Я совершенно отказывался возвращаться в этот дом. Он резко стал каким‑то чужим, невообразимо сильно хочется бежать. Но куда бежать? Как можно убежать от этой реальности? Как можно забыть вс`? Я ненавижу. Этот чёртов дом, этого ботана, ненавижу эту идиотку Лизу, всех этих гостей. Чёрт. Я их всех просто... я их презираю до глубины души, до мозга костей, до скрипа зубов. Меньше всего на свете я бы хотел встретиться с ними сейчас. Но как ни странно, больше всего я ненавижу именно себя. Я все это заварил, именно я. Я все разрушил. Ну что мне остаётся? Противный ветер обдувает губы, сквозит сердце, душа хлюпает, кажется, мне больше незачем жить. Вечеринка прекращается. Сколько же я тут просидел? Как же противно видеть все эти пьяные счастливые лица. Это не их мир рухнул. У них, сука, всё хорошо, я им завидую, их радость — алкогольный угар. Мне бы тоже выпить... Но ни один алкоголь планеты мне не поможет. Нужно домой, хотя, нет... я лучше умру здесь, чем войду в этот дом. Я замерзаю, но чувствую, что если войду на порог, то замёрзну ещё сильнее. Невыносимо часто кусаю губы, видимо, до крови. Ощущаю противный привкус железа.
Я никогда в жизни ещё не был так зол и потерян. Пару раз кручусь на месте, разворачиваясь, чувствуя себя при этом полным кретином. Делаю шаг и снова иду назад. Больше всего я боюсь увидеть его взгляд. Что он скажет? Что я скажу? Мы всё просрали. Хотя, нет. Он. У него есть хоть пара фраз в качестве оправдания? Стоит узнать. Я пинаю камушек, бессильно глядя в чёрное, словно моя душа, небо. Внутри постепенно разгорается страх. Как ощущает себя человек, который всё потерял? Наверное, потерянным. Блядская безысходная ситуация. Всё‑таки мне удалось закурить, но я совершенно не проникаюсь вкусом, запахом своих любимых. Пора бросать, наверное? А как бросить? Я любил и люблю всё ещё, но не вкушаю как раньше. Один вечер изменил всё. Чёртов Даня изменил всё. Изменил отношение родителей ко мне, изменил мою жизнь, мне изменил, заебись последовательность. Тоненький голосочек отзывается в голове, шепчет, просит. Я должен с ним поговорить. Должен дать шанс объяснить всё. Поговорить. Просто поговорить. А почему тогда мне так не хочется его слышать? Я несколько раз вдохнул и нервно выдохнул.
Необыкновенным усилием воли я заставил свою тушу зайти в дом. Пахнет сигаретами, дорогущим алкоголем, отвратительными сладкими духами. Людей нет, зато на столе стоит недопитый виски. Долго думать не приходится, и я опрокидываю в себя несколько глотков. Беру бутылку с собой. В груди жутко покалывает и непривычно ёрзает сердце. Я иду в комнату. Но перед самой дверью мне становится и вовсе дурно. Я глотаю виски, вхожу.
Даня перестал копошиться и резко обернулся в мою сторону, не глядя на меня дольше двух секунд, снова развернулся. Кажется, он собирал вещи. И что всё это значит. Я не могу ничего выдавить из себя. Слова застряли в горле, едко разъедая трахею. Было тихо, оглушающая тишина и лишь громкие быстрые вздохи нарушали её. А ещё его шаги. От шкафа к кровати и обратно.
— Не хочешь объяснить, что происходит? — нервно вырывается у меня. Мой взгляд упёрся в стену. Я не могу смотреть ему в глаза. Я не могу больше сказать, и он молчит. — Почему ты целовал её? — бессильно вырывается у меня вопрос, покрытый хриплым тоном. Он резко прекращает все свои действия, даже не оборачиваясь в мою сторону.
— Наверное, по той же причине, по которой ты целовал Лизу, — отрешённо‑холодным тоном говорит он.
Моё сердце пропускает удар. Он, что, видел? Но это ведь... Я ведь был против.
— Ты видел? — вылетело из моих уст.
Даня нервно хмыкнул.
— Но это ничего не значило. Она сама накинулась на меня, я просто...
— Не был против... — прерывает он меня ядовитым голосом.
