. — Травматологии? — эхом повторяю я. — И как давно... когда было первое обследование. — Около трех недель назад, возможно, чуть больше, точнее я вам сказать не могу, а теперь, — она поднялась, давая понять, что лимит вопросов исчерпан. — Давайте я вас посмотрю. — Не надо, голова у меня уже не болит, всё в порядке. — Но вы же записаны! — Так вычеркните, — сейчас мне просто не до всего этого. Я чувствую, что должен спешить, не могу понять, откуда берется эта уверенность, но ощущение, что времени у меня не так много, очень сильное. — Или перенесите на другой день, это же можно? — Да, сейчас, — она отходит от меня, снова превращаясь в силуэт, Алла подойти не решается. Хорошо. — И позвоню офтальмологу, чтобы принял вас без очереди. Я не возражаю и не спорю. Мое зрение ведет себя странно, оно то становится пронзительно четким, то снова затягивается туманом, словно глаза забыли, как нужно работать и что делать — немудрено, за полтора десятка лет. Или мхом заросли нервы, которые связывали глаза и мозг, и теперь по ним снова бежит ток, выжигая все и пробивая себе дорогу. Я почти чувствую, как он искрит. Порой разряды боли все же пробивают меня, но это терпимо. Еще через несколько минут я покидаю кабинет томографии в сопровождении Аллы и молодой медсестры, которой вменили в обязанность отвести меня к «глазнику». Я стараюсь не отставать от фигуры в белом и держусь подальше от Аллы, с ней у меня еще будет разговор. Из кабинета окулиста я ухожу с целой кучей рецептов и направлений, которые сую в карман. Врач долго рассматривал мои глаза через разные приборы, расспрашивал, как я ослеп, как долго не видел и почему вдруг прозрел. Я отвечал, теряя терпение, желая только одного — поскорее уйти отсюда. Мне нужно в травматологию. Срочно. Напоследок врач сказал, что в ближайшие дни четкость должна вернуться, как я и предполагал — после долгого простоя ничто сразу не может работать на полную мощность. Те психологи оказались правы — шок меня ослепил, и он же снова повернул рубильник. Я отчаянно хотел увидеть парня, которого принял за Романа, убедиться, что не ошибся. Это желание было невыносимым, оно полностью меня поглотило, вырубило в итоге и вернуло свет. Роман вернул мне свет, как и обещал. Но почему он убежал? Почему отталкивал меня и врал, воняя ложью и меняя голос, что я обознался? У меня абсолютный слух, я чувствую искажения и ложь — обмануть не вышло. Мои подозрения о том, что с Романом случилась беда, теперь превратились в уверенность. Врач что-то закапал мне в глаза, и картинка обрела относительную стабильность. Теперь я уже могу не натыкаться на людей и мебель и даже видеть надписи на дверях — если подойду вплотную. В травматологии я спрашиваю у медсестры, могу ли видеть Романа Соколова. Она отвечает, что его только что выписали, так что опоздал я с посещением. Тогда я прошу проводить меня к кабинету врача, который лечил Романа. Девушка в очках исполняет просьбу, но оттуда я вылетаю очень быстро. Он меня послал — этот гребаный доктор. Холодно и спокойно пояснил, что не имеет права выдавать такую информацию посторонним — только родственникам или по ордеру следователя. А кто я господину Соколову? Ответить мне было нечего. Друг? Этого мало, чтобы узнать, когда сюда попал Рома, почему он сюда попал и как долго тут лежал. Сказать врачу правду о наших отношениях с Ромой я не решаюсь. На свою репутацию мне в данный момент плевать, а вот на его... Нет. Я не имею права рассказывать об ориентации Ромы, тем более он говорил, что скрывает это. Нить, казавшаяся такой прочной, на поверку стала расползаться в руках. Последней надеждой были деньги, и я предлагаю их вот так, в лоб. Собираюсь купить нужную информацию, но оказываюсь послан. Вежливо и холодно послан в пешее путешествие в сторону двери. Врач прозрачно