Deviant

Гэвин не уверен, что не лишается рассудка, но он почти точно уверен, что лишается слуха. Хор в его голове вопит, все повторяя и повторяя «Ричард, Ричард, Ричард», давит изнутри, заставляя обхватывать голову руками, сжимать пальцами пульсирующие виски. Последствия сотрясения настигают его, застают врасплох, и Рид с внезапной беспомощностью смотрит на Ричарда. Тот что-то произносит, он понимает это по движущимся губам, но не понимает, что именно, не слышит. Все кажется таким смазанным, будто церковь затопило водой, а он нырнул в нее и теперь пытается открыть глаза, пытается плыть. — Детектив! — все-таки пробивается, оно громкое, оно рвет окружающую его пелену и вырывает из воды, вытаскивая за ворот потрепанной куртки. — Вы в порядке? Нет. И никогда уже не будет. И Гэвин, отмирая, кивает. Все хорошо. Все в порядке. Слух к нему постепенно возвращается. Ричард замечает это, и его голос начинает звучать чуть тише, он больше не разносится по пустоте, не отталкивается от высоких стен и разноцветных побитых витражей, он наполнен решимостью и отчаяньем. — Убирайтесь отсюда, детектив. Здесь вам не место. Рид упрямо хмыкает, ядовитая неконтролируемая усмешка расползается от уха до уха, расцветая на усталом лице. Нет. Он не собирается так просто уходить. Не сейчас. Вместо этого он идет вперед, прямо к андроидам, прямо к их пустым глазницам, преследующим его несколько ночей подряд. И они обступают, они обхватывают за руки и за ноги, цепляются за одежду, и Рид расталкивает их в стороны. Нетерпеливо и грубо, потому что на большее сейчас не способен. На мгновение он жалеет, что вновь слышит, что ему приходится слушать; крики, мольбы о помощи, рвущиеся и рвущие всхлипы. Они слишком похожие на людей, слишком люди. — Пойдем. Нужно уходить, — почти тонет в этом шуме. Он поглощает его обрывистые неровные слова, жрет их, впитывает в себя, но Ричард понимает. Ричард все еще смотрит на него, и в его глазах все то же удивление и страх. Ричард не двигается с места. — Я не могу, — он отворачивается, больше не смотрит. Его руки так же связаны, но он не стоит на коленях. Он возвышается в самом их центре, стоит среди остальных андроидов идеальной неподвижной статуей. Будто бы все они всего лишь декорации, окружение, массовка, подчеркивающая его уникальность, будто бы его все еще не сломили. И его слова — разрывные пули, несущиеся в живот, сердце и голову. Они вонзаются в Гэвина, проходят насквозь и вылетают, звонко ударяясь об изувеченный пол. Они оставляют в теле огромные кровоточащие дыры. Невозможно. Гэвин не знает, как он все еще жив. — Почему? — он скалится и щурится, теряет обрывки самообладания. — Почему ты, блядь, не можешь? Ричард пялится на собственные руки, на длинные пальцы, на запястья, стянутые веревкой. И Рид тоже пялится на них. — Потому, что я должен остаться, — голос у Ричарда рваный, словно что-то давит на него изнутри, словно что-то невидимое его душит. Это невыносимо. Это какой-то гребаный сюрреалистичный сон, который никак не заканчивается, который все затягивает и затягивает, от которого нет спасения, от которого невозможно проснуться. Гэвин тянется к нему, обхватывает за предплечье, и Ричард отшатывается, вырывается. Неровно делает шаг назад, и что-то противно хрустит под его ботинком. Стоны вокруг усиливаются. — Нет. Все внутри рвется на уродливые мелкие части. Когда Ричард поднимает голову, то в его взгляде нет ничего, кроме страха. — Я не понимаю. Ему перекрывают весь воздух, забирают из легких и заполняют их пеплом из его мира из-за обрушенных стен, где вновь ничего нет, где вновь только пустота и гулкий нарастающий звон. Рид смотрит в его глаза, смотрит в страх в них, и это пугает его самого, вытаскивает его правду на поверхность. Правду, от которой теперь не избавиться, ту, что он больше не сможет спрятать от самого себя. — Вы и не должны. Это только мое, — Ричард прикрывает глаза. Он знает, что Гэвин там видит, и тоже не может спрятать. — Уходите. Только не снова. Не надо. Каждое его слово — острое лезвие наточенных ножей, раз за разом вонзающихся все сильней, все глубже. — Почему, Ричард? — это почти шепот, нечто едва слышное, едва различимое. — Почему? Ричард сжимает руки в