Теперь орган в груди начинает бешено стучать.
— Неправда. Она сама это сделала, я оттолкнул её. И сразу же пошёл искать тебя.
— Не сразу же, — тихо произнёс он, снова начав копаться в своих вещах. — Ты... — последовала неприличная пауза. — ...не собирался её отталкивать. Я ведь всё понимаю, Вань. Снова потянуло на девочек, — говорил он так, словно похныкивал. — Ты ведь раньше был заядлым бабником, тебе надоело и ты решил попробовать нечто новенькое, тут подвернулся я и всё так удачно сложилось, — он жутко всхлипывал, торопясь, перебивая себя. Я не мог и слова вставить. Но даже если и мог, я был не в состоянии. — Но ты наигрался, решил вернуться в строй натуралов. Поздравляю, Вань.
— Ты... что... несёшь? — выдавил по отдельности я. — Ты себя слышишь? Хочешь сказать, что я тебя использовал? — в голове пульсировала злость. Кровь закипала в жилах. Я хотел выть, честно.
— А что это было?
— Ты чё, ебнулся? — гаркнул я, отпивая и откидывая бутылку виски в сторону. — Я ни разу тебя не обманывал. Я, блять, тебя любил. А ты смеешь мне заявлять такое и обиженного из себя корчить? — я яростно выплевывал слова, шатаясь из угла в угол. — Что ты молчишь? — казалось, даже кожа чесалась от злости. — Раз я такой плохой, тогда ты, такой хороший, почему целовался с Машей?
— Я хотел, чтобы тебе было также больно, как и мне, — крикнул он, срывая голос, оборачиваясь ко мне. Взгляд его был полон желчи, глупой ярости и... боли.
Мой пыл был разом охлажден, вернулся холод, тело обдало мурашками.
— И куда ты собрался?! — тихо, практически шёпотом сказал я в пустоту. Но мне ответили:
— Я переезжаю в другую комнату.
— Ты же понимаешь, что это полный бред, — я поднимаю на него глаза. Терять уже нечего.
— Мне нужно побыть одному... Я должен подумать, — он долго молчит, опускает голову. — Нам нужно взять паузу.
Я прищуриваюсь, фраза режет мне уши, прокалывая грудную клетку.
— Нет... — резко говорю я. — Никаких пауз. Либо встречаемся, либо... — продолжение теряется, но оно на поверхности, оно явное. Что же он выберет? Перед глазами снова темнеет.
— Либо? — спрашивает он. Давит.
— Либо конец, — я, скуля, посматриваю на пол.
Даня берёт свои вещи и молча покидает комнату. Кажется, он выбрал. Выбрал явно не в нашу пользу. Он выбрал воздержаться. Он усомнился. Все клятвы разом разрушились на глазах. Становится невыносимо больно. Гадко. Та самая бутылка отправляется с размаху в дверь, разлетаясь, оседая жидкостью на пол. Мне хочется кричать, крушить комнату, бить кого‑то, разбить свои кулаки, повеситься. Я бессмысленно падаю на пол, обхватывая голову руками.
Что было не так? Почему всё заканчивается именно сейчас? Почему моя жизнь рушится? Что я сделал не так? Слёзы катятся по щекам. Реву как последняя сука. Таким подавленным я не чувствовал себя никогда. Никогда! Я ненавижу его. Ненавижу. Он разрушил всё. Это он виноват. Интересно, ему так же плохо? Он жалеет о том, что сказал? А он знает, как мне тошно от его слов? Я до этого ни разу не хотел умереть, но сегодня... Сегодня желание существовать заканчивается. Я больше не контролирую свою жизнь, теперь она ускользает, бежит от меня. Кричит, что я пожил, закончен мой срок. Мне только одно интересно теперь. Если я вдруг умру, как он отреагирует? Ему будет больно? Он будет жалеть? Рыжик... Я ненавижу тебя. Зачем ты пришёл в мою жизнь?
Я резко вскакиваю, полный решимости найти аптечку и лекарства. Невыносимо быстро мчусь вниз по лестнице, на ходу сбивая все возможные вещи, спотыкаясь о бесконечные пустые бутылки. В голове только одно: поскорее всё это закончить. Я устал, я так больше не могу. Стоило бы написать записку, но, к сожалению, не умею прощаться. Пусть додумывают сами, да они и не будут жалеть. Наконец вечная проблема в лице Вани Иванова исчезнет. Просто государственный праздник какой‑то!
