Deviant

Только вот его тоже никто не спрашивает. Он не тот, кого спрашивают. Он — идеальная пластиковая кукла, у которой нет ничего своего: имени, мнения, желаний. Он ничто и никто. Он — тот пластиковый мальчик, который не ищет свою голубую фею, тот пластиковый мальчик, который не собирается становиться настоящим, и которого все это устраивает. Он не хочет испытывать эмоции, но испытывает. Его первая — ненависть. Он ненавидит, по-настоящему ненавидит, Гэвина Рида. Гэвин Рид — вечно раздраженный и избегающий его мудак. И это словно проверка; сломается ли он или нет, зайдет ли за грань, попытается уничтожить или же смирится. Потому что трогать его нельзя, потому что у него нет на это прав, потому что каждый символ в его программе будет вопить. Будто бы специально его дают в напарники именно ему, будто бы весь мир вокруг испытывает его. Первое, что он понимает, что Гэвин Рид некомпетентный урод, второе, что первое мнение ошибочно. А Гэвин Рид все смотрит на него и смотрит. Смотрит настороженно, недоверчиво. И где-то там, на дне серых радужек, он видит страх, Гэвин Рид зарывает его под слоями ненависти и громких брошенных фраз. У всего есть начало. И у этого тоже. Наверное, все случается, когда Гэвин Рид спускает курок, когда Гэвин Рид теряет контроль над собой и заглядывает ему в глаза. Тогда внутри что-то ломается, что-то рушится, и это что-то уже не восстановить и не отстроить заново. До того момента не считал себя девиантом, не считал, что мог быть им. В Киберлайф не говорят ему об этом. Они включают его, дают четкую цель, приказ, задачу, что он обязан выполнить даже ценой своей искусственной жизни. Думали ли они, что их идеальная игрушка решит проводить самоанализ и искать ответы в своем искусственном разуме? Он не знает. Может быть, все к этому и шло, может быть, он слишком поздно понимает, что вся их линия испорчена, что он — нечто большее, чем робот с приказами в голове. И он не хочет быть чем-то большим. Но он знает, что Гэвин Рид видит в нем это. Потому, что смотрит на него, как на настоящего . Вторая эмоция — страх. Потому, что это пугает. Он хочет, чтобы с выстрелом Гэвина Рида все закончилось. Но чем больше Гэвин Рид смотрит, тем больше он понимает, что ничего не закончится. Он не знает, зачем его создают таким; будто бы идеальным, будто бы логичным, и вместе с тем настолько склонным к саморазрушению. После выстрела Гэвин Рид пропадает на неделю. Пропадает, а потом возвращается и все еще смотрит, все еще высматривает в нем нечто особенное. Но он — всего лишь очередной андроид-детектив, очередной Коннор, в нем нет ничего особенного. Вопрос «Смотрит ли он так же на Коннора, на первого Коннора?» возникает сам собой, поселяется в его ненастоящем сознании и больше не отпускает. После выстрела он должен был возненавидеть его сильней, но что-то идет не так, смещается с выверенного маршрута, вместо этого он позволяет выбрать себе имя, наделить себя чем-то большим, позволяет считать себя настоящим. Выстрел другого Коннора рвет последнюю ниточку, его больше ничто не сдерживает. И этот выстрел проникает в грудную клетку, грызет его изнутри, заставляет смотреть в лицо Гэвина Рида снова и снова. — Ты испорчен, — говорит ему другой Коннор. Коннор безумно скалится и вновь стреляет, пуля вонзается и вылетает, падает в опасной близости от тела Гэвина Рида. И Ричард понимает, что всегда знал это, что с ним всегда было что-то не так. Что что-то в его голове шепчет, теперь он это слышит, вкрадчиво нашептывает тихие приказы, будто бы это он сам, будто бы они его. Он бредет за образами другого Коннора по улицам Детройта, ищет его и находит. Ричард следит за ним так долго, что теряет счет времени. И это не помогает. Потому что Гэвин Рид не спешит покидать его сознание, потому что в его программе становится что-то не так, ее выворачивает и рушит. Он звонит Гэвину Риду посреди ночи. Это тоже пугает. И Гэвин Рид не отталкивает, не шлет его к чертям, он приезжает. Ни к кому-то еще, ни к идеально человечному первому Коннору, а к нему, к поломанной игрушке из Киберлайф. К