***
Как медик и предсказывал, крепкий организм Кисаме относительно легко пережил ранение. На следующий день температура спала, а ещё через день рана, которая была даже опаснее, чем Фугуки думал, уже затягивалась. Капитан, невзирая ни на что, навещал ученика ежедневно, появляясь под вечер. В один из таких вечеров он вошёл и застал Кисаме в кухне. Тот был взъерошенный, имел совершенно измученный вид, но твёрдо стоял на ногах и складывал листовой чай в заварочный чайник. — А я ждал, когда вы придёте, — сказал он. — До сих пор не верится, если, честно, что вы навещаете меня. Фугуки пожал плечами и прислонился к косяку. Кухня соседствовала с небольшой гостиной, двери которой распахивались на веранду, а та вела на дикую лужайку, заросшую высокой сочной травой. Дом был крайним и стоял на самой вершине небольшого холма. Сразу за лужайкой склон резко забирал вниз и скатывался к самому берегу речки. Из гостиной Кисаме виднелись вершины ветл на том берегу, а ближе к ночи от воды поднимался густой туман. Вот и сейчас из тени за холмом уже ползли первые бледные призраки, а в траве показались огоньки светлячков. — Ты дорог мне, как ученик, — заговорил Фугуки с некоторым усилием. Ему меньше всего хотелось, чтобы слова прозвучали неискренне, а такие личные и имеющие отношения к эмоциям вещи он проговаривал вслух очень нечасто. — От тебя зависит будущее скрытого селения и благополучие страны. На тебя я возлагаю мои надежды. Говорят, что дети всегда талантливее родителей, а ученики превосходят своих учителей. Я не боюсь смерти, но узнав, что ты тяжело ранен, признаюсь, я испугался… что дело моей жизни исчезнет. Я столько сил вложил в тебя!.. Страшно стало и подумать, что всё это было напрасно. Кисаме служил под командованием Мечника с пятнадцати лет и всего лишь полгода пробыл в учениках. Фугуки понимал, что этого недостаточно, чтобы стать для кого-то «делом всей жизни». Но не потому, что заподозрил неискренность, парень был сейчас подавлен и растерян. Он был молод, для него все сроки казались долгими, а за эти полгода он прикипел к учителю, как к родному отцу. Но этого ему было мало. Кисаме выключил закипевший чайник. — Только поэтому? — спросил парень, — только потому, что я ценный инструмент? — Нет, — твёрдо ответил Фугуки. Кисаме молчал некоторое время. — Я совсем один очень давно, — сказал он. — Спасибо, что вы и Каори-сан заботитесь обо мне. Фугуки испытал к нему глубокое и спокойное чувство. Оно было похоже на море в полный штиль. Сильное, обширное, но умиротворяющее. Мужчина подошёл к юноше сзади и положил ладонь ему на шею. Оба поняли, что это был простой, но очень интимный жест. Кисаме замер и прикрыл глаза. Он, чувствуя душевный настрой учителя, тоже был совершенно спокоен и в кои-то веки расслаблен. Его вечная бдительность и напряжённость, отточенные годами тренировок, теперь спали, к тому же сейчас он был вымотан болезнью и ему хотелось только одного — чтобы кто-то снова позаботился о нём. Эта открытость очень подкупала. Фугуки было приятно, что парень так доверчив и так покорен. Область его заботы распространялась на ученика, так же, как на Амеюри и на членов семьи, хотя Фугуки не помнил, как давно это случилось. Но теперь он позволил себе большее, чем заботу. Он прикасался к Кисаме, как хозяин. Так, как он всегда хотел касаться Амеюри, но не смел позволить себе даже мыслей об этом, словно боясь, что она рассыплется как хрупкий хрусталь. Его Амеюри была нежным цветком, на который можно только любоваться. Этого парня можно не только оберегать и желать. С ним себе можно позволить проявления любви, которые не покажутся грубыми и грязными. Он сильный. И ему нужны не только слова и статус оберегаемого, но и действия. Прикосновения. Для Кисаме всё, что он испытывал к Фугуки: восхищение и уважение, и сыновья, совершенно безусловная любовь, и