С появлением однофамильца-брата я резко ушёл на второй план. Он явно такой идеальный, отличник, не врёт, не выкручивается, не грубит учителям. Ну просто ангел! Как же иначе. И этот чёртов ангел умеет делать больно похлеще самого дьявола. Но он неплохой сын, пусть всё так и остаётся, только без меня. Им же лучше будет, не придётся тратить на меня свои нервы, и папин кошелёк останется в покое. Никаких проблем.
Друзья против не будут. Хотя, да... Для приличия сделают вид, что им жаль, что им правда меня не хватает. Но это ложь. Тусить со мной? Да. Бухать со мной? Да. Деньги таскать? Да, с радостью! Но ни один из них не был рядом, когда я был в заднице. И вот сейчас я в отчаянии. А единственный, с кем я могу поговорить, это коньяк, так удачно припрятанный дедом. Что ж, раз так.
Таблетки найдены. Выбор достаточно большой. Хоть в этом я могу себе не отказывать. Рука трясётся, мысли мечутся, мозг отчаянно пытается себя спасти, а сердце протестует. В голове разрастается комок противоречий. Я правда больше не могу так жить. Меня все ненавидят. Ах, да. Ну как вообще меня можно любить? Я ведь всё порчу. Абсолютно всё. Я всех использую, видимо, так. Есть человек, которого я не использовал. Никогда. Даня. Мой названый брат, который свалился на меня с небес на землю. Перевернул мой мир. Он заставил меня влюбиться, и я влюбился. Только всё оказалось зря. Как там говорится? Любовь спасёт человечество? Как она может спасти, если причиняет невероятную боль. Единственный человек, который держал на плаву, оставил меня одного, заставил пойти ко дну. Он был моим смыслом жизни. Но он ушёл. Причём ушёл по своей воле. Взгляд притупляется, больше не могу разглядеть названия лекарств.
Я беру горсть таблеток, одну за другой отправляя в горло. Оказывается, пихать себя таблетками отвратительное ощущение. Они на вкус горьки и неприятны. Не так как алкоголь. К слову, запивать всё коньяком я не стал. Поочерёдно запивая одну за другой водой, честно, даже потерял счёт. Я решил, что мне хватит, и на негнущихся ногах отправился в комнату ловить самолёты.
Пока есть время всё вспомнить, подвести итоги так сказать. Подвести черту моей никчёмной жизни. Но это бессмысленно. Я всё равно ничего не оставил после себя. Всё, что я последним запомню, это будет четыре стены моей комнаты и опустелый шкаф, в котором пропали родные вещи.
Внутри будто всё стихло, я лёг на кровать. Одинокие капли слёз лениво скатились с лица. Сил не осталось. Не верить. Не жить. Не любить.
Мне стало страшно. Не умирать. Нет. Мне стало страшно видеть ужасающие лица, перекошенные удивлением и скорбью. Какого будет их чувство, узнай они о моей смерти?
Голова резко заболела. По комнате со всех сторон будто раздавались голоса, это таблетки действуют, или я схожу с ума? Воспоминания отрывками проехались по моей памяти. Нет ничего ужаснее, чем видеть то, что тебя раньше окунало в море радости, а ныне в яму горести. Я лежал лицом в потолок и просто смотрел. Лёгкость и прострация заполняли всё тело. Но вскоре внутри всё скрутило, живот дико загудел. Я чувствовал, что либо потеряю сознание, либо сердце точно остановится. Даже не мог понять, от чего именно: от таблеток или от моего страха. Хотелось царапать кожу. Лёгкие и горло жгло. Мучила жажда. Уши заложило, я вообще перестал что‑либо слышать, даже своё сердце. Мне кажется, или я и правда не чувствую его биения? Тошнота подкатывает к горлу, меня начинает трясти. Всё как‑то резко замедляется, словно я нахожусь в медленной съёмке. Я больше не слышу свои мысли. Кажется, из меня выходит блевотная смесь, но позывы не прекращаются. Моё тело бьётся в конвульсиях, я больше не могу его контролировать. Неприятно бросает в холод. Кажется, я теряю сознание.
