Дороги

Полнолуние застаёт их на перевале. Дорога здесь узкая, каменистая и опасная. Ветер завывает недружелюбно, норовит пробраться под плащ, укусить побольнее, чтобы волной неприятных мурашек по спине и резкой дрожью по плечам. Солнце слепит холодными лучами и быстро скрывается за вершинами, а скалы нависают со всех сторон, придавливая маленьких путников своим многовековым величием. Чан корит себя за непредусмотрительность, за то, что не подсчитал дни, не взял с запасом, чтобы они не попали в такую ситуацию. Ему, конечно, всё равно, в каком там положении и в какой фазе луна, но вот некоторые его спутники к этому крайне чувствительны, поэтому волнение и напряжение оплетают каждого из их шайки, причастного к магии и нет. Шатёр здесь не развернуть, но им везёт на пещеру, которая сырая вообще-то и холодная настолько, что Хёнджину приходится, скрипя зубами, просить Сынмина о помощи с огнём. У Сынмина с этой стихией проблем нет, вскоре на каменистых сводах начинают танцевать тени, но спокойствия это не приносит. Чан топчется на месте, кусок в горло не лезет и сегодня даже Уджин не говорит слов поддержки, молча подтверждая — облажался. К сумеркам они разбредаются в разные углы. Чанбин молча чертит круг, заполняя его своими письменами, даже не смотрит в сторону Феликса, которого от осязаемого тёмного колдовства всего трясёт. На деле никто не хочет этого видеть и чувствовать, даже Чану, не особо восприимчивому к магии в принципе, неприятны призрачно холодные прикосновения Бездны, но запретить Чанбину колдовать в эту ночь — значит обречь его на мучения и истощение до следующего ритуала. За этим Чан тоже однажды наблюдал и больше не хочет. Боится. Чанбин ведь как одержимый кинется потом в объятья своей «любимой», захлебнётся, не приведи Боги, а потом потянет всё живое за собой. Чан передёргивает плечами. Он бы сказал, что Чанбин в их шайке самый опасный, но не видит смысла врать. Хёнджин матерится на всех известных ему чужеземных языках, но Джисон настойчиво впихивает ему одну настойку за другой, жжёт свои травы, дым которых режет глаза, и пропускает витиеватые ругательства мимо ушей. Не в первый раз. Хёнджина сдержать легче, он напьётся сейчас, застынет в одной позе до самого рассвета, а работать за него будут Джисон с Сынмином, чтобы за их барьер не вырвались обезумевшие стихии. Хёнджину в полнолуние спалить их всех до тла — раз пальцами щёлкнуть. Чан мысленно молится, чтобы каким-нибудь хитроумным рикошетом хаосит не устроил в горах оползень. Это было бы глупой и вовсе не героической смертью. Не то чтобы Чан претендовал, но когда собираешь под своим крылом таких могущественных и способных людей, то невольно начинаешь бояться глупой смерти. А что является причиной — тщеславие или забота о спутниках — разобрать очень трудно. Чан пропускает момент, когда в пещере становится на одного меньше, чертыхается себе под нос и выскальзывает следом. Тут, снаружи, ветер завывает колкий и ледяной, камни мрачными тенями скалятся со всех сторон, и Чан чувствует липкий, первобытный страх, который гонит его обратно к огню. Чан гонит его в ответ, сопротивляется всем существом и ступает во тьму, выдыхая имя. На имя привычно никто не откликается, поэтому приходится идти по тёмной тропе и вглядываться в силуэты, пока наконец один из них, сперва принятый за камень, не оказывается сгорбленной человеческой фигурой. — Я же просил подождать меня, — устало выдыхает Чан, садится рядом, кладёт тёплые ладони на ледяные плечи, уже не скрытые плащом, и пытается рассмотреть влажно блестящие в темноте глаза. Чонина уже лихорадит, хотя Луна едва ступила на свой путь по ночному небу. Чан плотнее кутается в свой плащ, чтобы скрыть шею от колких снежинок, жалеет, что не попросил у Джисона «Кошку», потому что в темноте не видно ни черта, но нащупывает всё-таки плотную ткань, помогает расправить по земле, потому что у Чонина пальцы не гнутся от холода и трясутся так, что время волноваться за сохранность суставов. — Скорее, — выдыхает Чонин, падает острыми лопатками на расстеленный плащ и закрывает влажно блестящие глаза. По его бледной груди мурашки, Чану от одного взгляда на