Poli-Am.

В морг Хэнк спускался медленно, с некоторой ноткой театральности. Голова была тяжелой. Весь день он потратил на висяки: поножовщина в баре, жмур в заброшенной пекарне, бесконечные отчеты по давно переданным другим отделам делам высосали из него все жизненные соки. Еще с утра, после щепотки ультранасилия, учиненного в хранилище, Хэнк был бодр и свеж, готов пробивать стены лбом и класть недругов штабелями. А сейчас он будто сдулся. Беда Хэнка была в том, что он был… добрым человеком. Категория «добрый» была крайне абстрактна, но именно к Хэнку почему-то была применима. За «доброе сердце» его полюбила в свое время бывшая жена; за «добрые глаза» его выбирали свидетели на допросах; «добродушный характер» притягивал молоденьких офицеров как магнит. Конечно, в последние годы все это похерилось, но Хэнк до сих пор не проходил мимо плачущих детей и растерянных женщин на улице, давал прикуривать аккумулятор машины, иногда перебрасывался с соседями парой ничего не значащих фраз, справлялся о делах коллег. Хэнк был… человеком. Его жестоко потрепало, но когда-то его движущей силой было желание помогать людям. И сейчас, когда он вдруг снова почувствовал дыхание ветра на коже (и образно, и физически: пока дошел до спуска в морг, чуть не сдуло), он вновь испытал то забористое, дурное ощущение ответственности за чужую глупость. У Хэнка сын есть, маленький. Он знал, каково это – объяснять маленькому человечку, что такое «хорошо», а что такое «плохо». Как взрослый человек Хэнк знал, что по-настоящему взрослых не бывает. Как полицейский Хэнк видел, в каком отчаянии бывают люди, когда им не к кому обратиться за помощью. Все эти мысли крутились у него в голове утром, в полдень, на обеде и в сумерках. Когда зажглись фонари, Хэнк вдруг понял, что помимо интереса, презрения, досады и какой-то нездоровой жалости он чувствует еще и трепетное, слабое, как огонек свечи, желание помочь. Потому что Коннор был неплохим парнем. Да, потрепанным. Да, хлебнувшим дерьма. Но все еще назойливо дружелюбным, любопытным, пугливым, живым. Как синица в ловушке для птиц: очень страшно, но о-о-очень интересно. В глубине души – даже самому себе не признаваясь – Хэнк ему сочувствовал. Может быть, даже немного уважал. Потому что парню нехило досталось. А он держался. Да, Андерсон скатывался в алкоголизм после развода и потери возможности общаться с ребенком, но Коул и его бывшая жена, по крайней мере, были живы и здоровы, и сам Хэнк был относительно целехонек. А вот у Моргана, кроме брата, никого не было, насколько он знал. Да и с братом у них отношения были… специфичные. Хэнк натворил дел, но вообще-то все еще был в строю: с недвижимостью, собакой, хорошей работой. По большей части Хэнка добивали бессилие, злоба и одиночество, а еще необъяснимая, почти детская обида: как же так, почему он, хороший парень, погряз в таком бытовом дерьме, как скандальный развод? Жизнь дала пинка, откуда не ждали. А вот у Коннора проблемы были поострее. С несколько шекспировским налетом в духе «быть или не быть». Он сражался со своей бедовой головой, с социумом, с моральными категориями из серии «я должен быть хорошим братом-сватом-акробатом», упахивался на работе и, судя по всему, совершенно не имел жилетки, в которую мог бы поплакаться. Еще и торчал. Короче, вопрос, когда у Коннора Моргана окончательно сорвет резьбу, даже не стоял – он крестом лежал поперек сердобольного естества Хэнка. В Полицейской Академии у Хэнка было «удовлетворительно» по логике и «отлично» по философии, и, определенно, спустя двадцать лет именно этот факт стал причиной, по которой в морг Андерсон спускался с