***
Дверь за мной закрывается. Ноги подкашиваются, некстати вспоминается день, когда я сюда въехал, тогда я не знал, чем всё это обернётся. Как итог — ничем хорошим.
Я не могу отойти от этой теперь уже чужой двери. Скулы сводит, здесь можно плакать и не притворяться.
Смысл теперь уже думать, когда всё, сказано? А может, я зря так? Погорячился?
В дверь с той стороны что‑то влетело, разбиваясь, рассыпалось. Я печально вздохнул. Почему чувствую себя виноватым? Я ведь правильно поступил!
Всё это изначально было странным, а теперь и вовсе оказалось враньём. В груди неприятно жгло. Ну разве он мог притворяться так долго, что любит меня? Он же патологический лжец, разве нет? Я запутался. Что сейчас говорит во мне: правда или чувства к нему? Разве он не искал во всём выгоды? Боже, о чём я говорю...
Возможно, он решил мне так отомстить за то, что Эля выбрала именно меня, бросив его? Тогда получается, что он ревновал её ко мне? Опять не сходится.
Сколько вопросов и никаких ответов.
Я устало двинулся в сторону гостевой комнаты, открывая дверь. Вещи разбирать не стал, так как едва у меня хватит на это сил. Упал лицом в подушку, заново всё переосмысливая.
Хорошо, если он мне не врал, тогда почему он был постоянно с этой Лизой, постоянно общался с ней, сегодня, например? Он целовался с ней, он не был сильно против или же... я не прав? Он ведь мог питать к ней чувства? Ему всегда нравились девушки, они не могли просто взять и разонравиться ему на пустом месте. Сердце больно ёкнуло в груди, давая знать, что ещё живое.
Не могу забыть этот ненужный поцелуй. И правда, зачем я поцеловал Машу? В этом не было необходимости. Впервые мной двигали эмоции, а не холодный разум. Я действительно хотел, чтобы он видел, как это выглядит со стороны. Но как он мог поцеловать её на своей постели? На нашей постели? Я взвыл, сдавливая подушку. Что он ощущал на самом деле? Он любил меня? Сердце бешено бьётся. Любил? Тогда почему мы постоянно ссорились по каким‑то пустякам, без видимой на то причины. Я вспомнил тот рисунок в классе географии. Его ненавистные глаза в полицейском участке. Наше примирение. И ещё куча событий, ранящих душу. Разве все это было неправдой? Эти обещания и поцелуи.
Я перекатился и стал глядеть в потолок.
Мне было хорошо. Мне всегда было хорошо рядом с Ваней. Я солгу, если скажу, что это не так. Может, тогда без разницы, использовал он меня или нет?
Руки сжались в кулаки, и я бессмысленно стал бить ими в кровать.
Я должен вернуться и нормально поговорить. Всё не может закончиться так. Это же абсурд. Абсурд!
Я подскочил и прямо сел.
Но что ему скажу? Он меня даже не пустит. А если ошибаюсь, и он ничуть не ждёт меня? Не переживает, не мечется, не жалеет. Я бездумно начал грызть ногти. Я должен что‑то сказать, ну в самом деле, мы не можем всё так закончить, это неправильно.
Я встаю с кровати и нецелесообразно бросаю взгляд на дверь. Возникает ощущение, что она обожжет, если я вдруг решу коснуться её. Волнение, точнее страх накатывает на меня с головой, в висках отдаётся биение. К двери я всё же подхожу. Но открыть её не решаюсь. Может, не стоит так резко? Нужно дать ему остыть. И мне необходимо поразмыслить. Завтра? Нет. Завтра он будет избегать меня или вообще из дома сбежит. А может, уже сбегает или куда хуже. Но ему некуда идти ночью. Наконец, выхожу из комнаты. Пути назад нет. Сейчас или никогда.
Быстрыми шагами приближаюсь к комнате Вани, но прямо перед ней моя решительность куда‑то испаряется. Снова переминаюсь с ноги на ногу.
Меня одолевает неприятное гадкое предчувствие. Будто за этой дверью ждёт что‑то настолько неприятное. Это настораживает. Скорее всего, эта комната пропиталась ненавистью Вани ко мне. Но он имеет право чувствовать то, что хочет чувствовать, он человек, а не машина. Я открываю дверь.
