Если бы только я...

      Следить за часами во время учёбы давно уже стало чем-то привычным, ведь сколько-то невыносимо медленных кругов спустя всегда звенит звонок с последнего урока, и можно со всех ног спешить в патруль.       По крайней мере... можно было раньше.       Секундная стрелка совершает очередной оборот, и Питер тоскливо провожает её взглядом, сползая за ноутбук.       Время, вопреки обыкновению, не тянется — точно нарочно летит всё быстрей, и в голову сами собой закрадываются мысли о предстоящем вечере. Поверить в реальность происходящего и осознать, что школьная суета вот-вот привычно сменится шумом нью-йоркских улиц, но затем — глухими холодными стенами лабораторий, сложно. Поверить в то, что он действительно идёт на это сам, ещё сложнее. Но стоит пальцам невзначай коснуться уже практически зажившего шва под воротником рубашки, как всё в одно мгновение становится реальней некуда — до дрожи, до подскакивающего пульса, как ни старается он убедить себя, что существуют вещи и пострашнее.       — Эй, — лёгкий, но ощутимый тычок в плечо — и, вздрогнув от неожиданности, он оборачивается к ЭмДжей.       — Я говорю, мы вместе делаем проект: миссис Флетчер распределила, — устало вздыхает она, полулёжа на парте и подпирая ладонью лицо. — Лучшую идею профинансируют.       — Ага, отлично, — заторможенно кивает Питер, краем глаза замечая, как Нед с Бетти что-то оживлённо обсуждают за её спиной. — Спишемся.       Она прищуривается, поджав губу.       — Откуда шрам?       — Подрался, — встретившись с ней взглядом, практически на автомате выдаёт Питер первое, что приходит в голову после «упал», на что ЭмДжей — нисколько, судя по всему, ему не веря, — лишь неопределённо хмыкает и отворачивается к доске.       Патруль пролетает почти что впустую, записывать отчёт нет ни малейшего желания — да и, по сути, не о чем рассказать, кроме пары карманников и одного несостоявшегося угона, и, примостившись на залитой светом заходящего солнца крыше, Питер бездумно вертит в руках телефон.       Солнце закатывается за очерченный небоскрёбами ломаный горизонт, теряет последние блики в тёмных волнах залива. Глубоко-глубоко вдохнув, он поднимает взгляд на вечерний город, стараясь поймать и запомнить каждую его деталь, — и пусть это самый заезженный вид, какой только можно найти в Нью-Йорке, но насмотреться — отпустить — никак не получается.       И что-то тихонько щемит в груди, когда он встаёт и, отвернувшись, проверяет паутину в шутерах.       «В семь, на пересечении 110-ой стрит и 68-ой авеню. Не опаздывай».