мыслью быть помягче. Твердо, но не жестко. Не давить. Дать продышаться и попить водички в случае истерики. Коннор верткий, но у Хэнка за спиной годы работы в полиции и вагон жизненного опыта: этот кареглазый уж-шнурок не сможет изогнуться так, чтобы выскользнуть из его хватки. Короче, Хэнк был почти готов. Почти. В морге опять было накурено, но музыка молчала. Шаги Хэнка гулко отражались от холодильных камер. Пахло хлоркой, медикаментами и сигаретным дымом. Он осторожно заглянул в кабинет, чувствуя себя каким-то преступником, и нарвался на растрепанного Коннора Моргана в самом скверном из его настроений. Коннор выглядел еще хуже, чем утром. Волосы стояли дыбом, лицо было красным от расчесов и холодного ветра, челюсть сжата так плотно, что проступили желваки. Злые, сосредоточенные глаза метались по строчкам отчета, который Морган с остервенением листал, сидя за столом перед включенной проекцией монитора. Рядом неопрятной кучей валялось его пальто. То, что он успел куда-то свалить, Хэнку не понравилось. Недооценивать изворотливость Коннора Моргана было бы ошибкой: парень вполне мог попытаться найти рычаги на Хэнка и выцыганить себе фору, потому что слабаком он никогда не был, – напротив, Хэнк даже предвкушал, что Коннор начнет действовать. Вот только этих рычагов в природе, как таковых, существовало всего два: сын и пес. И добраться до них Морган никак не мог. Дилемма. Хэнк громко хмыкнул, опираясь на дверной косяк. Коннор подпрыгнул на стуле и вскинул на Хэнка такой настороженный взгляд, что Андерсон едва сдержал смешок. Звереныш, застигнутый за попыткой стырить кусок мяса. Режим «бей или беги» во всей красе. Ух, вот это Хэнк, конечно, оторвется. А он-то думал, Морган тут страдает и места себе не находит. А этот засранец готовился атаковать. Очаровательно. И все же – мягко. Хэнк выразительно вскинул бровь. – Так, – он кивнул на пальто, – че удумал? Коннор молниеносно поджал губы. – Ничего, – слишком быстро для правды ответил он. Хэнк тяжко вздохнул. – Коннор, – как можно спокойнее начал Андерсон, – правила ведения боя неизменны с давних времен. Капитуляция подразумевает несопротивление. Я все равно докопаюсь до правды, рано или поздно. Ты ведь это понимаешь? Коннор отвел взгляд. Понимал, засранец. Но сдаваться не собирался. Хэнк потер рукой лоб. – Ладно, – произнес он, – я тут знаю одно местечко неподалеку, бургеры – просто улет. Ты ел сегодня? У Коннора аж челюсть отвисла. С минуту он глупо моргал. – Э… Нет? – слегка неуверенно пробормотал он, видимо, отчаянно пытаясь предугадать ход хэнковских мыслей. Перехода разговора в гастрономическую плоскость Коннор явно не ожидал. Хэнк вздохнул еще раз, протяжно, театрально, возмущенно. – Коннор, – фирменной интонацией «для тупеньких» объяснил он, – я не собираюсь тащить тебя в допросную, приковывать наручниками к столу и пытать до рассвета. Мы просто поговорим. И, если ты не ел, сначала мы поедим, а потом поговорим. Собирайся, до конца рабочего дня шесть минут. Вообще-то, у Коннора сегодня все еще был выходной, но, выйдя от Камски, он автоматически направился на работу, даже самому себе не в силах объяснить, зачем. Дорогу до участка он не запомнил. Встреча с Хэнком маячила перед носом, как айсберг перед Титаником: вроде можно было бы и избежать, но уже все было предопределено. Поэтому, пока мог, он плыл по течению. Но озвучивать все это Хэнку он не собирался. Коннор вообще планировал рот почти не открывать, и перспектива совместной трапезы его не прельщала. А еще у него предательски забилось сердце и вспотели руки, потому что его брат сказал, что у него свидание с лейтенантом Андерсоном. А