Под ногами ждёт неприятный сюрприз в виде осколков. Я их умело обхожу. Тут же взгляд касается тела Вани. Он неподвижно лежит на постели в слегка странноватой позе. Подойдя ближе, понимаю, что кровать испачкана рвотой. Что‑то здесь не так. Ваня не мог просто так оставить такого рода выделения на кровати. Коснулся его рукой. Но тут понял, что совершенно не слышу его храпа, и ещё одно... он не шевелится. Неприятные мысли лезут в голову. Начинаю его трясти, но он вовсе не отзывается. Меня охватывает невероятная паника. Ваня...
Он что? Что он сделал? Ступор. Полнейший ступор. Наклоняюсь к его грудной клетке, пытаясь понять, живой ли он вообще? Сердце бьётся. Но дыхание прослеживается плохо.
Твою ж. Ваня, что ты сделал? Зачем? Что это? Таблетки, вероятнее всего они, но почему? Ваня, только не умирай. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Как там оказывать первую помощь? Нужно вызвать рвоту. Но понимаю, что ничего не смогу сделать. Ощупываю его карманы в поисках телефона. Дрожащими руками набираю номер скорой, поглядывая на Ваню, молюсь. Я должен успеть. С той стороны отвечают на звонок. Дрожащим заикающимся голосом говорю, в чём проблема. «Кем вам приходится пострадавший?» Всем. Всеми. Пусть лучше весь мир умрёт вместе со мной, только, пожалуйста, прошу, пусть он выживет. Когда скорая обещает быстро приехать и просит оставаться на месте, бросаю трубку. Слёзы вновь текут по щекам. Ваня, прости меня. Прости. Я идиот, я полный придурок. Наговорил тебе всякой дряни, я не хотел, чтобы всё так... Прошу, Вань, не умирай. Я приник к его груди, боясь больше не услышать ответных стуков. Никогда ещё не боялся так потерять кого‑то. Неужели я больше не смогу увидеть его глаза и улыбку? Мне ничего не надо. Ничего. Пусть он будет обижаться на меня до конца жизни, я переживу, но, пожалуйста, пусть он не умирает.
— Ваня, ты слышишь меня? Ты не можешь умереть, я тебе не позволю, слышишь, — я начинаю его трясти. — Не позволю. Вань, прости меня, прости. Я люблю тебя.
Ванечка.
Я погладил рукой его кудряшки. Такие родные кудряшки, почему именно сейчас понял, что не могу их потерять? Почему вообще люди так поступают? Глупая гордость. Мне нужно было выслушать его, понять. Вдуматься в его крики.
— Вань, я понял твои слова. Я верю, верю тебе.
Какой же я...
Просто должен был понять, что ты говоришь правду. Ты пытался остановить меня, а я, не подумав, просто решил уйти. Прости меня.
Потерял счёт времени. Когда услышал сирены скорой, то тут же подскочил с места, наплевав на все преграды на пути. Меня остановил взволнованный дед.
***
— Данила, а что происходит, етить? Почему здесь свинячий бардак? И... к нам только что приехала скорая? — недоумевающий дед торопился выговориться.
— Дед, я чуть позже все объясню. Сейчас нужно помочь Ване.
— А на кой хрен ему помогать?
Данила подбежал к входной двери, судорожно распахивая её.
— Здравствуйте, это Вы Данила Иванов?
— Да, я.
— Хорошо, где ваш брат?
— Наверху, только скорее.
Полностью обескураженный дед последовал следом за всей этой толпой скорой помощи.
— Он же будет жить?
— Не волнуйтесь, сделаем, что сможем.
Пьяный мозг Виктора Алексеевича только раскалял ситуацию.
— Да что происходит‑то? Чё опять этот Ванька натворил?
— А Вы, простите, кем пострадавшему приходитесь?
— Я дед его.
— Ясно. Мне понадобятся Ваши инициалы. Вы сможете, если что, быть ответственным за подростка.
— Да вы человеческим языком можете объяснить, что стряслось‑то?
— С Вашего адреса поступил сигнал о передозировке предположительно лекарственными препаратами. Нужно всё зафиксировать. Ваш внук, Иван Иванов, до этого принимал какие‑либо препараты?