Чонина холодно, но он расстёгивает плащ и закатывает свои рукава. У самого пальцы дрожат от волнения, хотя делал это уже столько раз. У Чонина ледяные плечи, напряжённые мышцы и быстрый пульс. Чан плотно сжимает губы, чтобы не застонать от обжигающей боли, которая расползается по рукам, концентрируется в ранее скрытых под кожей формулах. Чан ни черта не смыслит в магии, но его руки покрыты рунной вязью, в обычное время скрытой заклятьем. Луна выходит из-за скалы, освещая их, и под её светом Чонин замирает, кажется, даже дышать перестаёт, только смотрит куда-то вверх раскрытыми глазами. Боль становится монотонной, Чан уже привыкшим и незаинтересованным взглядом мажет по своим рукам — сложно переплетённые ряды непонятных символов горят мягким белым светом, обжигают, как медленный огонь, но не ранят — Чан научен опытом. Больше внимания привлекает лицо Чонина. Чан знает его тело наизусть, знает каждый шрам, каждую морщинку, каждую родинку. Но наблюдать и рассматривать не перестает. Потому что красиво. Потому что завораживает. Чонин с виду мальчишка самонадеянный, высокомерный немного, но весёлый и более открытый, если сравнивать его со всеми спутниками. Чан знает, где в этом списке ложь, а где маска желанного или необходимого. Потому что Чан помнит. Помнит их первую встречу, когда юноша ещё носил жреческий балахон и был повязан поясом послушника. Помнит, как тот старался склонять голову, как часто стоял на площади и получал публичное наказание. За непослушание. За излишнее любопытство. За несдержанность. Чан смотрел на послушника, а видел почему-то дикого зверя в клетке, и в голове билось лишь одно слово — «неправильно». У Чонина не было дома и семьи, а значит и выбора. Церковь ставила его на ноги, заботилась, кормила, одевала и за все эти услуги требовала посвятить свою жизнь службе. Чан помнит, как разговорился однажды с настоятелем, пока Чонин вновь сидел на площади и выслушивал оскорбления от любого желающего. Чонина называли талантливым и очень одарённым. А потом наказывали за это. Чан помнит, как смотрел на постепенно угасающего отца, а в голове вертелись воспоминания о похоронах и свадьбах всех близких родственников, среди них червём сомнения вилась мысль о том, что держит его тут только старый дом с гнилой крышей и земля, на которой Чан работать не умел и не хотел. У Чана душа лежала к охоте и в этом он преуспел, но леса здесь были изучены уже вдоль и поперёк, знакома каждая тропинка, каждая веточка, каждый заяц. Чану хотелось нового, хотелось вдохнуть незнакомый запах, хотелось впервые пройти по дорожке, впервые ступить в озеро. Новое в природе Чан не видел, зато этого нового было полным полно в Чонине. Чонина любила и природа, и Боги. Люди, правда, не любили, с этого и начинались все его проблемы. Чан полюбил. Пришёл в ночь после похорон отца, выдохнул тихо и неуверенно предложение, а к рассвету они уже перешли мост в заречье и оставили за спиной прошлую жизнь вместе со всеми причитающимися удобствами. Чонин притащил с собой двух других послушников и попросил защиты. Это потом Чан узнал, насколько разрушительно может колдовать Чонин и его друзья, а тогда всерьёз озаботился тем, что в одиночку не справится. Так и получилось, что ради Чонина целую банду собрал, пригрел тех, кого раньше стороной обходил и проклятья в спину посылал. Поэтому какие-то руны на руках были лишь мелочью, на которую Чан согласно кивнул и молча позволил чаровать кожу огнём. Чонина, к счастью, не каждое полнолуние так лихорадило, тут благодарить можно было Джисона с его эликсирами и их образ жизни, поскольку многое также зависело от места и магических потоков. Насчёт гор Чонин предупреждал, а Чан почему-то уверен был, что успеют, что пронесёт, не подумал даже, что у Звёздочки разболится колено и это так замедлит их ход. Ну, что же, в случае Чонина он хотя бы может помочь ликвидировать последствия, притупить боль, пустив поток магии через себя, чтобы Чонина не разрывало от переполненности. Чан чувствует себя обязанным и даже не думает возникать, ворчать или упрекать, ему в радость хоть так исправить свою ошибку и помочь, но Чонин всё равно выглядит виноватым, когда