теперь они идут ужинать. Как можно было одновременно чувствовать нервозность, ужас и смущение, Коннор не понимал. Хэнк с ленцой наблюдал, как парень мечется по кабинету, перекладывает многочисленные бумажки и отчаянно пытается собраться с мыслями. Пару раз Коннор кидал на него страдальческие взгляды, явно надеясь, что Хэнк передумает и оставит его в покое, но Андерсон был непоколебим: стоял как скала, скрестив руки на груди. Коннор вдруг подумал, насколько у Хэнка широкие плечи, и покраснел до самых ушей. Хэнк это явно заметил, но благоразумно промолчал. А потом Коннор вспомнил, что он собирается сделать, и дыхание у него перехватило. Он споткнулся на месте и врезался бедром в край стола. Бумажки разлетелись по полу. Хэнк этот цирк наблюдал со стоическим терпением. Он собирается подставить Хэнка. Ублюдок. Мразь. Сволочь. Ладонь зачесалась. Спокойно, сказал себе Коннор. Он что-нибудь придумает. Он поможет Ричарду, обезопасит себя и не навредит Хэнку. Он сумеет. Нужно только приложить усилие и что-то придумать. Холодные тиски в груди немного разжались, и он несмело поднял глаза на Хэнка. Тот, если и заметил приступ паники, виду не подал. – Готов? – ухнул Андерсон. И приглашающе повел рукой. На улице, в свете желтых фонарей, тихо падал снег. Хэнк приподнял воротник куртки. Парнишка, шедший за ним, вдруг замер и на секунду прикрыл глаза, подставив лицо ветру, – Хэнк отчетливо различил царапины от ногтей на его скулах. Нехорошее, болезненное чувство призрения зашевелилось в глубине его сердца. Хэнк себя одернул. Он Коннору не друг и не спаситель на сахарном облаке: его задача, создавая парню проблемы, сделать это максимально деликатно, чтобы у того был шанс выплыть. Своеобразный акт гуманизма, конечно, но ничего лучше Хэнк предложить не мог. Если Коннор не дурак, он не будет особо сильно сопротивляться: выложит свою историю, сдаст парочку поставщиков, объяснится с братом и благополучно поедет лечить зависимость в кукольную клинику для небуйных пациентов с голубенькими занавесками и маленьким садиком на заднем дворе. Другого выхода Хэнк не видел. Это казалось самым разумным решением. Вот только он ни на йоту не верил, что Морган согласится с таким сценарием. В машине Коннор был подозрительно тихим. Сидел, сложа руки на коленях, и мертвым взглядом провожал снежинки, планирующие на дорогу. Хэнк включил печку, потом, подумав, подкрутил ручку радио: мягкий голос какого-то местного барда развеял повисшее молчание. Хэнк ехал небыстро, против воли прислушиваясь к дыханию Моргана: мало ли, что у него в голове происходит. Но Коннор оставался абсолютно инертным к происходящему, моргая медленно и редко, будто засыпая. Тень от длинных ресниц ложилась ему на щеки. Снег быстро заметал город. В бургерной была толпа подростков да пара работяг, которым было лень готовить ужин. Хэнк остановился около стойки, одновременно с этим заприметив дальний столик, и быстро пробежался глазами по меню. Потом повернулся к все еще тихому Моргану, который озирался с легким шоком в глазах. – Ну, что будешь? – спросил Хэнк. Коннор уставился на него как баран на новые ворота. – Лейтенант Андерсон, – с неописуемым выражением лица выдал он, – Вы что, собираетесь есть здесь?! Хэнк огляделся. Ну, не звезда Мишлена точно, но пожрать можно. Столы слегка сальные, дешевые салфетницы, телек в углу с трансляцией какого-то баскетбольного матча. И контингент, конечно, соответствующий. – Я часто здесь бываю, – Хэнк пожал плечами. Коннор открыл рот, но тут же закрыл его обратно. – Слушай, «вкусный» не всегда равняется «здоровый», как и «справедливый» не равняется «правильный». Так