намекает, что если я сейчас не уберусь — он вызовет охрану, и у меня будут крупные неприятности. Если я друг Соколова — то почему меня не было здесь все это время? И мне, лучше чем кому-либо, должно быть известно, где искать своего друга. Он удивительно логичен, этот доктор, лицо которого я толком разглядеть не могу, хоть и усердно щурюсь. Мне не остается ничего другого, кроме как подняться, сухо поблагодарить за беседу и топать в указанном направлении. Выйдя из кабинета, я бессильно опускаюсь на один из стульев. Тупик. Снова тупик. Я понятия не имею, где искать Романа, не знаю адреса его съемной квартиры... Разве что... Дома, среди его рисунков вполне может заваляться визитка с телефонами студии, в которой он работал, вот с нее и начнем. Я собираюсь встать, но тут моего плеча снова касается женская рука. Поднимаю голову — около меня стоит та самая медсестра в очках, которая и привела к доктору: — Я уже ухожу, — цежу, поднимаясь, но слышу совсем не то, что ожидаю. — Вы же Романа ищете? Я слышала ваш разговор с доктором, — девушка понижает голос, — вы... громко говорили. Громко говорили? Да орал я, когда исчерпал все разумные, на мой взгляд, аргументы, грех было не услышать. — Да, ищу, — я невольно хватаю ее за руку, — вы можете мне помочь? Я хочу знать, как он сюда попал... Что вообще с ним случилось? — Вы его... — начинает медсестра и обрывает сама себя, — идемте в сквер, там и поговорим. Меня зовут Таня, — представляется она, хоть имя написано на бейдже, но я не могу разглядеть. — Виктор, — протягиваю руку, а потом мы идем к скверу. Алла темной тенью следует за нами и молчит. А потом я сижу, сцепив пальцы в замок, и слушаю то, что рассказывает Таня. Сначала она спрашивает прямо, глядя мне в глаза: — Виктор, скажите правду, какие отношения у вас были с Романом? — и, помолчав, добавляет. — Я знаю, что он гей. — Вот как? — скрыть удивление я не могу. — Да, — девушка улыбается, у нее мягкий голос, и даже пахнет от Тани очень приятно. — Так кем вы были Роме? — Мы жили вместе, — говорю чистую правду, — а потом он просто исчез, не вернулся с работы домой, хоть и позвонил, что скоро будет. — Неудивительно, — Таня вздохнула, — он и не смог бы вернуться... И она поясняет почему. Я слушаю, чувствуя, как с каждым словом мне становится все больнее. Наконец-то я понимаю, почему в вечер исчезновения Романа Сет так странно себя вел: рычал и рвался к двери. В это самый момент Рому избивали, а я был так близко и ничего не сделал. — Вам плохо? — участливо спрашивает Таня, вероятно, мои чувства ярко отражаются на лице. — Нет, все в порядке, продолжайте. — Вы сильно побледнели. Может, воды или... — Просто рассказывайте, что было дальше. Пожалуйста. И Таня продолжает, а когда замолкает, я понимаю, почему Роман меня оттолкнул, почему пытался обмануть. Он решил, что теперь будет помехой, что такой он мне уже не нужен. Глупо, Господи, как же это глупо! Ведь я, как никто другой, могу его понять, я знаю, что такое беспомощность и боль. До сих пор я помню, как долго разрабатывал руку после ожога, как было больно, как накатывало отчаяние, хотелось все бросить, забиться в самый дальний угол, чтобы меня просто оставили в покое. И как сложно было через это переступать и заниматься дальше, восстанавливая то, что так глупо решил разрушить. Музыка никогда не была моим заработком, скорее, потребностью души, возможностью рассказать о своих чувствах, оазисом. Я смог бы жить дальше, даже если бы не играл, хреново, но смог бы. А Рома решил, что теперь его жизнь не имеет смысла, тем более — жизнь со мной. Причиной его бегства была не измена, а любовь. Он хотел избавить меня от себя, не спросив, нужна ли мне свобода. А еще я понимаю, почему волос у него больше не было и... с ужасом осознаю, что не помню, как он выглядит. Теперь