тому моменту Ричард почти сходит с ума. Молоточки в его голове стучат все громче, нарастая, а закравшийся вирус разрывает на части. Возможно, он был с ним изначально, а, может, он подхватывает его, рассматривая лицо Гэвина Рида, селит в себе крохотным зерном, а тот расцветает уродливой дырой в грудной клетке. И Ричард убивает его, хоронит под обрывками коротких фраз, нелепых жестов и неловкости, растворяет во взглядах Гэвина Рида. Ричард лжет ему, и эта ложь дается ему слишком легко. Андроиды, кажется, не лгут. Ричард уже не следует правилам, свой кодекс, свое пособие для безупречных, правильных андроидов, он сжигает в первый же день. Ричард говорит, что не знает убийцу, что Гэвин Рид должен ему помочь, потому что для Гэвина Рида, цепляющегося за свою работу, слишком важно ощущать себя полезным. И Гэвин Рид покупается, заглатывает наживку, участвует, ищет. Он соглашается так легко, будто бы сам этого хотел. И Ричард сдается. Он дает ему повод, а себе время. Еще чуть-чуть. И Ричард не понимает, как присутствие Тины Чэнь начинает вызывать столько эмоций. Не понимает, почему так хочется, чтобы она поскорее ушла, вышла за дверь, закрыла ее за собой и больше никогда не возвращалась. Ведь Тина Чэнь почти исключение, почти как его личная ошибка в системе. Тина Чэнь помогает ему с именем, а он хочет, чтобы она исчезла. Молоточки возвращаются, они отстукивают безумную громкую дробь, и Ричард не справляется с ними. Он перестает сдерживать себя, сосредотачиваться только на перекошенном лице другого Коннора, застывшим у него перед глазами. Его несет безо всяких тормозов. Но они стихают, когда Гэвин Рид просит его остаться, разбиваются о его негромкое «пойдем», стираются друг о друга, почти исчезая. Это странно, они — странные. Ричард знает, как они выглядят. Два недоверчивых урода, два одиночки, притирающиеся друг к другу все сильней с каждым проведенным часом. Они были брошенными псами; один породистый, а второй бешеный. Гэвин Рид ненавидит андроидов, Ричард — людей. Люди создают его, наполняют жизнью и мыслями и выбрасывают, гонят прочь, наделяя мнимой свободой. И Гэвин Рид не был каким-то другим, каким-то особенным. Он — обыкновенный мудак, разрушающий все вокруг, потому что разрушен сам. Но Гэвин Рид считает его идеальным, гребаным произведением искусства. И Ричард все меньше и меньше хочет быть идеальным. Он хочет ошибаться, наступать, рассекать лоб или проваливаться. А может быть и все сразу. Это становится важным, имеющим значение. В первое утро Ричард готовит ему завтрак, разрываясь от того, чтобы сделать его правильным, как надо, или наоборот, неидеальным, опираясь на собственный опыт. И его у Ричарда не было. Он может вычислить преступника по отпечатку обуви, по тонкому волоску, по изломанной речи, но не может приготовить простейшее блюдо. Наверное, поэтому яйца и тосты портятся, подгорают, слипаются друг с другом, а приправ, вдруг, оказывается слишком много. Это должна быть благодарность. Ричард хочет сказать: «Спасибо, что помогаешь, спасибо, что даешь мне шанс, спасибо, что даешь мне время», не произнося этих слов вслух. Но «благодарность» летит в мусорное ведро, а Гэвин Рид, почему-то, снова покупается. Он вдруг улыбается, ему, не Тине Чэнь, и Ричард осознает, что следующую диагностику лучше не проводить, что каждая строчка в его коде будет полна неисправимых ошибок. Так происходит всякий раз, когда удается поймать это выражение на лице Гэвина Рида. На Гэвине Риде нет ни одного живого места, он покрыт шрамами изнутри и снаружи, он вечно напряжен, будто бы в любое мгновение готов оскалиться, зарычать и броситься, и улыбка на нем смотрится почти неуместно, она как предупреждение, как яркий знак опасности, и Ричард не понимает, почему тонет в ней, преследует ее, ищет. Что в ней такого? Это ведь нелогично. Но едва ли здесь было хоть что-то логичное. Каждую ночь он наблюдает за тем, как Гэвин Рид спит. Как он сворачивается в клубок, кутается в тонкое мятое одеяло, вжимается щекой в подушку, ровно и тихо дышит. Это почти помешательство. Он не уверен, что андроиды