ты что брать будешь? Коннор нервно завозился. – Я… я такое не ем. Здесь все вредное, – выдавил он. Хэнк закатил глаза. – А ты когда-нибудь пробовал? Нет? Тогда возьму то же, что и себе, – он подошел к стойке, – кофе или газировку? Еще мгновение на лице Коннора отражалась борьба, но потом он обреченно выдохнул «кофе». На самом деле, кофе здесь был растворимый, из пакетиков, но об этом Хэнк решил умолчать. Когда он с грохотом сгрудил поднос перед присевшим за столик Коннором, тот выглядел почти смирившимся. – У них хоть есть лицензия? – предпринял последнюю полудохлую попытку повозмущаться парень. Хэнк бодро хмыкнул. – Хотелось бы тебя обнадежить, да врать зазорно, – он пододвинул к судмеду бургер, – ты ешь, пока горячее, так вкуснее. Коннор с тоской посмотрел на пропитанную жиром бумагу, медленно развернул, вздохнул. Майонез потек у него по пальцам. Парень скривил лицо и попытался воззвать к совести Хэнка. Тот лишь ухмылялся. Коннор откусил. Потом второй раз. Третий. Весь день не евший, он был голоден. Четвертый. На пятом, самом жадном куске, Хэнк не выдержал и довольно расхохотался. Коннор, перемазанный в майонезе, замер. И несмело улыбнулся в ответ. Если бы Хэнк перестал заливаться смехом и посмотрел бы на Коннора, он поймал бы взгляд, которым никогда в жизни его не одаривал даже самый близкий человек. Сердце Моргана болезненно сжалось. Ничего в мире не имело значения, пока Хэнк Андерсон так искренне смеялся. Никогда, никогда в жизни он… Господи. Андерсон, наконец, успокоился и принялся за свой бургер, сердобольно подталкивая к все еще голодному Коннору картошку. Тот опустил глаза, спрятав замученный взгляд в столешнице. И покорно потянулся к соусу. Хэнк вполне благодушно ему улыбнулся. – Ну, Коннор Морган, расскажи о себе. Да, я и так все знаю, – он поднял руку, прерывая вскинувшегося Коннора, – но я хочу услышать от тебя, как ты докатился до жизни такой. Коннор замер как перепуганный олень в свете фар. Хэнк нетерпеливо скрестил руки на груди. – Слушай, пацан, – слегка раздраженно процедил он, – я скажу начистоту: я все еще не знаю, как к тебе относиться. Пока я поступаю по-человечески и просто задаю вопросы, однако, обрати внимание, лимит моего терпения не безграничен. Единственный, кто может тебе сейчас навредить – ты сам. Но также ты можешь оказаться полезным, поэтому будь добр, не ломайся и выкладывай. Коннор отвел глаза. На мгновение Хэнку показалось, будто он весь сжался, выцвел, спрятался за трепещущими ресницами, но уже через секунду Морган громко вздохнул и вперил в Хэнка твердый, темный взгляд. – Я расскажу, – произнес парень, – но мне не нужна ничья жалость. Хэнк хохотнул. – Жалеть такого говнюка – себя не уважать, – он отхлебнул кофе, – начинай, и чтобы с самого начала. Вы с братом родились здесь, так? Коннор говорил размеренно, монотонно, словно пересказывал скучную, используемую в качестве подставки под ножку стола книгу. Его воспоминания давно потеряли былую яркость, почти не причиняли ему ни боли, ни радости: просто были. Даже стыд за себя немного поутих, когда он начал издалека. Да, родились здесь. Учились в обычной школе, жили в обычном доме, были самыми обычными детьми. До десяти лет все было неплохо, хватало на еду, Ричарда отдавали на разные секции от государства. Его, Коннора, не отдавали. Почему? Не знает. Всегда был… таким? Всегда. Нет, не лечили. Не знает почему. Он был домашним, в отличие от брата, крутился около матери, друзей не имел. Много читал. Пошел в актерский кружок. Да, нравилось, нет, друзей не завел. Почему? Потому что семья неблагополучная, и сам он странноватый был. Понимал ли, что