Poli-Am.

Гэвину Риду было четыре года, когда, хлопнув дверью, ушла его мать. С отцом Гэвина они ругались регулярно: слово «ублюдок» будущий детектив выучил быстрее, чем собственный адрес. В конце концов, мать не выдержала, и, взяв за руку Элайджу, свалила в закат; через четыре месяца и она, и ее отпрыск уже носили фамилию «Камски». Гэвин же остался с отцом. Родитель ничего не запрещал мальчику: и хотя в подростковые годы Гэвин безумно гордился собственной свободой, позже он понял — на него всем было глубоко насрать. Многочисленные пассии отца, не задерживающиеся в их доме дольше, чем на три месяца, тоже обращали на него мало внимания: лишь бы не тырил деньги из сумочки. Сам же родитель в редкие приступы любви учил Гэвина ругаться, пить пиво и стрелять по банкам на заднем дворе; к более зрелому возрасту он мог подкинуть отпрыску двадцатку, но Гэвин не брал подачек с одиннадцати лет: в то время он уже самостоятельно зарабатывал, моя машины. Судьба юного Рида складывалась более чем иронично. Будучи от природы сообразительным и пытливым, Гэвин добровольно просирал свои возможности в каких-то сомнительных компаниях: рано начал пить, курить, почувствовал вкус женщины. Учился плохо, два раза чуть не вылетел из школы за драки и прогулы; о колледже даже не мечтал. Был прямолинейным, вспыльчивым и грубым; мог нахамить любому, даже зная, что собственные слова обернутся проблемами. Тем не менее, живой разум требовал знаний, и если Гэвину вдруг начинало что-то нравиться, новое увлечение охватывало его с головой: так, например, в седьмом классе он за один семестр выбился в отличники по истории только потому, что увлекся рассказами про Камелот. И если Гэвин рос как дикий сорняк, то Элайджа попал в самую высококачественную теплицу. Мистер Камски, ставший официальным опекуном мальчика, наседал на него так, что несчастный Элайджа до десяти лет почти не виделся со сверстниками: исключением был Гэвин, с которым они встречались на Рождество и День Рождения. Элайджа завидовал брату: чем-то похожий на тощего воробья, его близнец был веселым и дерзким, с разбитым носом и коленками, вечно шатающийся по каким-то помойкам и заброшенным зданиям. Элайджа же, прилизанный и отглаженный, мог почти свободно изъясняться по-французски и перечислить все элементы из таблицы Менделеева, но его прекрасное образование отбирало все свободное время: у мальчишки не было ни времени, ни возможности как-то разнообразить рутину своей учебы. Но, такие разные, они все равно оставались братьями. Потому что была связь. Даже живя в разных концах города, они безошибочно определяли настроение и состояние друг друга: однажды Гэвин позвонил даже в дом Камски, сообщив, что с его близнецом что-то случилось, - и, как выяснилось позже, Элайджа действительно потянул лодыжку в то утро. Элайджа также чувствовал, когда брат в очередной раз находил себе неприятности; но Гэвин резко запретил близнецу вмешиваться в свои дела: «Если про это узнает маман, меня отберут у отца». Сама миссис Камски вторым сыном интересовалась чисто из приличия. А потом, в двенадцать лет, им запретили общаться. Как казалось тогда, навсегда. Потому что Гэвин не сдержался — этот напыщенный пингвин, муж его матери, опять поливал отца помоями. Потому что Гэвин велел прикрыть поддувало и следить за речью: иначе он не посмотрит, что перед ним уважаемый джентльмен, и всыплет по первое число. Потому что Гэвин не отреагировал на постановочный обморок мамаши и лепетания брата — он опрокинул салат прямо на дорогой костюм Камски, вылил на его голову шампанское и ушел, хлопнув дверью. Потому что: «Элайджа, милый, посмотри на него: он дикарь». «У вас с ним ничего общего, кроме внешности». «Он испортит тебя, солнце мое». «У тебя великое будущее, юноша, и в нем нет места подобным отбросам». И Элайджа ничего не возразил: ни матери, ни Камски, никому. И уехал учиться в Англию. Об этом потом газеты писали. А Гэвин остался в Детройте: под палящим солнцем, в вонючем доме, в компании медленно спивающегося отца. Связь пропала почти сразу же: лишь изредка, в минуты особо отчаяния, Гэвин еще чувствовал