приходит в себя, шепчет благодарности вперемешку с извинениями прямо в губы, обнимает холодными руками за шею. Чан не находит в себе сил отказать, когда оплетает руками тонкую талию, прижимает к себе продрогшее тело и целует холодные губы. Он не хочет думать о том, что Чонин тоже считает себя должным, хоть такие мысли и проскальзывают каждый раз. Чан мастерски гонит их прочь. Чан знает, что у Чонина чувствительные уши, знает, что Чонин с ума сходит, если потянуть его за волосы на затылке, знает, как прикасаться и где целовать так, чтобы Чонин быстро забылся в его руках, чтобы взгляд затуманился, а тело расслабилось. Чану это нравится, потому что каким бы знакомым и изученным ни был Чонин, он всё равно умудряется оставаться интересным и желанным. Чан знает, что после таких ночей Чонина нужно отогревать долгими поцелуями и лаской. Им спешить пока некуда, потому что небо едва начало сереть. Чану не холодно совсем, а Чонин посмеивается в его шею, рисует в воздухе длинными изящными пальцами, с которых срываются искры, делая воздух вокруг приятно тёплым. Чан сминает улыбку на губах Чонина своими, сцеловывает дыхание и смех, ладонями пересчитывает острые кости и медленно сходит с ума. Ради этого всё. Ради этих губ, этих глаз, этого голоса и счастливой улыбки оставленный дом, все скитания и невзгоды. Чан считает обмен равноценным, выгодным даже, потому что такая жизнь ему по душе. Чонину тоже. Чонин не боится рядом с Чаном, скрытничает, конечно, потому что наедине они почти не остаются, но доверяет ему и его выбору. Жить в дороге не так уж и плохо, особенно если навсегда при этом можно забыть о ненавистных правилах. Жить с бродячими воинами, терпеть Бездну, Хаос и богохульное шаманство и алхимию не так уж и плохо, потому что никто из них не говорит, что нельзя пользоваться врождённым даром, нельзя обращаться к Луне и звёздам и при этом ходить в любимчиках у Богов, которые всё это позволяют. Чонина свобода делает счастливым, а у Чана поцелуи со вкусом этой самой свободы, потому и желание быть с ним искреннее. У них тут каждый с дефектом, каждый неправильный, и это почему-то так… правильно? Получать удовольствие от мозолистых рук Чана тоже правильно. Выгибаться на его коленях, цепляться за сильные плечи, скользить пальцами по старым шрамам и выпускать в светлеющее небо тихие стоны — всё это правильно. Чонину нравится получать и нравится отдавать, нравится тонуть в счастливых глазах напротив и закрывать свои, когда напряжение становится невыносимым, когда удовольствие затапливает все уголки сознания. Чонин в ответ плетёт удовольствие Чана, как заклинание — умело и ловко, длинными пальцами и без сомнений талантливым ртом. Они возвращаются к остальным, когда лучи холодного солнца заползают в ущелье. Чонин сразу уходит к Сынмину, у которого лицо серое и выглядит он совершенно вымотанным. Чану даже стыдно слегка за своё счастье, поэтому он молча помогает остальным собрать немногочисленные вещи, чтобы поскорее выдвинуться в дорогу. Там, за ущельем, их ждут совсем другие земли, Чан надеется, что благодатные, потому что им всем нужен отдых. — Уф, хорошая ночка, — потягивается Хёнджин. Сынмин буквально убивает его взглядом, а Чан практически на все сто уверен, что камень, о который спотыкается Хёнджин, появился под его ногами совершенно внезапно, но ни капли не случайно. Улыбку вызывает не последовавшая за этим перепалка, а то, что у Сынмина на колдовство ещё есть силы, а значит всё не так плохо. — Поубивают они однажды друг друга, — качает головой Уджин, догоняя Чана и оглядываясь на остальных. — Да разве ты им позволишь? — усмехается Чан, прослеживая за взглядом Уджина. Там, немного сзади, Хёнджин подтрунивает над Сынмином и получает подзатыльник от Феликса, а следом и от Чанбина. Его возмущения эхом разносятся по всему ущелью, и Чан не может сдержать смеха, потому что видит, что в лисьих тёмных глазах тоже пляшут искорки веселья. Ещё один месяц пережит, ещё один рассвет встречен, а они всё ещё в пути. Пусть шаги по дороге не приближают их к цели, потому что её просто нет, но зато друг другу они очевидно становятся ближе. И это тоже правильно.