мать зависима? Видел, что что-то не в порядке, но осознал гораздо позже. Он просто знал, что ее лучше не бесить и быть послушным. Старался не отсвечивать. Что? Да, Ричарда тоже лучше не бесить. Почему Хэнк спрашивает? Проблемы начались лет в одиннадцать. Ричард замкнулся, мать нашла дешевого поставщика. Пришлось быстро перейти в режим экономии. Что это значит? Ну, свет поменьше жечь. Продукты подешевле, макароны там, бобы. На пособия не разгуляешься, нет, мать не работала. Одежду нужно беречь, покупать сразу две пары ботинок – дорого. Ричард ушел с кружков, много занимался в библиотеке. Он? Он с матерью сидел. За ней же нужно было как-то следить. Ну, все же заботятся о своих семьях. Это совершенно нормально. – Нет, блять, Коннор, это не нормально, – перебил его Хэнк, – чтобы двенадцатилетний сопляк выхаживал забившую на детей наркоманку! – Но кто-то же должен был, – пожал плечами Коннор. И продолжил. Все становилось хуже, но, вообще-то, было не так уж и плохо. Нет, именно это он и имеет в виду: были хорошие дни. Иногда мать пыталась завязать; иногда Ричард, проявляя к ней милосердие, не пытался спровоцировать конфликт. Но, честно говоря, он ее терпеть не мог. Ричард в принципе ненавидит слабых. Нет, Ричард его, Коннора, никогда не бил. И мать его не била. Так, пыталась пару раз, но в таком состоянии она даже по слону бы не попала. Нет, он никогда это ни с кем не обсуждал. С чего вообще все эти вопросы? Так они жили какое-то время. Сколько? Ну, пару лет. Уставал ли он? Да не особо, он же ничем почти не занимался. Ричард вот занимался: начал в баскетбол играть. Он? Любил погулять в одиночестве, вечером, когда брат ложился спать. Иногда ему было тяжело проснуться или что-то съесть, но он читал, что у подростков часто такое бывает. Нет, друзей так и не завел. Да, сейчас перестанет чесать руку. С кем общался? С Ричардом. И книжки читал. Опека приходила пару раз, но чисто для вида. Обычно их предупреждали заранее и они успевали привести мать в надлежащий вид. В приют никто не хотел, хотя Ричард иногда ворчал на эту тему. Он? Он просто привык к такой жизни, понимал ее. Делал что-то полезное. О будущем как-то не думал. Потом появилась Аманда. Тут Коннор замолчал. Надолго замолчал. – Я знаю, тебе было нелегко с ней, – Хэнк сходил за еще двумя стаканчиками кофе, – это жуткая баба, с какой стороны ни посмотри. Но ты же как-то справлялся? Справлялся. Почти не появлялся дома, назло Аманде прогуливал школу, связывался с сомнительными компаниями. Сделал пирсинг. Сбегал к матери. Да, скучал. Ричард? У Ричарда все было отлично. В доме были еда и свет, чистота и деньги; он мог полностью сосредоточиться на своем будущем. На их будущем, точнее. Нет, Ричард не эгоист и не мудак. Он просто человек такой: если ему прямо в лоб не сказать, он не поймет. Твердолобый? Возможно, но, на самом деле, его нужно пожалеть: он дальше своего носа ничего не видит. Или, как ищейка с тоннельным зрением, прет только вперед. – Он никогда не желал мне зла, – попытался объяснить Коннор, – он просто не видел, что мне некомфортно. Не знал. Если бы узнал, он Аманду бы на куски порвал. Ему нужно было только сказать. Ну а я не говорил. Нет, насколько он, Коннор, знает, Ричард абсолютно здоров. Просто не умеет считывать знаки. А когда он чего-то не понимает, то злится. А Коннор, как мы помним, старается его лишний раз не дергать. Почему? Ну, так спокойнее. И вообще, отстаньте, лейтенант Андерсон, откуда он знает, почему Ричард такой?! Просто такой и все. Аманда? Ну, она не была сволочью. Точнее, была, но не прям во всем. Он, Коннор, ее не любил, потому что… как бы… ну, она