***
Чужое тело было горячим и соленым, чуть мягковатым, но поражающим своей красотой. Сильные мышцы, перекатывающиеся под светлой кожей, приковывали взгляд; он очерчивал языком каждую из них, мягко скользя до пупка и ниже, туда, где начиналась темная полоска волос. Он шумно вдыхал чужой запах: тягучий, тяжелый мускусный запах, соленый и горький одновременно. Запах чужой плоти, запах страсти. Запах секса. Его руки касались чужих плеч, текли вниз, по выступающим ребрам, кончиками пальцев щекоча их, оглаживали впадину живота и спускались к бедрам, уверенно устраиваясь на них. Он цеплял зубами нежную кожу, оставляя на ней красные, пошлые следы; он кусался и тут же зацеловывал, извиняясь и подчиняя, показывая, кто здесь хозяин. Он был тяжелым, острым, гибким и диким, от него невозможно было скрыться или сбежать. Он горел и сжигал, — он хотел гореть и сжигать. Голова кружилась.***
Около участка, на залитой розовым светом парковке, стояла Норт. Ее серое лицо было абсолютно безжизненным и тусклым, будто она сама была ожившим трупом. Ее грязные рыжие волосы лежали на плечах бесформенной кучей, помятый джемпер мерзкого болотного цвета явно считался «домашней» одеждой. Она заламывала руки и рассеянно озиралась вокруг, будто не могла вспомнить, как вообще здесь оказалась. У уголка ее губ был засохший кетчуп. — Привет, — несколько неловко улыбнулась она, — ты тоже?.. Коннор пожал плечами. Что — «тоже»? Тоже не может спать, потому что обдолбан? Да. Тоже чувствует себя так, будто внутренности расплющило катком? Да. — Фаулер дал нам отпуск, — сказала она. Ее взгляд старательно скользил мимо сокрытой в тени двери, ведущей в подвальное помещение. — Всего на пару дней, чтоб мы смогли, — она гулко сглотнула, — отойти. — Ты спала сегодня? — Коннор внимательно осмотрел ее. Норт покачала головой, виновато улыбнувшись. В ее глазах разрасталась серебряная апатия. — Не могу. И не хочу, — сказала она. Коннору нечего было ответить. Ему не хотелось ни спать, ни есть, ни жить. Вот бы не было этого поганого рассвета. — Пойдем завтракать, — сказал в итоге он. На двери в морг висела бумажка, в которой сообщалось, что на два дня все участки обслуживаются Второй Городской. — Делать все равно нечего. Где-то к девяти утра они нашли работающее кафе. Крепкий кофе давил на виски, но Коннор упорно продолжал пить, обжигая чуть опухший язык. Норт молчала. Со стороны они были похожи на подростков, убравшихся с мутной тусовки перед самым ее окончанием. — За мной приехал Маркус, — начала Норт. — Забрал меня, отвез домой. Еще раз отмыл. Заставил поесть, буквально с ложечки кормил. Все время рядом крутился, за руки хватал, в глаза заглядывал, — она грустно усмехнулась. — Он так боялся за меня, Коннор. Переживал. А я… Коннор молча пил. Его взгляд то и дело останавливался на барной карте. Отчаянно хотелось чего-то крепкого. — Мы с ним с детства знакомы, — продолжала она, — у нас родители дружили. Потом в одну школу пошли, потом и в институт. И его отец всегда говорил, что вот, мол, будущая миссис Манфред растет. А он никогда и не возражал. Горячая волна мурашек пробежалась вдоль позвоночника Коннора. Он рассеянно оглаживал стакан пальцами. Зачем Норт рассказывает ему это? О чем она думает? Он совершенно посторонний человек. У него нет никакого опыта в отношениях – всю свою жизнь он был влюблен в мимолетный образ, который щедро скрашивал собственными фантазиями. Он сглотнул вязкую слюну. Может, она полагает, что случившееся объединяет их? Должен ли он что-то отвечать? — И когда он сделал мне предложение, я согласилась, потому что… потому… — она судорожно отхлебнула, — потому что будто готовилась к этому всю жизнь, понимаешь? Я стала его женой. И ничего между нами не поменялось: мы до сих пор были друзьями, партнерами, трахались и поливали дерьмом окружающих. Но мы никогда не… Ее голос сорвался. Коннор рассматривал рыжее гнездо на ее голове и пропитывался какой-то сиреневой, нежной тоской. Ему хотелось уткнуться носом в бок Норт и тихонько скулить. — Когда появился Саймон, — тихо продолжила