со мной произошла странная рассинхронизация: обретя зрение, я не могу состыковать воедино тот образ, который «видели» пальцы и... — Твою мать, — вырывается само. Я понимаю, что не смогу доказать Роме, что не обознался — я не видел его, хотя... Мысль-откровение приходит как никогда вовремя — рисунки. Я уверен в том, что Рома нас рисовал, а уж себя — точно. — Извините, Таня, это я не вам. Вы скажете мне его адрес? — Нет, но не потому, что не хочу, просто не знаю. — А кто? Кто знает? — я хватаю девушку за руку, не отдавая себе отчета в том, что ей может быть больно. — Сейчас... Думаю, есть такой человек. Минуту, — она достает из карману мобилку, и я слышу: — Саш, привет. Конечно, увидимся. Саш, мне адрес Ромы нужен. Да, он тут забыл кое-что, надо отдать. Нет, не приезжай, я сама отвезу и помогу заодно с готовкой, стиркой. Ага. Запомнила, спасибо. Все это время я сверлю Аллу взглядом, я уже успел заметить на ее пальце обручальное кольцо. Надо же, какие мы быстрые! Ну да, я же не вижу, так почему бы не создать видимость семейной пары? Сука. Лживая, похотливая сука. Она умышленно не сказала правду, выдумала историю с Лексом и сделала это явно не для того, чтобы меня уберечь. — Запишите мне адрес, — протягиваю Тане телефон. Я безоговорочно верю этой полноватой девушке, она так тепло говорит о Роме, что на мгновение я ощущаю укол ревности, а потом понимаю — влюбленность была и стала дружбой. Иногда так случается, если у девушки есть сердце, а у Аллы его нет. Мобильный возвращается ко мне уже с адресом, я поднимаюсь и не могу найти слов, чтобы поблагодарить. Просто беру руку Тани в свои, крепко сжимаю и слышу: — Не дайте ему уехать. Потом я быстро шагаю к выходу из больничного сквера, времени ждать маршрутку у меня нет. Я сажусь в первое попавшееся такси, испытывая острое желание оставить Аллу на тротуаре. Я просто боюсь, что сорвусь, сделаю что-то такое, о чем потом буду жалеть, но и поговорить нам нужно. По душам. Глаза в глаза. Откровенно. У себя дома я сразу же иду на балкон, нахожу вещи Романа и папку с рисунками. Открываю и медленно сползаю по стене — ноги не держат и дрожат руки. Я боюсь упасть и рассыпать то, что держу в сведенных судорогой пальцах как свое самое большое богатство. Я не ошибся, Рома действительно нас рисовал. Рисунков около десятка и на каждом из них мы вместе. Это страсть... любовь... та, о которой я столько мечтал, та, которую играл. Я медленно их перебираю и нахожу тот, на котором изображен я сам — обнаженный и у синтезатора. Это наша самая первая ночь, я помню каждое ее мгновение. Подношу лист близко-близко к глазам, потому что изображение снова начинает расплываться. Значит, таким он меня видел? Странно, я всегда считал, что уродлив и нескладен, что меня нельзя любить. Стеснялся своего тела и почти ненавидел его, а Рома видел меня совсем другим. Я откладываю в сторону те рисунки, на которых мы вдвоем. Я знаю, что нужно спешить, но все же не могу оторваться от его автопортрета, который нашел в папке. Жадно вглядываюсь в черты любимого лица, впечатывая, вплавляя их в память. Теперь я знаю, как выглядит Рома, и не обознаюсь, а у него не получится меня обмануть. А волосы... волосы отрастут, это такая мелочь, что и говорить не стоит. Я быстро пролистываю остальные рисунки и нахожу один трехлетней давности. Серебристая иномарка, в салоне которой страстно целуются двое парней. Рома и... укол ревности ощутимее, особенно, когда вижу подпись, которую с трудом разбираю, вспоминая, как же выглядят буквы, и что они значат. Лекс. Вот оно. Вот откуда Алла это взяла. Правду, только устаревшую на три года. Правду, срок годности которой я в том состоянии просто не смог определить. Этот рисунок я тоже беру с собой, возвращаюсь в зал и вижу Аллу сидящей в кресле. Она смотрит