открыла ему глаза. Показала, что он сильно отличается от брата. Да, было неприятно. Он злился. Хотел насолить. Унизить. Да, она бесила его все время. Ну что он может поделать, если она чешется?! Его унижали? Да нет, она все-таки говорила правду, хоть и обидную. Он как бы все это знал, но старался забыть. Никогда не любил соревнования. Почему? Потому что всегда проигрывал. – Так, стоп, – снова перебил его Хэнк, – давай уточним: с кем ты соревнуешься? Коннор закатил глаза. – У вас же не было сиблинга, верно? – спросил он. – Когда вас двое, вас всегда сравнивают. А когда вы близнецы, вы не просто похожи — вы один организм. И быть его худшей частью… неприятно. Хэнк молчал, молчал, молчал. – Еще раз, Коннор: в чем ты хуже брата? – Во всем. А что? Хэнк таращился на него минуты три. Выражение его лица напомнило Коннору сову, проглотившую проперченную насквозь мышь, и Морган неуютно заерзал. Потом, пробормотав что-то вроде «Господь Всемилостивый», Хэнк велел ему продолжать. Рассказывать дальше становилось неприятно. Однажды… ну, он попробовал. Да, ему было семнадцать. Да, мать была еще жива. Она и предложила. Наверное, она хотела ему так помочь. Нет, мать их любила, он уверен. Она ради них старалась: записалась в программу по реабилитации. Что за программа? Он не спрашивал, просто слышал об этом. Аманда над ней смеялась. Хотелось глотку ей перегрызть, честное слово. Почему попробовал? Не знает. Где доставал? Через мать. Знал о последствиях? Знал. Что-то останавливало? Вообще ничего. Потом мама умерла. – Было больно, – сипло пробормотал Коннор. Хэнк молчал. Баскетбол по телеку сменился фигурным катанием. Тогда он и набил татуировки: чтобы спрятать вены. Вообще-то, набил он их еще после первого раза, но только самих драконов. В рукава все превратилось гораздо позже. Аманда догадалась сразу: она за ним следила. Ричарду он соврал, что порезал вены, потому что над ним издевались в школе. Ричард рассвирепел, сказал, что он, Коннор, не имел права такое скрывать. На следующий день он подрался со всеми, на кого пало его подозрение или кто хоть как-то нелестно отзывался о Конноре. Ричарда выгнали из баскетбольной команды. Потом они поссорились. Это был единственный раз на его, Коннора, памяти. Не разговаривали четыре месяца. – Я сказал ему, что переборщил, – развел руками Коннор, – он сказал, что никто не имеет права меня обижать. Все это время он активно шантажировал Аманду. За их семьей следили в качестве анонимного эксперимента: имена не назывались, но Аманда регулярно делала публикации. Если бы всплыл факт, что один из ее воспитанников торчит, она потеряла бы все уважение и финансирование. Да, он ей мстил. Да, он поступал мерзко. Хорошо-хорошо, сейчас перестанет скоблиться. Но остановиться не мог. – Она продержалась еще семь месяцев, – сказал Коннор, – нам исполнилось восемнадцать, пришло время выбирать колледж. Она выбила стипендию, и мы смогли поступить вместе. Ричард на юридический, я на химбио, – он замялся, – я уже тогда решил, что пойду в Академию. На судмеда. – Погоди, – нахмурился Хэнк, – это ты затащил вас работать в полицию? Зачем тебе это? Коннор предпочел промолчать. Потом, скомкав очередную салфетку, он продолжил. От Аманды он избавился перед самым первым курсом. Просто приказал ей уйти. Донимал ее круглосуточно. Нет, Ричард ничего не замечал, хотя Стерн почти полностью поседела. Наверное, в тот период она слегка охладела и к Ричарду: как же так, игнорировать страдания наставницы. Но, должно быть, в какой-то степени еще боялась потерять его расположение. Почему? Потому что, не сдав его, Коннора, сразу же, она автоматически