Норт, — я увидела в его глазах то, что никогда не видела. Он был так счастлив с ним, Коннор! Он весь светился, готов был хвататься за любое дело, у него было столько сил! А я смотрела на него и радовалась, что он наконец-то влюблен. И завидовала, потому что тоже так хотела. Норт мяла тонкими пальцами пустой стаканчик. Ее плечи сутулились. Бармен подпихнул к Коннору барную карту, видимо, уловив его взгляд. Морган всеми силами уговаривал себя не заказывать коньяк. — И я бы ушла от него, Коннор, хоть сегодня ушла, потому что Саймон… и потому что он… — она махнула рукой, будто бы это могло что-то объяснить. — Но это разобьет ему сердце, понимаешь? Я его семья, я всегда была с ним рядом, и он уже не может жить по-другому. Если я уйду, он не поймет этого. И когда он попытается вернуть меня, он потеряет Саймона, — обреченным шепотом закончила она. — Давай обрежем их, — вдруг предложил Коннор. — Что?.. — Твои волосы, — нетерпеливо пояснил Морган, — они похожи на осиное гнездо. Давай обрежем их к чертовой матери, а потом выпьем коньяка и пойдем бродить по городу, пока ноги не отвалятся? Норт посмотрела на него как на безумца, а потом громко, ярко и кругло расхохоталась. Ее омерзительный джемпер задрался на животе, обнажая светлую кожу. Удивленный бармен вопросительно посмотрел на Коннора, но тот лишь пожал плечами. Норт, отсмеявшись, повернулась к сотруднику: — Простите, а у Вас не будет ножниц?..***
Ему нравилось находить чужие губы, такие мягкие и податливые, мокрые от рваных поцелуев и чужого дыхания. Они целовались медленно и жгуче: он проникал языком все глубже и глубже, вдавливая чужое тело в простыни, он прижимал чужие руки к кровати, не давая малейшего шанса вырваться, он не позволял избежать подчинения: его партнер, мягкий и пластичный, выгибался под ним, потираясь бедрами о его ногу и тихонько постанывая. Ему нравилось это; ему нравилось задевать чужие соски, нравились дрожь и хныканье, нравились сведенные судорогой ноги и открытая, беззащитная шея, от которой восхитительно пахло чужим желанием. Ему нравился секс.***
Хэнк обреченно посмотрел на пустующий рабочий стол. Он опять приехал в офис самым первым, - он, человек, для которого рабочий день начинался дай бог в час дня. Сотрудники, занятые своими делами, не обращали на него никакого внимания; Фаулера на месте не было. Как и Моргана. Как и Рида. В этом городе творилось что-то странное. В этом городе гибли люди, гибли глупо и необъяснимо, а доблестная, в рот она ебись, полиция не могла их спасти. В этом городе расплодилась туева хуча близнецов, которые бросали друг на друга страдальческие взгляды и все сильнее запутывались в собственных отношениях, втягивая в драмы всех окружающих. В этом городе любовь рождалась чахлая, болезненная, цвела на костях и погибала в тусклых буднях, и никто не знал, как от нее избавиться: блеклая и дикая, она упорно прорывалась сквозь любые барьеры и мучала, издевалась над теми несчастными, кто ее, гадину, когда-то боготворил. В этом городе Хэнк Андерсон видел во сне карие глаза, бледное лицо и сухие губы. В этом городе Хэнку Андерсону снился вовсе не сын. У Хэнка была жена. У Хэнка были женщины. В далекой молодости - пара мужчин. У Хэнка никогда не было сопливого сосунка, который упорно сует нос в чужие проблемы, когда не может разобраться со своими. У Хэнка никогда не было альтруистических порывов. Хэнк ни за кем не хотел следить. Хэнк не хотел обременять себя чувствами. Но мальчишка, темноглазый мальчишка, не шел из головы. Что с ним не так? Что скрывает это тщедушное тельце и дырявая душонка? Он не так прост, как кажется. В их с братом дуэте, кажется, роли расставлены очень четко: белый и черный, солнечный и сумеречный, покорный и свирепый, янь и ин. Но Хэнк был полицейским, матерым полицейским, и знал, что не все в мире так просто. Он видел гнилые ниточки, тянущиеся от ласкового и добродушного мальчишки, видел каленую сталь в его глазах, видел абсолютную бесхребетность второго близнеца, не смеющего перечить брату. Он видел то, что прятал не только мальчишка; он видел тайну, скрываемую поколениями семьи, он чувствовал ее кончиками пальцев, - и не мог ухватить. Так кто ты такой, Коннор Морган? (И как ты, тварь, смеешь сниться мне?)***