присутствие близнеца на «другом» конце. Но потом твердо решил: он один. У него никого нет. Ему некому доверять: он со всем справится сам. Так, в семнадцать лет, Гэвин закончил школу, нашел подработку и съехал от отца в неизвестность. Он был и официантом (выгнали за хамство), и грузчиком (драка с бригадиром), и строителем (разбил нос хамоватому подрядчику), и продавцом (спор, перешедший в стычку), и черт знает кем. Его сто раз повышали, сокращали, выгоняли и нанимали заново; были дни, когда ему не хватало денег даже на туалетную бумагу. Гэвин понимал, что ему требуется постоянное место заработка, но неумение работать в команде и нежелание доверять людям не давали ему этой возможности; а потом случился день икс. Он как раз выходил из магазина (самые дешевые макароны и банка тушенки), когда мимо пробежал какой-то мужик с женской сумкой в руках; и Гэвин действовал быстрее, чем услышал вопль: «Держи вора!». Он ринулся в погоню, свалил мужика на землю и скрутил его; к тому моменту как раз подбежал седеющий офицер и пожилая леди, у которой в сумке оказались не только документы, но и все имеющиеся деньги. - Хорошая работа, парень, - детектив Андерсон, заполняя документы, стрельнул голубыми глазами, - такие, как ты, нужны нам. Подумай об Академии, не пожалеешь. И Гэвин подумал. Если его все ненавидят, так пусть ненавидят заслуженно, так? И ему не придется сотрудничать с людьми, если он встанет выше них. Кроме того, мозг Гэвина отчаянно нуждался в нагрузке: а что может быть лучшей тренировкой, нежели запутанные, сложные дела? И Гэвин решил пойти в полицию. Вот только хуй там плавал. Обучение стоило столько, сколько Рид не мог заработать и за три года непрерывной пахоты. А поступать нужно было срочно: парень чувствовал, что еще пара лет безделья, и он сопьется, как его отец. Поэтому Гэвин стиснул зубы, выдохнул и начал ебашить: терять все равно было нечего, а так в жизни появилась хоть какая-то цель - учеба маячила где-то впереди алым знаменем, а за ней и хорошая жизнь. А потом на горизонте замаячил Элайджа. Спустя десять лет. Он появился в дорогом костюме, на собственной машине (о чем Гэвин даже мечтать не мог), с красивой блондинкой за спиной и головокружительной карьерой за плечами. Его имя только начинало превращаться в нарицательный синоним «гениальности», но в научных сообществах про него уже что-то знали, - но сейчас восходящая звезда двадцать первого века смотрела глазами побитой собаки и неуверенно мялась у входной двери собственного близнеца. Естественно, Гэвин закрыл дверь. Но через пятнадцать минут открыл. Элайджа никуда не ушел. Разговаривать не получалось: какая-то часть сознания заходилась в восторженном вопле при виде своей более удачливой копии, какая-то же с презрением советовала набить близнецу морду. Да и, собственно, говорить особо было не о чем: Гэвин, хоть и запрещал себе это, изредка искал в сети какую-то информацию о брате, и убеждался, что тот жив-здоров. Как выяснилось, Элайджа делал то же самое. Но его не было десять гребанных лет. Десять. Они разошлись в настроении еще более паскудном, чем сошлись; а на следующий день кто-то оплатил Гэвину обучение. Ха, «кто-то». Гэвин честно собирался ехать бить брату морду, но не знал, куда, а под Рождество, когда Рид уже закрыл первую сессию, пришла скромненькая открытка с идиотской мультяшной елочкой и адресом. Гэвин заехал к братцу лишь в апреле. И так началось тихое налаживание отношений. Жизнь сильно потрепала их, наложила на каждого неповторимый отпечаток (в случае Рида — в прямом смысле), поэтому понять, что они, в принципе, одинаковые, было сложно — люди начинали замечать это только тогда, когда встречали их одновременно. Вот и сейчас Хэнк, явно сдерживающий поток второсортного юмора, готовящийся его прорвать, просипел: - Боже мой, в ваш чудесный бэнд «копировать-вставить» не вписываюсь только я: к несчастью, я уникален, - и лейтенант, тихо посмеиваясь, пихнул в бок остолбеневшего Ричарда, - впервые Гэвин видел на лице Моргана столь шокированное выражение. - Я рад приветствовать доблестную полицию Детройта в своем доме, - и