становилась соучастницей их преступления, а Ричард бы такого не простил. Что? Да, попыталась скрыть. Хотела отправить в лечебницу. Нет, не поехал. Шантажировал. Грозился пойти в полицию. Сожалеет? Ни капли. – На тот момент мы уже могли подрабатывать, – сухо отрезал Коннор, – и она стала абсолютно бесполезной. Они закончили колледж, Ричард ушел в армию. Он поступил в Медицинскую Школу. Тяжело ли было без брата? Да. Одиноко. Долго привыкал к пустому дому. Часто приезжал к нему. Нет, облегчения не чувствовал. С чего бы? Это была временная разлука. Он знал, что цель у них общая. Кроме того, к тому времени, прошатавшись всю юность с какими-то панками, научился общаться с людьми. Да, пытался ассимилироваться. Нет, постоянных связей не завел. Да, торчал. Да, под кайфом не чешется. Слезть? Пытался пару раз. Один раз даже доехал до клиники. Потом испугался. Не смог. – У меня были планы, – смял очередную салфетку Коннор. Хэнк слушал его предельно внимательно. – У нас были планы. Запись в личном деле могла их разрушить. Ричард вернулся из армии. Они подали документы в Полицейскую Академию. Ричард на полное обучение, он – на получение стипендии по судебно-патологической подготовке. Параллельно работал в больнице, нарабатывал стаж. Да, так можно. Да, подделал анализы. Через друзей Аманды, как же еще. Она как раз хотела взять нового воспитанника, когда он объявился на пороге и поставил ультиматум: либо она ему помогает, либо он заложит ее с потрохами. Она помогла, но, насколько он знает, отошла от педагогической деятельности. Сожаление? Нет и в помине. Отучились, выпустились. Продолжал работать в больнице, пока Ричард был патрульным. Потом начал стажироваться по специальности. Были так же в Детройте, но в другом участке. Потом перевелся вслед за братом. Все. Торчал? Да, все это время. Как часто? Раз в две-три недели, иногда чаще. Терпит хорошо, потом начинается ломка. На что похоже? На поцелуй с дементором: будто всю жизнь высасывает. Тяжело чувствовать, тяжело дышать. Голова все время болит. Тошнит, ломает. Бесит все. Ричард? Коннор же сказал: если брату не сказать словами-через-рот – конкретно, глядя в глаза, без ужимок, – он не поймет. Как умудряется работать в полиции? Он не знает. Потом Коннор замолчал, уткнув потухший взгляд в свои переплетенные руки. Повисла неуютная, прохладная тишина. В телевизоре громко чему-то зааплодировали. Морган нервно дернул плечами. На лице его отражалась какая-то призрачная, застарелая грусть: видимо, он действительно не очень любил рассказывать что-то о себе. И себя, что самое страшное, Коннор тоже не любил. Не ненавидел, нет. Просто не любил. Считал себя серым, бездарным. Был уверен, что существует лучшая его копия. Давно с этим смирился. Что Хэнк мог ему сказать? Андерсон видел множество таких мальчишек и девчонок, полудиких, никому не нужных, растущих как сорняки. Он знал, что эта история стара как мир, и еще тысячи ребят, даже на его веку, обречены на жизнь впроголодь, на воровство, бандитизм, алкоголизм или наркоманию. Знал – и он, полицейский, ничего не мог с этим сделать. Никто не мог. А потом эти полудикие дети вырастали и отчаянно пытались справиться с окружающей действительностью. Не всегда удачно – наглядный пример сидел перед ним и теребил салфетку, боясь поднять глаза. Хэнк вздохнул. – Я все-таки должен задать этот вопрос, парень. Чисто для себя, – он пару секунд помолчал, собираясь с мыслями. – Ты же химик, Коннор. Ты неглупый. У тебя мать из-за этой дряни погибла. Зачем? Коннор зажмурился, голову в плечи втянул. Челюсть сжал. Его расчесанная рука мелко дрожала. Вот только Хэнк продолжал на него