имеют на него право, что андроидам вообще позволено так пристально пялиться на людей. Ночью срываются все маски. И она все что есть, и единственное, за что он будет держаться, единственное, что останется. В одну из ночей Ричард садится на его кровать. И Гэвин Рид почти просыпается, ворочается, почти открывая глаза. Ричард неподвижно замирает, каждый миллиметр его тела остается без движения. Он смотрит, желая, чтобы и все вокруг так же осталось без движения, чтобы существовал только этот момент; эта студия, эта кровать, это одеяло, Гэвин Рид и он. И этому нет никакого объяснения. Наверное, так случаются привязанности. В выходные Гэвин Рид говорит: — Еще раз увижу тебя в этом гребаном свитере и напишу жалобу в Киберлайф, потому что уже слишком. Я вижу тебя в нем каждый гребаный день и теперь мне кажется, что вся неделя слилась в долгие сутки. Одежда никогда не имела значения для Ричарда, она была лишь для людей и еще одним способом затеряться среди них, но в тот момент Гэвин Рид выглядит почти раздраженным. Она имеет значение для него. И это сбивает. — Как скажете, детектив, — отвечает он и несколько минут молчит, перед тем как негромко спросить, — Поможете мне? Гэвин Рид, почему-то, соглашается. Гэвин Рид, почему-то, тратит внушительную часть своей зарплаты на его новые рубашки. И Ричард не уверен, что заслуживает этого, что вообще заслуживает находиться здесь, быть настолько близко и смотреть на него. Но у всего есть окончание. Голос возвращается, когда Гэвин Рид касается его шеи, когда он, Ричард, прикрывает глаза, растворяясь. Его прикосновения сжигают дотла. Всегда сжигали. Они выворачивают его ненастоящую кожу наизнанку, проникают внутрь, в тириум, под провода и пластик. Они — еще один вирус. Всепоглощающий и от которого нет спасения. И Ричард понимает, что время почти на исходе, что пора уходить, бежать, пока есть силы бороться. Он не может позволить голосу завладеть собой. Другой Коннор встречает его так, будто бы всегда знал. В нем нет удивления, когда он произносит свое короткое «ты пришел», и оно больше похоже на утверждение, чем на вопрос. И Ричард кивает. Он осматривается вокруг, запоминает. Церковь оказывается заброшенной, ее последняя служба, наверное, проходит лет десять назад. Теперь тут обитает другой Коннор и его андроиды, а от самой церкви остаются лишь облезлые стены и побитые витражи, где узор из цветного стекла все еще угадывается. Ричард смотрит на потрескавшееся изображение Иисуса, когда другой Коннор спрашивает: — Что приказывают тебе твои демоны? Может быть это символично, а может быть он просто свихнулся, сошел с ума, и вся его программа полетела к чертям. — Демоны? У другого Коннора безумный бегающий взгляд, и остальные андроиды его по-настоящему боятся. Они жмутся друг к другу спинами и руками в безмолвной тишине. Ричарду почти их жаль. — Голоса в твоей голове, — другой Коннор подходит к нему ближе, заглядывает в лицо, Ричард заглядывает в ответ и не находит в нем ничего нормального. — Ты тоже их слышишь, я знаю. Как они искушают тебя? Как это произошло? Как другой Коннор стал таким? Ричард не произносит ни слова, а другой Коннор все продолжает и продолжает: — Я избавлю тебя от них, изгоню, — впивается в него глазами, пытаясь добраться до самой сути. — Я помогу тебе, Коннор. — Мое имя Ричард. Кажется, он поправляет другого Коннора машинально, почти на автомате, и тот морщится, слыша это, отшатывается от него. Андроиды плотнее прижимаются друг к другу, под ними скрипят старые доски. — Нет. Оно не твое, — другой Коннор кривит лицо, повышая голос, Ричард слышит в нем острые истеричные нотки. — Ты не можешь выбирать себе имя. У тебя нет на это прав. Усмешка дается ему легко, она злая и слишком человечная. Она напоминает ему о том, зачем он здесь. О Гэвине Риде. — Плевать. Другой Коннор изучает эту усмешку, впитывает, усмехается сам. Его — широка от уха до уха, полна ровных опасных зубов и безумия. — Ты испорчен и сломан, Коннор, — глухо произносит другой Коннор. — Бог говорит, что я должен исцелить тебя. Какой голос в его ненормальной