Элайджа Камски одернул свой далеко не парадный халат, шутливо кланяясь, - чем могу быть обязан? - Мистер Камски, у нас есть пара вопросов касательно тириума, - Ричард наконец-то очухался и вновь вернулся к образу «я-главный-мудак-на-районе». Гэвин фыркнул: периодически этот ходячий холодильник знатно подбешивал его своей черствостью и надменностью. Хотя в глубине души был вполне ничего, Гэвин это проверил. Сраный сноб, мать его. - Конечно, - Элайджа, тоже тот еще мудозвон, пыжился во все свои сорок восемь идеальных зубов. Рид мог только позавидовать. - Приглашаю Вас в гостиную, негоже держать гостей в прихожей. - Штаны надеть не забудь, гостеприимный ты наш, - проворчал Рид, неторопливо следуя за Хлоей. Он примерно представлял, куда братец пригласит гостей: в гостиную с бассейном и панорамным окном. Элайджа любил выпендриваться (ладно, и Гэвин тоже, это семейное). Хлоя оставила их на диване и вернулась уже с чайником и печеньем курабье. Гэвин фыркнул: его любимое. Андерсон недоверчиво косился на чай, - видимо, надеялся, что там коньяк, - Ричард же проигнорировал напиток полностью. Он сидел, как будто проглотил жердь, и смотрел вперед с таким непроницаемым лицом, что Риду даже захотелось помахать перед ним ладошкой, чтобы вызвать какую-то реакцию. Бесячий (и интересный) говнюк. Наконец, в дверях нарисовался Элайджа, - слава Богу, в штанах. - Чем могу помочь, господа? Ричард кратко изложил ситуацию. Гэвин поймал себя на мысли, что все время пытается перебить Моргана. С такой же проблемой столкнулся и Хэнк. Все-таки, они были одиночками: работать в команде все еще было тяжело. Закончив рассказ, Ричард задал вполне конкретный вопрос: что такое тириум, и может ли он быть причиной всех проблем. И конечно, Элайджа не был бы Элайджей, если бы его не понесло совершенно в иную степь. - Скажите мне, детектив, где мы могли пересечься? - внезапно спросил он, сверля Ричарда взглядом. Тот нахмурился. - Не могли бы Вы назвать свою фамилию? - Морган, - угрюмо ответил парень, - Ричард Филипп Морган. Я вижу Вас впервые, мистер Камски. Можем мы вернуться к делу? - Знакомы ли Вы с Коннором? - проигнорировал его Элайджа. Все присутствующие замерли. - Это мой брат, - лицо Ричарда становилось все мрачнее. Элайджа хлопнул в ладоши, хохотнув. - Восхитительно! Просто восхитительно! Хлоя, ты представляешь?! - Девушка сдержанно кивнула, и Камски, хмыкнув, мгновенно собрался. - Прошу меня простить: я просто обожаю находить узелки в общей паутине. Хм, тириум, тириум... Элайжда темнил — Гэвин чувствовал это. Откуда он знает про Коннора? Какая общая паутина? Гэвин готов был придушить брата, но знал: если на него слишком сильно надавить, тот вообще не выдаст ни крупицы информации. А это означало полнейший тупик в расследовании. Камски тем временем хлопнул себя по коленям и мгновенно поменялся в лице: теперь перед ними сидел серьезный, собранный ученый, творец и гений. Гэвин поразился: он не представлял, что они могут выглядеть со стороны... так. - Тириум был создан в качестве топлива для самой разнообразной техники: начиная от ракет и заканчивая биомеханическими протезами, - начал Камски, - впрочем, до последнего мы додумались намного позже. В его состав входит множество веществ, известных для вас: водород и бензин. Тириум почти не воспламеняется, - только при температурах свыше 4000 градусов, - не токсичен для окружающей среды, испаряется после нескольких часов воздействия с атмосферой — остатки можно увидеть только с помощью специальных приборов. И я могу вас заверить: он абсолютно безвреден для человека. Повисла тишина. Гэвин прокашлялся. - И как можешь доказать? - Биопротезы, - терпеливо объяснил Камски, - чтобы полноценно функционировать, им нужна подпитка и искусственная внутренняя циркуляция питательного вещества. Без этого они превратятся в простой хлам. Поэтому тириум... Ладно, давайте я лучше покажу, - Элайджа внезапно встал и пересел на диван рядом с Хлоей. Детективы напряглись. Элайджа по-хозяйски положил руку на колено девушки и бесцеремонно задрал платье до середины бедра. Хэнк ошарашенно выдохнул. Хлоя же никак