на меня, а я с трудом подавляю желание ударить. Резко и сильно, наотмашь, чтобы ей было по-настоящему больно, так, как она поступила со мной. Но я знаю, что если ударю раз — уже не смогу остановиться, а значит — нет. Не так. Словами тоже можно бить. Я швыряю ей в лицо рисунок, на котором Лекс и Рома: — Ты молодец, — цежу холодно, — сообразила. Знала, что я не смогу проверить. — Вик... — пытается открыть рот она, но я затыкаю ее одним выразительным жестом: — Ни слова. Все и так ясно, ты обманула меня. Солгала, когда звонила в больницы, так? Она опускает голову, и я понимаю, что прав. — А потом ты нашла это и выдала за правду, и такой хорошей стала, пока не затащила меня на себя, — я презрительно кривлюсь, — как самая настоящая шлюха. Ты мной воспользовалась, вот как это называется. — Нет, я тебя... — Не смей, — рычу я, — не смей произносить это слово! Ты не знаешь, что это такое, и никогда не знала, тебе нечем любить, но плевать. Теперь помощница мне не нужна, как видишь, я больше не слепой. А потому — собирай вещи и выматывайся, чтобы к моему возвращению тебя тут не было! — А как же... ребенок?.. — Какой? Такой же настоящий, как и кольцо? — я качаю головой. — Даже если он и есть, то не мой. Я тут кое-что вспомнил, обморок здорово мозги прочищает. Ничего у нас с тобой не было, я отрубился после того, как на тебя залез, — теперь я был уверен в том, что это так. Я вспомнил, что меня смущало во всей этой истории — утром от меня не пахло ею, как было бы, если бы секс имел место. По всей видимости, я даже не вставил ей — вырубился, или у меня упал, что тоже могло быть, учитывая количество выпитого. У меня никогда толком на женщин не стоял, и чтобы все получилось, партнершам нужно было как следует постараться. Сказать что-либо еще она не успевает — раздается резкая трель дверного звонка, на секунду оглушая. — Я открою, — бросаю безапелляционно, беру за ошейник подошедшего к двери Сета и поворачиваю защелку, вижу перед собой двух незнакомых мужчин и слышу: — Добрый день. Я могу видеть Калиниченко Аллу Сергеевну? — Да, а кто... — начинаю я, но мне протягивают удостоверение. Я подношу его близко к глазам и читаю, одновременно слыша то же самое от мужчины: — Разрешите представиться — старший лейтенант Грибов, у меня ордер на арест гражданки Калиниченко, — теперь мне протягивают и ордер. Я не могу разобрать, что там написано и спрашиваю, отступая назад и пропуская их в коридор. Теперь я вижу, что второй одет в форму, в отличие от Грибова: — По какому обвинению? Я... не слишком хорошо вижу. — Гражданка Калиниченко обвиняется в организации заказного убийства гражданина Соколова. — Что?! — К сожалению, более подробной информации я предоставить не могу, если только вы не муж подозреваемой, — сухо сообщает Грибов. — Нет, она просто работала на меня, — говорю чистую правду и разворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть лицо Аллы, её изумленно-испуганный взгляд вижу очень четко, потом все снова расплывается. — Это неправда, — тихо говорит она, — он лжет... — Кто? — тут же делает стойку опер. — Впрочем, об этом у вас еще будет возможность поговорить со следователем. Пройдемте. Я молча отхожу в сторону и отворачиваюсь, не собираясь им мешать, а ответы на все вопросы я обязательно получу совсем скоро. Почему-то я не слишком удивлен тем, что только что услышал. Я подчеркнуто не замечаю ее взглядов и не слышу просьб. За все нужно платить, кажется, я понимаю, что в этих словах очень много истины. Спустя несколько минут Аллу уводят, а следом выхожу из квартиры и я, взяв на шлейку Сета и сжимая в руке рисунки-доказательства. Я иду к остановке такси, молясь только об одном — чтобы Роман не успел никуда уехать, но даже если и успел — найду. Я знаю, в каком поселке он живет, это недалеко от города.