Чужое тело горит. Кожа покрывается разводами, царапинами и алыми пятнами, которые вскоре потемнеют, превращаясь в собственнические метки. Он чувствует жар и пот. Он слижет их, проглотит и растворит в себе, - он выпьет целиком все, что ему предложат. И что он захочет взять сам. Он слишком стремительный — наверное, стоит остановиться, наверное, стоит что-то сказать — но ему нравится, как гончару, лепить свой собственный идеал. Он прижимается все теснее и теснее, и вот, наконец, входит; его партнер хрипит, смаргивает слезы, слабо улыбается. Хочется выпить и эту улыбку, хочется сожрать его и растворить в себе — он никому больше не будет принадлежать. Только ему. Толчки быстрые, короткие, глубокие. Он напрягает все тело и ощущает себя гигантом: он боится навредить партнеру, и одновременно желает его, хочет владеть им полностью. Ему нужно сдерживаться, хотя он ежесекундно грозится потерять контроль и уничтожить все, что выстраивал последние полчаса, — и заодно этот преданный, раболепный взгляд. Но крышу сносит, под веками взрывается фейерверк, тело не хочет подчиняться. Он двигается все быстрее, слушая шлепки и чужие стоны, сгорая и растворяясь в чем-то пошлом, запретном и желанном, он причиняет боль и сам коротко стонет, когда ему почти вскрывают спину, он почти сходит с ума — и видит свое отражение в безумных, пылающих глазах. Чужих глазах. На самом их дне плещется нечто до боли знакомое.***
Коньяк дает в голову сильнее, чем хотелось. Наверное, его до сих пор не отпустило. Норт, спотыкаясь на ровном месте, захлебывается смехом: ее спутанные локоны они затолкали в унитаз, с истеричным хохотом отправили их в путешествие по канализации Детройта. Стриг Коннор: стриг криво, неаккуратно, неумело. Бармен смотрел на них как на сумасшедших. Каре у Норт не получается: с одной стороны волосы едва прикрывают ухо, с другой же опускаются до плеч. Девушка фыркает, треплет их, создавая объем, и внезапно разгорается пожаром, вплетая в свою рыжину солнечные лучи. Коннор икает и не может отвести от нее взгляда. На один короткий момент Норт становится прекрасной. — А Маркус так любил их… — и залпом опрокидывает очередную рюмку коньяка. Бармен смотрит на них косо. Еще нет даже часа дня, а они уже надираются. Коннору безумно хочется показать ему свои руки: мол, вот, смотри, что делает с людьми жизнь. Вот здесь следы моего падения, а вот тут ошметки трупа, которым меня забрызгало. Нальешь еще? Норт хочет уйти. Коннор не хочет к людям. Он вообще ничего не хочет. Только пить и смеяться. Да, только это. Где-то за стенкой в его голове ворочается что-то темное и душное. Он знает, что должен заглянуть туда, должен разобраться с происходящим – но ему плевать. Ему плевать на все: на то, что рукава рубашки слишком короткие, и бармен уже несколько минут косится на его татуировки; на то, что его развезло всего с пары рюмок; на то, что телефон Норт надрывается неизвестно сколько; на то, что они сменили уже несколько баров, - на все плевать. Имя Ричарда вызывает иррациональные, тупые спазмы. Коннор чувствует себя в глупой сказке про злобного двойника, где главный герой, весь из себя такой добрый и положительный, всеми силами пытается поймать и уничтожить свою темную сторону, которая внезапно решила существовать отдельно. Его скручивает от неправильности происходящего. Что же он творит, а? В этой сказке главный герой явно не он. Что же он творит? Ричарда никогда не бывает рядом. Почему он не чувствует, что ему, Коннору, плохо? Почему он не хочет забрать и защитить его? Он всегда знает, когда брат нуждается в нем, – так почему же это действует только в одну сторону? — Хватит, — шепчет Коннор, дергая себя за волосы. Смех Норт не затихает, отражаясь от бутылок с алкоголем, льда в коктейле и пустых коньячных снифтеров. Смех Норт сотрясает само мироздание. Коннор видит, как зыбучий пол бара затягивает его вместе со стулом. На месте бармена стоит белоглазая Патрисия Морган.***