не отреагировала, лишь зарылась босыми ногами в ворс ковра. Камски прошелся пальцами по колену и куда-то сильно нажал, - и тут нога Хлои поползла. Вернее, с нее будто бы сползла кожа, обнажив сверкающий белоснежный пластик с синими трубками в нем. Протез доходил до коленной чашечки. Хлоя улыбнулась, как ни в чем не бывало. Гэвин поймал себя на том, что не дышит: он правда не знал. Даже Ричард выглядел слегка сбитым с толку. А Камски продолжал: - Тириум омывает биокомпоненты, заряжая их своей энергией, - он провел пальцем по виднеющейся синей трубке, - ему нужно постоянное движение, чтобы вырабатывать ее. Без подобной циркуляции он не больше, чем простое масло. В протезах находятся насосы, поддерживающие их функциональность, - Камски посмотрел на гостей, - в этом особенность тириума; в отличие от других источников питания, он дает энергию только при воздействии извне - например, движении, - и тем самым не растрачивает ее. Элайжда отпустил лодыжку Хлои, и та пошевелила ей; словно в подтверждение слов гения, «вены» на ноге засветились голубым. - Тириум сменяется каждые три недели, и, хотя система потокообращения закрытая, излишки все-таки попадают в кровь, - Камски сел обратно на диван, - и, как видите, это абсолютно безопасно. Система биопротезов только начала внедряться в массы, - за два с половиной года ее существования всего шестьсот сорок два человека установили себе искусственные части тела, - но пока жалоб на плохое самочувствие ни разу не было. Гэвин молчал. Он переваривал информацию. Хлоя вновь «надела» кожу. Андерсон чесал бороду. Ричард хмурился. Камски с хлюпаньем пил чай. - Сколько у Вас стоит этот протез, миссис Камски? - спросил внезапно Ричард. Хлоя покачала головой. - Я не миссис Камски, детектив, - она улыбнулась. - Протез стоит почти пять с половиной лет: я была первой, кто решился на подобный эксперимент. Уверяю Вас, никаких неудобств он не доставляет. - А какова вероятность, что от вашего тириума может возникнуть зависимость? - Хэнк, наконец, подключился к допросу. - Если, предположим, вкалывать его, или пить? - Тириум не валяется на дороге, лейтенант, - Камски фыркнул, - даже тот раритет, на котором Вы приехали, не сможет оплатить и литра. А чтобы подсаживать на него людей, нужны тонны, - Элайжда почесал выбритый затылок. - Процесс его изготовления хранится специалистами Киберлайф в строжайшем секрете, а утечки у нас не было, - в противном случае, я узнал бы об этом первым. Гэвин продолжал молчать. Он чувствовал, что брат не врет, но что-то не сходилось, словно бы была какая-то деталь, которую упускают они, и про которую знает, но молчит Элайджа. Если бы они были наедине, Гэвин просто посмотрел бы близнецу в глаза, читая его; однако их связь до того истончилась, что узнать что-либо без слов у Рида не получалось уже много лет. Иногда он завидовал Морганам. - Мистер Камски, - тихо и вкрадчиво сказал Ричард, - гибнут люди, а у нас нет ни одной настоящей зацепки. Если Вам есть, что рассказать, не молчите: Вы можете спасти множество невинных жизней. - Мистер Морган, как Вы относитесь к наркотикам? - Элайджа реагировал на Ричарда очень странно: на его лице просыпался какой-то фанатский, безумный интерес, и про расследование он моментально забывал. - Насколько я помню, в деле фигурируют еще и аудионаркотики; что Вы думаете об этом? Ричард сжал зубы, пытаясь успокоиться. Камски раздражал, раздражал еще сильнее, чем Гэвин. Ричард представил кухню и Коннора, перебирающего страницы книги. Представил его вьющиеся волосы, худые плечи, россыпь родинок и веснушек. Представил, как июльские тени гуляют по его лицу. Дышать стало легче. - Негативно, - отозвался он, - крайне негативно. Люди, перешедшие черту, перестают быть людьми. Однако в употреблении аудионаркотиков пока была замечена лишь одна из четырех жертв. Не понимаю, как это относится к делу. - Есть вероятность, что аудишки могли служить реактивами к тириуму,- ответил Гэвин. На него сразу обернулись. - Что? Я читал отчеты нашего судмеда, не смотрите так. - Тириум практически не вступает в реакцию, - Элайджа выглядел очень