жгучая постыдная похоть, всё слилось в один ровно горящий огонь. В ответ на жест парень обернулся и прижался к мужчине так, как молодое неопытное животное, без тени агрессии и конкуренции, а скорее играя, прижимается к взрослому матёрому самцу. Фугуки, продолжая держать тяжёлую ладонь у него на шее, как держат, успокаивая, собаку, другой рукой начал гладить Кисаме по спине и пояснице. Он провёл вниз вдоль позвоночника, у пояса проник под ткань рубашки и снова скользнул вверх, на этот раз уже осязая ладонью горячую кожу и твёрдые мышцы. От этих касаний и от продолжительных объятий Кисаме совершенно поплыл. Учитель был слишком близко, жар его тела, само его подавляющее волю присутствие обволакивали сознание, как туман. Кисаме не мог поверить, что происходящее реально, что руки сейчас и правда прижимаются к лопаткам учителя, что пряди его густых распущенных волос касаются предплечий. Кисаме держался от того, чтобы проявить излишнюю нежность и случайно оттолкнуть этим. Ему хотелось показать себя мужественным, но он ничего не мог поделать с тем, что ощущал себя податливым, как вода. Он не мог не замирать под его руками. Для учителя он был девушкой. И он, как девушка, закрыл глаза, когда капитан грубовато взял его ладонью за подбородок и поцеловал.***
Через полторы недели Кисаме уже вполне поправился и вернулся в строй. Началась вторая половина июля, а с ней и жуткая жара. Однажды после обеда Миру шла по лесной дорожке, направляясь в соседнее село. У неё был выходной, она шла навестить родственников, потому не торопилась и наслаждалась прекрасным солнечным днём. Пешая тропинка шла, петляя между высоких вязов и клёнов, на земле частой сетью лежала тень древесных крон, и от слабого ветра на стволах качались золотистые блики. Иногда слева показывалось море, но шум волн, не заглушаемый звоном кузнечиков вдоль обочин, был слышен, даже когда дорога забирала вправо. Несмотря на сильную жару, от близости воды дышалось хорошо, пахло травами и горячей пылью, и приятно было знать, что как только зной совсем измучает, можно будет искупаться. Миру и шла в верхе от купальника и в длинной льняной юбке. Тропинка стала каменистой, нырнула во впадину, забралась на небольшую горку, и куноичи оказалась на площадке у обрывистого склона, с которой открывался вид на побережье. Тут у противоположного края дороги стояла скамеечка под навесом. Миру присела на неё и перевела дух. Она долго так сидела, погрузившись в задумчивость, смотрела на далёкие волны и слушала их шум. Внизу на тропинке послышались шаги. На площадку взошёл Хошигаки Кисаме, и у Миру зашлось сердце, будто не он, а она сейчас преодолела крутой подъём. Она, впрочем, была профессионалом и ничем не выдала себя. Миру улыбнулась ему, как улыбнулась бы любому, и пригласила присесть рядом. Кисаме согласился и тяжело опустился на скамейку. Вид у него был вымотанный не столько быстрым интенсивным шагом, сколько летним пеклом. Он поставил рядом объёмный и тяжёлый свёрток, который нёс, снял с головы повязку, вытер ею пот с лица, и снова повязал. — Жарко, — сказал он. — Да-а… — согласилась она и полюбопытствовала: — Куда идёшь, Кисаме-сан? — Я на миссии, — ответил он серьёзно. — Капитан поручил мне особо важное задание, поэтому я не могу сказать. Миру-сан, а ты ведь идёшь не на южный пляж? — Нет, я иду в гости. Как-то само собой получилось, что они, не сговариваясь, определились с формой обращений друг к другу. — Хорошо. Сначала он, запрокинув голову, смотрел на древесную крону, а потом, задумавшись, начал смотреть на девушку. Раньше, в ранней юности, он терялся в присутствии малознакомых девушек, потому что они, да и вообще все люди, начинали его разглядывать, открыв рот. Он прекрасно видел, что его внешность вызывает либо испуг, либо любопытство. Так люди смотрят на что-то непонятное, на что не знают, как нужно