particles.

       Фрэнк Бауэрс часто называл Рейчел так, как никто не называл, потому что с выражениям любви у него были проблемы. С нежностью, как оказалось, тоже было не всё как надо. Но Эмбер злилась лишь первые пару дней, недель или месяцев, определить он точно так и не смог, отчасти, потому что она умерла.        Она была его «маленькой язвочкой» на внутренней стороне груди, и это была абсолютная правда, ведь всего одним словом Рейчел умела возвести вновь ту кирпичную стену, что так старательно даже не разбивал, а разбирал Фрэнк. Кирпичик за кирпичиком, и следующим утром он уже мог предложить ей остаться на завтрак. Она, правда, всегда отказывалась.        Но, когда требовалось, Эмбер всегда повторяла четко и беспрекословно:        — Твоя малышка любит своего наркодилера.        Она знала, как устроиться поудобнее, чтобы получать все и делать для этого ничего. Ничего не делала, ничего не говорила (лишь иногда). Только стреляла глазами в уже задолго до этого раненное сердце Фрэнка Бауэрса. Вот такая вот любовь.        На самом деле, все это городские слухи, которые с сумасшедшей скоростью и сумасшедшим преувеличением разлетались по Аркадии Бэй. Другой конец уже знал, что Рейчел толкает наркотики за ручку со своим немолодым человеком, и всякий сплетник был готов подписаться кровью под каждым словом.        Крови было много.        Бауэрсу все больше нежная кожица Эмбер походила на белую простыню, на которой видел её на утро субботы, воскресенья и понедельника. Хотя по понедельникам, чаще, не заставал. Белая из-за скуки и своего развлечения, своей страсти и любви. Не из-за Фрэнка. Но Бауэрс вовремя включал свою способность не замечать мелочи. Да и простыни были не такими уж белыми. Забил болт.        «Помпиду — причина просыпаться по утрам, не правда ли?» — улыбалась лучезарно, почти до смеха, Рейчел, словно фея в этом темном фургончике.        А Фрэнк заглядывался, думал:        «А я, нет?»        После каждой подобной мысли Фрэнк выработал привычку поглаживать родную по ножке и спрашивать: кофе или как обычно?        Как обычно, как всегда. Как каждую пятницу, субботу, воскресенье. Редкие понедельники.        Она его ночная бабочка. Ярко голубая, как пёрышки, запутавшиеся среди золотистых волос, которые Фрэнк по глупой любви постоянно порывается поправить. В конце концов, ругает себя, словно прикасаться к Рэйчел слишком опасно, слишком рискованно. Он ведь не хочет её спугнуть по глупой любви.        Эмбер целует его все чаще, и, похоже, стена        Родная начала перебарщивать. Пересаливать. Лить через край и к своему же несчастью — не замечать. Но она за себя отвечает крайне редко. Реже, чем самые безответственные люди на Земле. Раньше это было её шуткой, а сейчас и правда смешно, потому что шутки то в этом больше и нет. В итоге: кубик за кубиком. Боль острая, но давно привычная. Говорят, в боли привыкнуть нельзя. Лжецы. Рейчел привыкнув к этой самой острой боли на внутренней стороне руки, а Фрэнк привык к боли от каждого её расслабленного выдоха.        Восторг от её зелёных глаз стал уходить, как сама Рейчел уходила по утрам. Дело в том, что зелёного там осталось так мало. Казалось, красного там теперь куда больше. Или желтого. Но зелёного при свете тусклого фонаря, что мельком проникал в пыльное окно трейлера, видно больше не было. А раньше сиял, как зелёные купюры в руках. Ну или Фрэнк просто завязал с препаратами «посильнее».        А когда Рейчел лежит на песке?        Лежит в экстазе, собственно, поэтому и на песке.        «Ещё немного, — думает Фрэнк, — и закружится как карусель».        Волосы, голубые пёрышки, ладошки и легкая ткань полупрозрачного платьица закружится с сумасшедшей скоростью, стряхивая остатки песка. Но сегодня Рейчел почему-то лениться. Лежит спокойно, не как обычно.        Она лежит, чтобы летать. Ну, как это бывает. Главное: лечь.        Бауэрс отходит на секунду, даже меньше, проверить горизонт, он привык так делать, этому его научила жизнь. Бредёт немного дальше, чтобы довести взглядом синюю линию горизонта до самого конца, будто дорожка на карте Америки, проведённая синим маркёром. Но его руки сводит легкая (а порой и не совсем) дрожь. И сегодня что-то внутри тоже дрожит, Фрэнк продолжает идти. Идёт, идёт, идёт. И приходит.        Приходит к тому же месту, но в себя придти не может.        Маркёр обрывается на том месте, где начинается контур её тела — легкого, расслабленного, окрылённого. Рейчел улетела, как бабочка. Она расправила крылья, стоило коснуться головой земли. И земля, как зыбучие пески, только в обратную сторону, утащила её.        И Эмбер даже не сопротивлялась.        Рейчел Эмбер была ночной бабочкой Аркадии Бэй. Об этом знал каждый интересующийся, они все кровью могли подписаться под каждым своим словом. На все двести процентов. Лишь Фрэнк не видел очевидных вещей, следил только за её божественной белизной и не уследил за лишними кубами дерьма, что она вкачивала в себя. Те, кто находятся ближе всего, буквально в сантиметре от ушей, глаз и сердца, не видят ничего, что могло бы обезопасить уши, глаза и сердце. И жизнь, наверное.        Так маленькая язвочка стала огромной, поглощающей клетку за клеткой Фрэнка. И стоило подумать об Эмбер, что-то внутри пульсирующе болело, будто разрушалось. И оно разрушалось. Увы, так бывает.

***

       Помпиду лает ранним утром, пытаясь разбудить Фрэнка и Рейчел, залитых солнечным светом.        Эмбер открывает глаза, лучезарно улыбается и произносит:        «Ну что, как обычно?»