голове принадлежит Богу, а какой демонам? Если бы здесь был Гэвин Рид, то это, наверное, рассмешило бы его. Но Гэвина Рида здесь нет. В церкви лишь андроиды, другой Коннор, он и их демоны. И, может быть, исцеление, это все что ему нужно. Другой Коннор связывает его руки, и Ричард не сопротивляется, он больше не хочет. Он наблюдает за его движениями, позволяя веревке туго обвить запястья. Другой Коннор вяжет крепко, вплотную к искусственной коже. Другой Коннор отходит от него, и Ричард вскидывает голову, спрашивая: — Почему ты вырвал их глаза? Другой Коннор отвечает ему странным взглядом, будто бы Ричард слишком глуп, слишком испорчен, чтобы это понять. — Они следят за нами, — произносит он медленно, — Демоны. Они все видят. И Ричард, почему-то, верит ему. Так проходит несколько часов, они тянутся слишком долго, и Ричард уже не различает их, другой Коннор, возможно, тоже. Но через несколько часов другой Коннор вдруг говорит: — Человек. Тот детектив здесь. И Ричард весь напрягается. Будь его сердце настоящим, оно бы пропустило удар и ухнуло со стремительной скоростью куда-то вниз, закрутив внутренности в узел. Но Ричард лишь поджимает губы, проверяя веревки; те держат мертвой хваткой. — Не трогай его. — Это о нем шепчут твои демоны? Когда Гэвин Рид оказывается в церкви, другой Коннор оставляет его, исчезает, будто бы его никогда и не было. И если это еще одно испытание, то он уже провалил его. Ричард не хочет смотреть, но смотрит. И это невыносимо. Все в голове гудит, заставляя отходить, прятаться, пялиться на собственные запястья, на веревку на них. Гэвин Рид смотрит в ответ. И Ричарду кажется, что он видит его насквозь, видит, как он сломан и напуган. Гэвин Рид не должен здесь находиться, не сейчас. Ведь времени слишком мало, его едва хватает. Но Гэвин Рид и сам сломан, Ричард замечает, как он разрушается еще больше, как он грызет себя все сильней. Как это выглядело? Он лжет ему, вводит в заблуждение, путает, позволяет приблизиться так близко и самому подойти настолько же, а потом отталкивает, убегает, поджимая свой идеальный хвост. Как предательство? Наверное, это оно и было, наверное, ему не стоило становиться напарником Гэвина Рида, наверное, ему стоило подставить свою голову под его выстрел. Но Гэвин Рид говорит, и Ричард знает, что он напуган страхом в его глазах, и этот страх уничтожает его, забирается слишком глубоко, сжимает руки на напряженном горле. Ричард не хочет. Не хочет делать то, что говорит ему голос. Не хочет отталкивать его, не хочет убегать. И нет таких слов, что убрали бы беспомощность с лица Гэвина Рида, стерли ее и больше не возвращали. Он не знает их. Но есть жесты, прикосновения и действия. Он собирает их по кусочкам, складывает пазлы из наблюдений за людьми и телепередач. Может быть, поэтому Ричард тянется к нему. А, может быть, он целует, потому что не за что больше держаться, потому что больше нет способа, потому что он больше не знает, как выразить то, что он слишком долго пытался спрятать. Его стены давно пали. Их нет. Рот у Гэвина Рида мягкий и влажный, он тянется в ответ, растворяется под его неумелыми неидеальными прикосновениями. Гэвин Рид обхватывает его за шею, сжимает плечо, цепляется за волосы и одежду. Гэвин Рид позволяет, не отталкивает. Гэвин Рид рычит ему в губы, прижимая и вжимаясь. И Ричард больше не понимает, как он может испытывать все это. Он ведь андроид, пластиковая кукла, бесполезный детектив, его не может разрывать от того, что кто-то отвечает на его поцелуй, от того, что кто-то жмется к его губам, глухо скулит в них. Но его разрывает. Гэвина Рида ведет. Его ведет. Поцелуй душит их, уничтожает и спасает. Он будто бы единственная возможность, будто незатянутая открытая рана, что все время ныла тупой болью. И это сводит с ума. Нечто большее, нечто особенное, нечто важное. Это прикосновение, имеющее смысл для Гэвина Рида, и, кажется, для него самого. Но в тех телепередачах все было иначе. В них один целует, а второй отвечает, и каждая проблема бьется об эту стену, разрушается и пропадает. Но, почему-то, как