реагировать. Эта реакция его смущала. Не будь он воспитан с ранних лет в воинской среде, где его научили всецело отдаваться только искусству ниндзя, у него непременно развился бы болезненный комплекс по поводу своей внешности, потому что он не был похож на других. Таких как он было мало, и с каждым годом их род становился все меньше. Но в жизни было много более важных вещей, нежели отношения с противоположным полом или вопросы собственной привлекательности. Когда в нём проснулись инстинкты, его научили с этим справляться. Он почти подчинил себе своё тело. Почти… Девушки смотрели на него со страхом, а он носил в себе тёмное таинственное чувство по отношению к ним. Что-то, что он хотел и никак не мог получить, и что приходилось привычно заглушать в себе физическими нагрузками и сосредоточением на своём долге. Теперь в нём кое-что изменилось. Он смотрел на Миру, вернее на пряди её золотисто-медных волос, настолько погружённый в себя, что не замечал, насколько это бестактно, и испытывал отголоски пережитого. Он получил то, что так сильно хотел. Весной ему исполнилось семнадцать, но в определённом смысле он был ещё совсем ребёнком до недавних пор. Капитан проявил осторожность и такую нежность, которую сложно было в нём заподозрить, но Кисаме всё равно получил то, чего хотел. Он чувствовал себя совершенно уничтоженным, словно он, как крупица соли в озере пресной воды, без следа растворился в чужой личности. Он и не знал, что это может быть настолько страшно и хорошо. Теперь всё кругом напоминало ему о пережитом моменте, а в особенности оранжевые куртинки календулы, которая росла в каждом палисаднике и даже вдоль дорог. Он срывал цветки и нюхал их. Аптечный запах был в точности как от волос капитана в тот вечер. Он собрал волосы в хвост, но они всё равно упали у него с плеча и тяжёлыми прядями рассыпались по покрывалу. Кисаме видел их прямо перед глазами — прямые и шелковистые, глубокого огненного цвета. Капитан склонился над ним, обжигая дыханием шею, и сказал: «Теперь ты стал мужчиной». Миру постоянно удивлялась ему. Они редко пересекались, но всякий раз, когда она видела его или встречалась с ним, она ему удивлялась. Иногда даже когда просто слышала разговоры о нём. О нём много чего говорили и всё повергало её в изумление: и факты, и мнения. С мнениями она была не согласна. «Он такой красивый! — сказала бы она, если бы не боялась сплетен, — он очень красивый, самый красивый парень в нашем Скрытом Селении!» Сейчас он смотрел на её распущенные волосы, долго, минут, наверное, пять, с мечтательным выражением на лице, а потом Миру заметила, что он покраснел. На тех самых местах, где у него на скулах были эти чёрные отметины, выступил розоватый румянец. Она сама вся вспыхнула, и радость заполнила всё её естество. Тут же куноичи решила про себя, что будет ждать и, пока что, не сделает первого шага. И её терпения и верности хватит надолго. Кисаме пришёл в себя, обратил внимание на девушку рядом и вдруг вспомнил, как она однажды заговорила с ним в столовой. Тогда он поспешил выкинуть случай из головы, потому что она была очередной девицей, которую он напугал, сам того не желая. Но теперь она смотрела на него прямо и смело, хотя вид был рассеянный, возможно оттого, что и она была истомлена жарой, и она слегка улыбалась, и глаза у неё были огромные и синие под чёрными как уголь ресницами, и в тени ресниц что-то мерцало, словно в глазах танцевали рефлексы от горящего огня. Он чувствовал, что она, вопреки свободной расслабленной позе, вся напряжена, но что-то от неё исходило — дружелюбное и светлое — от чего он сам испытал радость. Миру его не боялась. Он улыбнулся в ответ и сказал, поднимаясь: — Надо идти. Счастливо добраться, Миру-сан! — Удачной миссии! — сказала Миру. Кисаме поднял свой свёрток и ушёл, а она ещё долго сидела на скамеечке над морем.