Впервые он чувствует себя спокойно. Будто он, близорукий, впервые надел очки. Будто он, бегун, впервые пересек финишную черту. Будто то, что всегда было расколото надвое, наконец стало целым. Его переполняет удовлетворение, негой растекающееся по усталому телу. Он лежит сверху, прижимая к себе и к постели, перебирает чужие волосы. Его партнер жмурится, смешно морщит нос, тяжело дышит. Воздух плотный и сладкий, сбитое дыхание волнует его, как резвый ветер волнует могучее море. Ему хочется прижаться к чужой груди и слушать, как заполошно мечется чужое сердце. Ему хочется вдыхать солоноватый запах чужой кожи. Ему хочется, чтобы этот миг никогда не кончался. Ощущал ли он когда-нибудь подобное?... Cветлое и теплое чувство, что прозрачным туманом оплетает его и концентрируется в груди, не дает даже четко сформулировать мысль. Он проводит пальцами вдоль чужой кисти, очерчивая большой круг по ладони. Наверное, его партнеру становится щекотно. Неожиданно их руки крепко переплетаются. Что-то, соотносимое по мощности со сверхновой, вспыхивает в его груди, и он вдруг понимает, что широко улыбается. Нежность. Забота. Эйфория. Влюбленность. Зачем люди придумали столько слов, которые все равно не в состоянии описать того, что творится в его душе? Впервые в жизни ему так хорошо.***
Маркус Манфред выглядит, как человек, который умудрился потерять выигрышный билет в лотерею из-за дырки в кармане. Хэнк думает, что, формально, так и есть. Из-за дырки — блондинистой и голубоглазой — он просрал свой миллион. Точнее, жену на миллион. — То есть, - выдыхает Маркус, — ее здесь не было? — У них выходной, парень, и не удивительно после вчерашнего-то, — на лице Манфреда проступает почти животная паника, и его блондинистый спутник успокаивающее кладет ему руку на плечо. Хэнк с трудом сдерживает хмыканье. — С чего ей тут быть? — Ее нет дома с ночи, и я подумал… — Маркуса откровенно жаль, но помочь Хэнк действительно не в силах. Журналист устало падает на лавку и низко опускает голову, видимо, пытаясь собраться с мыслями. — Господи, что я натворил… — Да не переживай ты так, — неловко крякает Хэнк, — посидит где-нибудь, покормит голубей, подумает о смысле жизни. Разгрузится и придет домой. С ними, бабами, это регулярно бывает: мне надо подумать, мне надо побыть одной… — Норт не такая, – обреченно стонет Маркус, — она не думает. Она сразу бьет. С размаха. Прямо по яйцам. «Кого-то мне это напоминает», — почти философски думает Хэнк, мысленно отгоняя пляшущий перед глазами образ одного назойливого судмеда. Именно в этот момент в приемную заходит какой-то очень пришибленный патрульный. Он находит глазами Хэнка, неуверенно мнется у входа, а потом, будто бы собрав в кулак всю свою волю, робко просит отойти его «для разговору». Хэнк печенкой чувствует, что «разговору» ему не понравится от слова «совсем». — Лейтенант Андерсон, — убито начинает парень, — тут такое дело… — Хорош титьки мять, выкладывай. — Короче, — жмурится патрульный, — у нас вызов из бара на Вудворд-стрит, от владельца. Там дебоширы. Вот только они, как бы… наши. Тычут какими-то корочками, просят вызвать вас… да и вообще… — Что «вообще»? — По описанию подходят, — убито заканчивает патрульный. Хэнк, не сдерживаясь, вздыхает, проводя ладонью по лицу. А ведь еще только четыре вечера. — Мистер Манфред, отрывайте зад от кушетки, я нашел Вашу супругу.***
Улица пахнет озоном. Он пахнет перегаром. Идиллия, мать его. Поздней осенью темнеет рано. В витринах больших бизнес-центров он видит свое отражение. Или отражение Ричарда. Он не может различить их. Не сейчас. Интересно, кому из них достались глаза Патрисии? Норт сидит на поребрике и ковыряет носком землю. Недавно ей было плохо от выпитого. Маркус договаривается с патрульным, что-то заполошно объясняя. Коннору он перестает нравится окончательно. Потому что он, хоть и не нарочно, обижает Норт. А Норт нужно защищать. Она слабая. И уставшая. Если бы Коннор знал, как, он попытался бы помочь. На периферии