***

      Сидя на краю стола, он зябко ёжится, хмуро наблюдая, как лаборанты молча снуют вокруг, раскладывая на подносах возле стола инструменты и перевязочный материал. Сосредоточиться на чём-то одном не выходит: мысли прикованы к белым халатам и напряжённым выражениям лиц, к тускло блестящей под лампами стали, к звенящей тишине, в которой всё происходит, — одновременно ко всему, и с каждым случайным звуком тело пробирает мелкая дрожь.       — А ты, значит, всё же решился попробовать?       Питер невольно отводит взгляд, стоит ему услышать шаги. Что-то пугающее, неясное ему самому вынуждает не смотреть в эти глаза в ответ.       — Я ожидал чего-то... поизобретательней, — приблизившись, доктор коротким движением отворачивает от себя его лицо, осматривая шрам. — Здесь слышат каждое твоё слово и знают каждую твою мысль, поэтому рассказ в лоб, очевидно, не вариант. Так что если захочешь задохнуться, но не сразу, в следующий раз придумай что-то действительно интересное.       — Сколько вы собираетесь держать меня здесь? — отдёрнувшись, тихо спрашивает Питер.       — Сколько потребуется. Сначала все необходимые исследования, затем ты кое-что для меня сделаешь, а потом… потом можешь быть свободен.       Питер недоумённо вскидывает голову, но доктор лишь равнодушно пожимает плечом.       — Если дотянешь, конечно: вечность твой организм всё равно не продержится. Готовьте поле.       Лаборанты за плечи укладывают на стол, на запястьях и лодыжках с тихим лязгом защёлкиваются держатели. Питер напряжённо замирает, чувствуя, как по коже проходятся чем-то влажным, и сверху, в районе бедра, ложится прохладная простыня.       Всё дрожит. Ноги. Руки. Грудь. Зубы. Дрожь бьёт каждый мускул от подбородка до пальцев ног.       Что-то не так.       Что-то сильно не так — и дело не столько в происходящем, сколько, скорее, в том… чего не произошло.       — Я хочу, чтобы ты хорошо представлял, что мы будем делать: сократится количество потенциальных проблем вне лабораторий, — возле стола вновь возникает доктор, и Питер с трудом подавляет желание прошипеть, что представляется ему и так уже достаточно, но замолкает в следующий же миг, потому что, окинув его взглядом поверх маски, тот коротко бросает: — Аспирацию костного мозга будем проводить без анестезии.       — Что? — дрогнувшим голосом спрашивает Питер — кажется, так громко, что собственное эхо отдаётся в ушах. — Но зачем?!       Доктор, усмехнувшись, вздёргивает бровь.       — Поскольку мне важно исследовать естественные реакции мутировавшего организма, то для полноты и достоверности результатов, кроме случаев с общим наркозом, анестетики тебе противопоказаны. Будет очень больно, можешь кричать: здесь тебя всё равно не услышат.       — Нет, — с трудом выдавливает он — и, дёрнувшись, безрезультатно остаётся в том же положении, до побеления впиваясь пальцами в жёсткую панель стола. — Нет, нет!       Но доктор, не обращая ни малейшего внимания на крик, о чём-то невозмутимо переговаривается с лаборантами. Слышится шум шагов, тихий шорох халатов — и в руках его возникает короткая, странной формы игла.       — Не дёргайся.       — Нет, — одними губами на выдохе шепчет Питер, чувствуя, что сердце вот-вот готово выскочить, напрочь разворотив всю грудную клетку, — и с громким хрустом боль пронзает всё насквозь, просверливая каждый сантиметр тела и затапливая криком зал.       Сколько минут всё это длится, сказать он не может. Прежняя боль сменяется новой, тянущей и тупой, взгляд застилает мутная пелена, и сил остаётся только на то, чтобы, шмыгнув носом, запрокинуть голову, беспомощно уставившись в потолок.       Но только кажется, что боль немного притупилась, как, приподняв левую руку, кто-то перекладывает её на боковую панель, вновь крепко фиксируя запястье. Чутьё натягивается струной и замирает в худшем из всех возможных предчувствий, стоит только Питеру поймать на себе пристальный взгляд.       — Когда речь заходит об исследовании регенерации, немаловажным моментом являются переломы. Поэтому следующий тест проведём сразу в двух вариантах: естественном и искусственном, с применением кусачек. В обычных условиях продолжительность заживления после перелома фаланги пальца составляет около месяца, но здесь, согласно моим расчётам, хватить должно нескольких дней.       — Вы не… — он нервно сглатывает, отчаянно стараясь выдать хоть что-нибудь связное и если не спастись, то, по крайней мере, зацепившись за что-то, улучить отсрочку. — Откуда вам вообще знать? На чём вы строите эти свои расчёты?       — Встречный вопрос: ты никогда не задумывался, как именно получил свои способности? — вдруг поднимает голову доктор. — Много по Нью-Йорку свободно бегает радиоактивных пауков?       И Питер ощущает, как тревожно сжимается чутьё, а по спине пробегает недобрый холодок.       Потому что то, каким тоном это сказано, напрочь заставляет позабыть и о мучительной боли в бедре, и о жутких словах про последующий тест.       Потому что чутьё подсказывает — о, как бы ему хотелось, чтобы хоть раз в жизни оно дало сбой! — что о блефе здесь и речи не идёт.       Потому что никто в целом мире, кроме Мэй, Неда и мистера Старка, знать об этом не может.       — Дай угадаю, 2016? Старк Экспо? А может быть, павильон с трофейными разработками Гидры, в числе прочего некогда рассекреченными Наташей Романофф? — усмехается под маской доктор. — Занятная же вышла у тебя экскурсия, Паркер. Только вот лезть в террариум к моим экспериментальным образцам никто тебя не просил.       Нет. Нет, пожалуйста.       Это неправда.       В горле сворачивается ком, и Питер чувствует, что кто-то словно наступил на грудь, с усилием выдавливая весь оставшийся в лёгких воздух.       Его способности, его миссия — дело всей его жизни, связавшее его со Мстителями и ставшее тем, что раз за разом вопреки всему заставляло подниматься на ноги, — на самом деле... всего лишь жестокий эксперимент тех, с кем они такой ценой долгие годы старались бороться?       — Вы врёте. Врёте, — сквозь зубы выдавливает Питер, но по щекам предательски катятся слёзы, и, всхлипнув, он отчаянно зажмуривается, не в силах больше произнести ни слова.       — Убеждай себя, если так хочется, — хмыкает доктор, приподнимая его ладонь и отводя в сторону мизинец. — Вот только реальность это не перепишет.       Короткий хруст — и в мире остаются только оглушительная боль, переполняющая всё, — и пустота.