кулаки, стискивает их так сильно, и Гэвин понимает, что сейчас они его якорь, что сейчас он и сам на грани, что он ходит по тонкой границе самообладания, которая прямо над темной пропастью. — Убирайтесь, детектив, — звучит уничтожающе. Прошу. Рид уже в этой пропасти, он уже упал, обрушил все свои границы в первый же день, провалился в нее, не понимая этого. Ричард смотрит ему в лицо, Гэвин застывает. — Мне плевать, что ты лгал. Просто пойдем со мной, — Гэвин все еще держит пистолет в руках, цепляется за ощущения тяжести, оно должно успокаивать. Ничего. Пожалуйста. Он снова хочет дотронуться, схватить его за плечо и затрясти. Трясти, пока весь страх из его глаз не пропадает, пока все не вернется к началу. Но он давит в себе это, заставляет только смотреть. — Я не могу. Не отталкивай меня. — Я знаю, — Рид почти захлебывается, к горлу подкатывает нечто удушающее и горькое, слова пробиваются с трудом, — Я полный урод и не заслуживаю. Ричард замирает, на несколько долгих секунд остается без движения. Что-то внутри него борется и проигрывает, сдает последние разбитые позиции. Он качает головой, плавно ведет подбородком в сторону. — Нет, детектив. Нет. Он тянется сам. Он подается вперед, тянется к нему, сталкиваясь носом и губами. Он врывается, сжигая остатки уже сожженных мостов, рассыпая их по ветру одним только движением, одним своим смазанным прикосновением. Отступать больше некуда. И Рид не думает, что вообще когда-то было. Рид уже ни о чем не думает. Все вокруг исчезает, стоны вокруг смолкают, их будто бы уже нет, будто бы здесь только одни они. Мир растворяется в его отрывистом судорожном дыхании, плавится с каждым беспомощным вздохом. Все вокруг сводится к их губам, к их дрожащим приоткрытым ртам. Гэвин чувствует его язык в своем, его ровные зубы своим. Гэвин чувствует, как болезненно сводит челюсть, как привкус пластика проникает в него, заполняет собой, не оставляет ничего. И этот пластик горит, этот пластик жжет и обжигает. Он выжигает дотла каждый гребаный миллиметр его кожи, каждую гребаную клетку. Гэвин не держится, падает, несется навстречу бушующему разгорающемуся пожару. Гэвин горит. Его тело в огне, его голова в огне, его лицо в огне. Гэвин цепляется за плечо, за шею, и Ричард льнет к его руке, прижимается тупым верным псом. Под ладонью покалывает, ее пронзает тысячами ядовитых иголок, раздирает на части. Гэвин сжимает сильней. Ричард прикрывает глаза, Гэвин распахивает свои. Распахивает и ничего не видит, там лишь темнота и огонь. Это карусель без остановок и тормозов. Это проклятая гигантская горка, где нет страховок и не за что больше держаться, где с каждым движением, с каждым касанием, за ней рассыпаются рельсы, где все что остается — кричать, орать во всю глотку, лететь. Ричард вжимается в него, почти валится. И Гэвин ощущает, что его мелко потряхивает, что он тоже не держится, что его ведет не меньше — больше, когда Гэвин начинает отвечать, когда Гэвин целует сам, когда Гэвин проскальзывает между его губ онемевшим горячим языком. Это безумие — оно не только его, оно их двоих. Это безумие — лавина, сошедшая с гор жарким летом. Лавина, собирающаяся их уничтожить. Она накрывает с головами, она поглощает, губит, убивает, не оставляет им ни малейшего шанса. И это не правильно. Не должно быть так, не должно настолько отравлять, не должно забираться так глубоко; по венам и к сердцу. Как какой-то слишком сильный наркотик. Только вот Гэвину уже плевать. Плевать, правильно это или нет. Нахуй. Все, что у него есть, — рваное дыхание и привкус пластика во рту. Все становится на свои места. Ричард отстраняется первым, разрывает. Но Рид не дает ему, держит за шею на расстоянии короткого выдоха, не позволяет разрушить. У него перед глазами все плывет, мир возвращается не сразу, шум вокруг нарастает постепенно, заполняет собой их тишину. Но Рид больше не слушает его. Он смотрит. Смотрит на Ричарда, и тот смотрит в ответ. Взгляд у Ричарда надорванный, поломанный. Будто бы это он сломал его, будто бы он разорвал его на кусочки тем, что позволил себе ответить, позволил себе забыться, перестать думать о последствиях. И где-то там, на дне, все еще плавает страх. И Рид не понимает откуда он взялся, почему