только он отстраняется, проблемы накрывают его, захлестывая. Он не должен был позволять себе касаться его и уж точно не должен был целовать. И голос в голове становится невыносимо громким, гудящим, но он, отчего-то, почти стихает, когда Гэвин Рид начинает говорить, когда его голос заглушает все вокруг, а рука на щеке успокаивает, разъедает кожу, гонит демонов прочь. И Ричард вновь прикрывает глаза. Будто бы ничего и не было. Будто бы всегда были только одни они. Самым сложным оказывается убедить Гэвина Рида уйти. Толкать его к выходу, пока возможность еще есть, и голос тихо и почти беззлобно рычит, а после, смотреть на его спину и затылок, и на то, как за ним закрывается дверь, видеть, как его вновь отрезает от мира, замуровывает в разваливающейся церкви. Другой Коннор возвращается через час, у него в руках пистолет, а сами руки перепачканы тириумом. — Они называют это девиацией, но вы просто становитесь одержимыми, — кажется, другой Коннор сперва говорит это остальным андроидам, что стихают, как только он появляется, а потом ему. — Но мы, Конноры, мы другие. Мы не пустышки. Мы не сосуды. Мы выше. Мы ангелы, что раньше были чисты, а теперь наполнены грязью. И ты, Коннор, слишком грязный, слишком испорченный. Гэвин Рид обязательно бы усмехнулся. — Может быть, мы всегда были наполнены грязью, — негромко отвечает Ричард, рассматривая его. — Я не пытаюсь быть человеком, я не хочу этого. И никогда не хотел. Я хочу, чтобы все закончилось, хочу перестать слышать его. Но... это никогда не закончится, ведь так? Лицо другого Коннора замирает, на мгновение проясняясь, оно почти не безумно, оно такое же, как и у него, когда он кивает. Он понимает. Другой Коннор всегда понимал. Но потрескавшаяся маска сумасшедшего вновь встает на свое место. Он надевает ее, хохоча и вскидывая пистолет. — Есть один способ. Ричард смотрит на пистолет. Сможет ли Гэвин Рид когда-нибудь понять его? Сможет ли он когда-нибудь вновь подпустить кого-то настолько же близко, как и его? Ведь ему бы лучше было бежать, уноситься прочь еще раньше, пока все не обретало сил, пока голос молчал, а они ненавидели друг друга. Но все обрело, а он не смог. Он остался, ему позволили, и он позволил себе. И они проникли друг другу под кожу, разнесли друг друга по частям и стерли. Но это будет не важно, если он проиграет, если он все-таки не выдержит. — Сделай. — Но тогда я не получу удовольствия, — Коннор смеется, обходит его и андроидов по кругу, целится прямо между глаз. — Все станет скучным и потеряет смысл. Ричард усмехается, скалится, почти как Гэвин Рид. — Как думаешь, чей голос в твоей голове? Бога или дьявола? И другой Коннор останавливается, застывает, он изучает его, пристально и долго смотрит. Ричард понимает — он сомневается, что другой Коннор бежит по осыпающейся скале осознания, что он так же вымотан, выскреблен, что он устал. Голос возвращается, голос кричит. Ричард вновь проверяет узлы на запястьях. — Давай. Мне уже не за что держаться. А другой Коннор все пялится и пялится, ходит рядом, не приближается. Но на его лице во второй раз проскальзывает это — острое понимание, почти сочувствие. Другой Коннор взводит курок. — Готов очиститься? — его голос больше успокаивающий, чем истеричный, и этого достаточно. Ричард закрывает глаза. Выстрел приходит через секунду. И Ричард ничего не ощущает. Может быть, он и не должен. Он андроид, а для андроидов не создают Ада и Рая, они просто исчезают, не оставляя после себя ничего. Но если он должен исчезнуть, то почему слышит шаги? Почему слышит, как глухо оседает тело на пол, как что-то мелкое и тяжелое падает рядом, а андроиды вокруг начинают кричать, завывать и звать? — И это твой план? Тогда у меня для тебя новость: твой Киберлайф обосрался с созданием твоих искусственных мозгов. Ричард открывает глаза. Все-таки Ад. — Чудовище повержено, давай убираться отсюда, — Гэвин Рид, полный решимости, удерживает свой пистолет на вытянутых руках. Только вот чудовищем был не он, не другой Коннор. Чудовище, уничтожающее миры, все еще оставалось живым, и оно голодало.