сознания перемигиваются сирены. Мир постепенно теряет звук. От выпитого в голове (и желудке) раздрай. Ему хочется есть. И пить. Наверное, спать и гулять. Сосущего чувства пустоты в голове больше нет — он смыл его алкоголем. О Ричарде думать тоскливо. Что с ним? Где он? Коннору почти страшно. Не за себя, а за брата. Он утыкается носом в колени и тихонько поет. Про белую суку, разумеется. Других песен Коннор не знает. Маркус уводит Норт. Он зол, зол на Коннора, разумеется. На Норт он злиться не имеет права. Потому что за его спиной стоит голубоглазый блондин, и изменник тут один. Коннору выписывают штраф. Он слепо смотрит на бумажку, представляя, как взбесится Ричард. Или не взбесится. Коннор не уверен. Коннор не уверен в себе, в окружающем мире, в собственном близнеце, в том, что его руки принадлежат ему — он даже не уверен, что сейчас позорно не разрыдается. Мозг, вроде бы потихоньку начинающий функционировать, снова отключается; нелепые чувства раздирают Моргана, и он вдруг видит перед собой Патрисию. Она отражается в стекле, она смотрит на него ласково и грустно — почему, почему она не возьмет его за руку!.. Хэнк стоит рядом и тоже смотрит. Его взгляд Коннор прочитать не может. Ему отчаянно хочется к Ричарду. Но Ричарда рядом нет. Только Хэнк. С Хэнком нужно разговаривать. Но лейтенант Андерсон не читает лекций, не заводит тоскливую и нудную шарманку, которой заботливые родители замучили своих отпрысков до белого каления, нет. Он бьет — бьет точно, хлестко и грубо, так, что Коннор мгновенно оказывается на холодном асфальте. Жгучая боль расползается по щеке, из глаз все-таки текут слезы. Хэнк смотрит пронзительно и жестко, почти зло. Коннор слепо прижимается к его животу, судорожно выдыхая. Пусть ударит еще раз, пусть. Он заслужил. Хэнк не бьет — Хэнк запускает пальцы в волосы. Хэнк гладит по затылку, успокаивая. Коннор хочет задушить сам себя. — Идиот, — голос у Хэнка твердый и тихий, — сказал же мне звонить, если плохо будет. Твой брат?.. — Не надо, — хрипит Коннор, не сдерживая дрожь, — пожалуйста, не надо. Хэнк все понимает и молчит. Хэнк умный. Хэнк самый лучший. Он сильный. Он вкусно пахнет. У него голубые глаза. Он похож и не похож на Ричарда. Он защищает. И всегда будет защищать.***
Гэвин пинает стул, и тот с жалобным скрипом отлетает от стола. Официантка неодобрительно косится на них, и Ричард в качестве извинений поднимает руку, всем видом показывая, что этого больше не повторится. Официантка недоверчиво косится на них. — Детектив Рид, Вам следует быть аккуратнее с имуществом кофейни, — Ричард не спеша потягивает кофе, смакуя вкус, — в противном случае Вам грозит штраф. — Ричи, говно ты собачье, будь другом: завались, — Гэвин, очевидно, пребывает в лучшем из своих настроений. Он довольно потягивается и зевает во все горло, с трудом сдерживая отрыжку. Ричард испытывает мимолетное желание вмазать ему по колену. — Что у нас вообще в мире деется? — Это я должен спросить у Вас, — усмехается Ричард, – мой телефон, кажется, остался в участке. Гэвин, фыркая, включил телефон и полез куда-то в дебри Интернета, проверяя, что они пропустили. Они проснулись в темной, затхлой квартире, хозяин которой пьяным бревном валялся посреди кухни. Удивительно, но, несмотря на полную впечатлений ночь, Ричард чувствовал себя отдохнувшим и почти счастливым. Правда, они к херам собачьим проспали работу, а завтракать пошли где-то в половину четвертого. Внутренний трудоголик Ричарда заходился в истерике. Внутренний трудоголик Гэвина умер в эмбриональной стадии. Рид внезапно как-то придушенно крякнул и посерел. — Бля, Ричи, — как-то слишком тихо изрек он, — мы с тобой такую херь пропустили… Он молча протянул Моргану телефон с открытой перепиской. Насколько понял Ричард, это беседа нескольких офицеров участка. Сообщения, датируемые вчерашним числом, крайне экспрессивны. Они все обсуждают какой-то взрыв, кишки, бедолаг и морг. А потом сообщения складываются в общую картину. Из кофейни Ричард вылетает, едва не забыв там Гэвина. Коннора он не чувствует. Вообще.