смотреть: печально, понимающе, пронзительно. И Коннор произнес фразу, которую произносит каждый наркоман в своей жизни. – Я не знаю, – прошептал он. И впервые за три года Хэнка кольнуло болью за чужого человека. Он тряхнул головой. – Так, не раскисать, – рука сама потянулась к внутреннему карману за фляжкой. Он сделал хороший, добротный глоток. Коннор смотрел на него со странной смесью неодобрения и настороженности на лице. – Вот как мы поступим. Вообще-то, в рассказе Моргана присутствовало много неувязок. Он – и не перечил брату? Хэнк видел, как Коннор командует близнецом без особых усилий. Шантажировал Аманду Стерн? Как? Неужели такая стерва не нашла бы управы на сопляка, который от горшка три вершка? Хэнку требовалось время, чтобы все обдумать. Он сделал еще один глоток. Коннор скривился. – Вам не стоит пить, лейтенант. Это вредит здоровью. – Вот от тебя это слышать вдвойне смешно, – одернул его Хэнк. Потом почесал голову. – Я не сдам тебя брату, и не смотри на меня так. Знаю, что делаю глупость, знаю. Я это не по доброте душевной, а потому, что собираюсь тебя использовать. Коннор вздрогнул, будто от боли, и плечи его поникли. Глаза он опять опустил. – Сейчас ты расскажешь мне, как ты достаешь эту дрянь. С именами и адресами, Коннор, – надавил Хэнк. Тот слегка заторможенно кивнул. – Более того: сколько у тебя плееров на руках? – Три. – Коннор. – Ладно, пять. Люблю разнообразие. – Завтра же я забираю все. И только попробуй закинуться напоследок, ты знаешь, что я с тобой сделаю, – Хэнк отхлебнул остывший кофе. – Побудешь моим информатором в узких кругах. Маилз сдох, чтоб его, но у меня теперь только больше вопросов: Мелроу, тириум, наркота. Скатаемся завтра в гости к парочке твоих поставщиков, может, они чего расскажут. Коннор поджал губы. Он явно был не в восторге от открывающихся перспектив. Хэнка его выражение лица напрягло. – Слушай, – решительно начал он, – ты можешь мне сейчас начать рассказывать, что у тебя была нормальная, обычная жизнь, и вообще тебя ничего не тревожит, но, Коннор, в твоем состоянии люди не идут – бегут к мозгоправу. Не перебивай, – Хэнк вскинул руку, – я много лет проработал в отделе по борьбе с наркотиками, знаю, как тебя будет ломать. Будет дерьмово, Коннор, и терапия поможет с этим справиться. Так что не тяни и поищи специалиста. Коннор выглядел до смешного возмущенным. – Я не собираюсь слезать. – А у тебя права голоса нет, – отрезал Хэнк, – ты его потерял в тот момент, когда умудрился передо мной спалиться. И вообще: ты рос никому не нужным, забитым ребенком – да хватит так сопеть, я себя простить не могу, когда у меня сын дуется, а твоя мамаша тебя подсадила! – и вот она: первая родительская фигура в твоей жизни. Приятно представиться, Хэнк Анд– Договорить Хэнк не успел: Коннор подавился остатками кофе и, выпучив глаза, выплюнул коричневую бурду Андерсону на куртку. В восторг это Хэнка не привело, но он терпеливо сжал зубы: парень выглядел настолько ошалевшим, что рычать на него не было смысла. Коннор хватал ртом воздух. – Сын?.. У Вас есть сын? Откуда?! – Из жены, – моментально рявкнул Хэнк, но тут же взял себя в руки, – точнее, от жены. Бывшей. Сын, девять лет, Коул звать. Что за реакция? Коннор пошел какими-то красными пятнами и спрятал лицо в ладонях. У Хэнка создалось ощущение, что он упускает что-то важное. – Коннор, – осторожно осведомился он, – ты же знаешь, откуда берутся дети?.. – Лейтенант Андерсон!.. Хэнк был добрым человеком, и в этом заключалась вся проблема: он подбирал брошенных собак на улице. А этого… пуделя, прости Господи, вдобавок еще и самосвал переехал. Все, как Хэнк любит.