он смотрит так на него, что такого он делает, чтобы он так смотрел. Рид теперь ни черта не понимает. Ричард нарушает его второе правило. Без поцелуев. Потому что они отрава, они, как и привязанность, оставляют после себя вязкую пустоту, и та наполняется сожалениями и надеждой. И от этого нужно бежать, трусливо поджимать свой хвост, уносится как можно дальше и никогда не возвращаться. Рид не убегает. На это больше не остается сил. Он больше не хочет. Рид давно никого не целовал, настолько давно, что уже и забыл, Ричард делал это впервые. Они почти на равных. Неумелые нелепые идиоты. И Гэвин не сразу понимает, что у него под пальцами обнаженный белый пластик, что половина лица Ричарда — обнаженный белый пластик. Это должно пугать, должно раздражать, и Рид должен отстраниться, отпустить, перестать на него пялиться. Но он не может. Он пялится. Он ведет рукой по шее, по лицу; мягко, почти нежно нежно. И Ричард вновь прижимается, вновь жмется к его раскрытой ладони. Слишком доверчиво для того, у кого столько страха в глазах. — Детектив, — когда он начинает говорить, Гэвин едва ощущает собственную руку. — Вам правда лучше уйти. Его диод, кажется, горит красным. — Нет, — Рид решительно стискивает зубы. — Ты идешь со мной. — Я не могу, — Ричард больше не отстраняется, больше не отталкивает, но то ощущение вновь настигает, то щемящее давящее чувство. Он вдыхает, но воздух не задерживается, будто бы в его легких образовалась дыра, что никак не затянется. — Что за херню ты несешь? — спрашивает глухо. Пластик под его пальцами теплый, словно человеческое тело. Большим он гладит его скулу, снизу вверх, невесомо очерчивает, и Ричард жмурит глаза, позволяет ему сокрушать, стирать себя новым прикосновениям. — У меня есть план, — тихо говорит он. —Я знаю, что делаю. Рид даже умудряется усмехнуться. Усмешка выходит скомканной и кричащей, и он прячет ее. — Тогда я останусь здесь, — в его голосе больше отчаяния, чем упрямства. Ричард, наверное, понимает. Он слышит эти надломанные нотки и открывает глаза, вглядывается в его лицо со всей серьезностью. — Нет, не останетесь. Здесь вам не место. Гэвин чувствует, как его накрывает, захлестывает волной нелепой беспомощности, растекающейся в груди и вытесняющей все остальное. — Думаешь, сможешь меня остановить? — Не смогу. Но... — белый почти исчезает, оставаясь только там, где Гэвин дотрагивается до него, где Гэвин прижимает кончики своих пальцев. — Просто поверьте мне. Доверьтесь. Это трудно. Рид не умеет во все это доверие. И никогда не умел. Доверять кому-то — значит полагаться, а он всегда полагается лишь на самого себя. Но что-то в голосе Ричарда заставляет его отступить, перестать упираться, признать, что он уже делает это, что он уже доверяет, что бешенную собаку умудрились приручить, что ее погладили по вздыбленной холке, и она впервые не укусила, что вместо этого она глупо уткнулась мокрым носом и заскулила. — Я... — Гэвин глухо и негромко шипит, сдаваясь. — Блядь. Хорошо. Ладно. Ричард кивает. Теперь на его лице читается ничем не скрываемое облегчение, оно перемешивается там вместе со страхом и отчаянием. Гэвину становится тошно. От церкви, от гребаных громких андроидов, от самого себя. — Потом... я все вам объясню. Гэвин отстраняется, отходит в сторону, отнимает руку от его лица, и белый пластик затягивается, исчезает, его больше нет. Гэвин почти жалеет. Но он сжимает плечо Ричарда, сильно и удерживающе, и от этого у него темнеет в глазах, а Ричард убивает в себе негромкий болезненный вздох. Его Рид, все-таки, слышит. Это не должно быть прощанием. Это ведь не оно. Почему столько горечи внутри? —В таком случае... Не подохни, пока будешь строить из себя героя. Ричард смотрит ему вслед, когда Гэвин разворачивается и уходит. Ноги его подводят, с каждым шагом становится все труднее. Он будто бы вновь возвращается в ту воду, будто бы пытается бежать по затопленному дну. Он не хочет. Черт возьми, как же он не хочет. Но он уходит. Он подходит к скрипучей двери, ощущая обжигающий взгляд на своей спине, на своих плечах, на своей шее. Словно Ричард пытается запомнить его, утонуть в этом моменте, запечатлеть в своей памяти. Это ведь не прощание? Дверь за ним закрывается.