— Ванька‑то? Да нет, вроде... — его взгляд метнулся в сторону немеющего и бледнеющего внука. Данила стоял, не шевелясь, непрерывно наблюдая за действиями врачей.
— Хорошо. Значит, это первый раз?
— Да я‑то откуда знаю? Я только недавно сюда переехал.
— А другие родственники могут что‑то сказать? Дома ещё есть кто‑нибудь?
— Нет, — подал сигнал молчаливый Даня.
— Скажите Ваши инициалы, пожалуйста.
— Иванов Виктор Алексеевич, — мужчина быстро это записал.
— Вам придётся проехать вместе с нами.
Ваню госпитализировали. Вся группа людей, что находилась в доме, отправилась в больницу.
Родственники молчали, нервно переглядываясь, бесконечно смотря на тело Вани.
В больнице всё происходило быстро. Крики, всё бегом, бегом. Данила бессильно присел на скамейку, находившуюся возле реанимации. Рядом с ним присел дед. Иванов младший не предрасполагал к беседе. Всем своим измученным видом он давал понять, что сегодня слишком вымотался. Но Виктор Алексеевич должен был разобраться в этой ситуации.
— Данила, ты можешь мне объяснить, что произошло?
— Я не знаю. Правда не знаю. Мы просто поссорились, я оставил его одного. А когда решил поговорить, вошёл в комнату, тогда увидел его на кровати в неестественной позе, — Данила запнулся. — Это я виноват, понимаешь? Если бы не наговорил ему столько всего...
— Ладно, ладно, тише... Не переживай. Всё будет хорошо с нашим Ваньком. Он молодой, тело крепкое, выкарабкается.
Рыжик схватился руками за голову и склонился к коленям.
— Если он не выживет, я себе не прощу.
— Так, Данька. А ну быстро взял себя в руки. Ишь ты, оба распоясались тут. Чего как малые дети? Вас, что, в самом деле и на два часика одних оставить нельзя?! Вот приедут родители...
— Дед... — перебил его Данила. — Пожалуйста, ты можешь им ничего не говорить?
— Не могу. Они сказали мне приглядывать за вами, я, стало быть, недоглядел. И понесу заслуженное наказание. А если с Ваньком и вправду что‑то серьёзное, нееет.. Они с меня с живого не слезут.
— Ну, дед, ну, пожалуйста... Они не должны ничего знать. Они не должны наказывать Ваню. Это я виноват, я. Пусть они накажут меня. Прошу, дед. Я с него глаз не спущу, я постоянно буду за ним присматривать, только не говори ничего, — умоляюще-кошачий взгляд Дани плавил сердце Виктора Алексеевича, он доверял внуку.
— Данила, ты же знаешь, что я тебе верю. Но все это слишком рискованно. И потом, они имеют право знать как законные родственники.
— Но ты ведь тоже законный представитель и можешь им ничего не говорить. Прошу, дед...
— Под твою ответственность?
— Да, — молниеносно закивал головой Данила.
— Ох, не нравится мне всё это, — после небольшой паузы он добавил, — ну смотри, если ещё что случится, я непременно сообщу всем родителям, в особенности — Антончику.
— Спасибо, дед, спасибо, — Иванов принялся его обнимать.
— Ну, всё, всё. Вытри сопли. Всё хорошо будет.
Вскоре вышел врач.
— Ну что с ним? — не вытерпел Данила.
— Всё в порядке. Мы промыли ему желудок, сейчас он в стабильном состоянии. Но к нему пока нельзя, ему необходимо набраться сил для ряда последующих процедур.
— Хорошо, доктор. А когда можно начать посещение?
— Лучше всего, конечно, дать Ивану прийти в себя. Но с завтрашнего дня его жизни ничего не будет угрожать. Вы можете прийти завтра. Список продуктов и лекарств, которые можно будет принести, медсестра Вам скажет чуть позже. При себе обязательно иметь бахилы. И да, посещение проходит строго с 15:00 до 17:00. Позже Вас не пустят.
— Хорошо, спасибо.
— Сейчас вы можете поезжать домой, не беспокойтесь, о нем позаботятся.
— Поехали, Дань. А заодно и расскажешь, что между вами за кошка пробежала.