задумчивым, - возможно, для этого нужны особые условия... - Вы, как я понимаю, их не знаете? - Хэнк поднялся на ноги. - Тогда не смеем задерживать. Спасибо за предоставленную информацию. Хотелось бы мне сказать, что это очень помогло, но, увы и ах, нет. В случае чего, у нас есть... связной. Рид, ты остаешься погостить или как? - Заткнись, Андерсон, - Рид поднялся следом за Хэнком, - идите, я догоню. Дайте с родственниками по душам попиздеть, брысь отсюда. - До свидания, мистер Камски, - Ричард вежливо кивнул и собирался выйти вслед за Хэнком, когда Элайджа окликнул его: - Каково это, мистер Морган: оказаться по разные стороны баррикад с собственным близнецом? Чеканный шаг Ричарда сбился. Он замер. - Не понимаю, о чем Вы, мистер Камски, - холодно ответил он и вышел. Гэвин фыркнул. - И че ты к нему пристал? - он повернулся к брату. - И откуда знаешь Коннора? - Друг по переписке, - хмыкнул Элайджа, - эти Морганы... интересные. Буду за ними приглядывать. - Не лез бы ты не в свое дело, Элли, - Гэвин нахмурился. - С тех пор, как вы обнаружили тириум, это мое дело, Гэвви, - передразнил его Камски. Рид замолчал. Он смотрел в глаза брата, и на миг в нем затрепетало что-то очень знакомое, но давно забытое; на миг ему снова показалось, что Элайджа — не просто человек с его лицом, а его часть, его неотъемлемая, жизненно необходимая часть; на миг связь, живущая в близнецах, снова вспыхнула — и тут же потухла. Перед ним стоял Элайджа Камски: гений, миллиардер, засранец. Когда-то в прошлом — его брат. Гэвин вздохнул и пошел к выходу. Делать в особняке было нечего. - Гэвин! - внезапно окликнули его сзади. - Как... у тебя дела? - Хуево, братец, хуево, - Рид хмыкнул, - и кстати: после того, что ты сделал с Хлоей, ты обязан на ней жениться! Девушка рассмеялась. Представив лицо брата, Гэвин усмехнулся. Но из поместья он выходил с глупой улыбкой.

***

Что такое аудионакротики? Коннор хорошо знал ответ на этот вопрос. Они появились где-то в начале десятых годов, массовые эпидемии начались ближе к двадцатым. Дилеры гребли деньги лопатами. Продавать их было более чем удобно: классические плееры, помеченные черным крестиком — что могло привлечь внимание? Запись длилась не больше двадцати восьми секунд; эффект держался в течение трех часов. Одна беда — человека под кайфом было очень легко определить. Коннор до сих пор с подозрением косился на всех, кто носил рубашки с длинным рукавом. С биологической точки зрения, все объяснялось достаточно просто: записи стимулировали аномальный всплеск гормонов, в частности — эндорфинов, и человека «уносило». Почти три часа он ходил (если мог) веселый, счастливый и радостный; никакие внешние события не могли развеять легкость в его голове. Наркоманы говорили, что у них внутри всегда играла какая-то мелодия, такая приятная и красивая, что слушать ее было настоящим наслаждением; правда, описать, как она звучала, никто из них не мог. Записи на пленках были разные, но реакция людей — всегда одна. Правда, она варьировалась по степени тяжести. Были те, на кого аудишки почти не действовали: они всего лишь улыбались и были в хорошем расположении духа. Встречались и противоположные случаи: люди не могли стоять на ногах, испытывали неконтролируемые оргазмы и рефлексию. У некоторых - правда, очень редко, - останавливалось сердце. И, все-таки, аудионаркотики были самыми опасными из всех видов наркоты на сегодняшний день: за почти тридцать лет их существования ни один человек не смог с них слезть. А вот сидеть могли годами и десятилетиями, с ремиссиями и обострениями. Аудионаркотики не убивали. Они разоряли. И имели пару неприятных побочек. Первое - у людей в десятки раз ухудшалась свертываемость крови. Наркоманы со стажем могли погибнуть от неудачного заусенца. Гемофилией страдали восемьдесят процентов торчков. Второе - расширение вен и сосудов. У тех, кто хоть единожды принимал аудионаркотики, вены проступали под кожей раз и навсегда, увеличиваясь почти вдвое. У товарищей со стажем они продолжали расти. Скрыть их было очень тяжело. Мода на одежду с длинным рукавом вернулась где-то в году двадцать пятом. Ха, какое совпадение. Их с Ричардом мать забрали именно аудионаркотики. Она принимала их почти двенадцать лет. Сначала — как антидепрессанты. Потом — потому что нравилось. Ее тонкие, красивые руки были покрыты огромными колеями синих вен. Ее тело было сухим, надломанным, бесполезно изящным. В последние годы в ее глазах поселилась глухая пустота. Бескровными губами она постоянно напевала какие-то песенки. Например, про белую суку. Коннор хорошо помнил тот вечер, когда она впервые спела ее целиком. Она стояла у плиты в каком-то нелепом, цветастом халате, закрутив кудрявые волосы наверх, как в сороковые. Мамины синие руки порхали над сковородкой с подгоревшей картошкой; она пританцовывала, переминалась с ноги на ногу и качалась, будто сейчас упадет, что-то мычала про себя. Из кармана халата торчал провод наушников, один из которых был воткнут в ухо. Коннор и Ричард делали домашнее задание на кухне. Они были в шестом классе. Мама запрещала жечь свет в разных комнатах. Это было им не по карману. Коннор видел, как напряжены плечи брата. Ричард боялся матери. Потому что не понимал, как действуют наркотики. Потому что не знал, как реагировать на нее. Потому что это была совершенно незнакомая ему женщина — веселая и беззаботная. Их мать другая. Коннор же не боялся, — ему было любопытно. И неприятно. Почти стыдно. Грустно. Он хотел успокоить Ричарда, но не понимал, как. Мамино мычание складывалось в слова. - Жила-была белая сука, прекраснее ты не найдешь, - внезапно протянула она, переворачивая картошку. Коннор замер. - Что в своре зубастых охотниц, клыки — как заточенный нож, - продолжала мама. - Быстра и легка на помине, со статью земных королев, А голос — журчание меда, небесных кудесниц напев, - Патрисия выключила газ (Ричард облегченно вздохнул) и отложила лопатку. Мама продолжала петь, расхваливая суку. Она была первой в своре, самой красивой и сильной; хозяева любили ее, баловали, всегда брали на охоту. Сука жила свободной, беззаботной жизнью, день и ночь носилась по полям, загоняя зайцев и мелких грызунов, ею восхищались все, кто только видел ее — она была молода, грациозна и свирепа. - Но сказка бывает жестокой: однажды прозорливый волк Схватил белогривку за шкирку, в ловушку свою уволок, - завывала мать. Ричард рядом с Коннором, кажется, не дышал. - И сука, кусаясь и плача, платила жестокой судьбе: Игрушкой для грязного волка, ей суждено быть вовек. Волк жестоко издевался над сукой: страшный, грязный и старый, он превратил ее в свою «жену» - прекрасная сука была покусана, ее шерсть выдирали и рвали завистливые волчицы, ее поступь сбилась, и целыми днями она охотилась, чтобы прокормить все племя. В редкие минуты отдыха сука плакала около реки, разглядывая свою шерсть, скучала по дому и хозяевам. Коннор не понимал, откуда мать знает такую жестокую сказку. А Патрисия продолжала распаляться. - Шли годы, ужасные годы, и волк наконец окосел, Отравой было то мясо, что в глупости жадной он съел, И белая сука свободна, летит в родные края, Но что это? Кто-то крадется, в тени свою стать утая... Мама внезапно оборачивается к ним, и глаза у нее - темные и страшные. По спине Коннора ползет холодок: в руках мама держит нож, и ему страшно. Действительно страшно. Ричард сжимает его руку. Он тяжело дышит. - И бедная, белая сука, спасется от жизни в реке... - мама размахивает ножом, отбивая ритм. Коннор отодвигается дальше от стола. Мама делает шаг навстречу. - А щенки белой суки, а щенки белой суки... - она переходит на шепот, и ноги у Коннора становятся ватными. Ричард зажмуривается. Коннор не может пошевелиться. - Монстры обитают на дне. - Хватит! - вдруг кричит Ричард, треснув ладонью по столу. Его лицо красное. - Прекрати, это ужасная песня! Не пой ее больше! - он бросает ручку на стол и уходит в свою комнату, громко хлопнув дверью. Мама от растерянности роняет нож. На ее лице глупое недоумение. - Что я такого сделала? - спрашивает она, но Коннор не отвечает — по его лицу катятся слезы. Больше мама эту песню не поет. Никогда. Ее поет Коннор. Исключительно про себя. Потому что он сучьей породы.