Багряные звезды

Таврес Одретти давно отвык пользоваться услугами шлюх — он знает, достаточно лишь найти сговорчивого и умелого н’ваха, и не будет нужды ни стирать ладони, ни платить за разделенные с кем-то ночи. Конечно, жалование ординаторам платят вовремя — и достойно, — но разве разумно бездарно спускать получку на выпивку и любовников? Нет, Таврес не глуп и не слеп, и не станет платить полновесным золотом за то, что многие предлагают по более низким ценам… И для этого вовсе не обязательно идти против Чести и Долга и в обмен на разделенную страсть вовремя отводить глаза. Служитель Телас мягок, податлив, точно расплавленный воск, и готов за малейшую ласку сделать практически что угодно. Таврес уверен, попроси он хоть звезды достать с небес — этот юнец расшибется, но сделает, стоит лишь приласкать, обронить пару приятных для уха слов… Служитель Телас отзывчив, страстен, телом неплохо сложен и был бы хорошей, просто отличной находкой, если бы не изъян… Бугрящаяся, навсегда искалеченная кожа; глубокий, огромный неизгладимый шрам от ожога; обгоревшее, истрепанное ухо — на рожу он страшен настолько, что члену едва ли встать. Нет, смотреть на него и при этом трахать — выше данных смертному сил, и поэтому Таврес старается не смотреть даже краем глаза, не то что сталкиваться взглядом. Задница у служителя Теласа много приятней и лучше лица — и так хорошо прижимать его к стенам или казенному столу, задирать многочисленные подолы многослойной храмовой мантии и трахать, сильно и глубоко… эта задница будто создана для чужого члена, и Таврес Одретти, ординатор священного Города-Бога, не может перед ней устоять. И юнец, наверняка ничего не понимающий в этом мире, радостно отдается, стоит лишь бросить пару приятных слов или лениво, походя приласкать… ни один уважающий себя велоти даже не признает это за ласку — но н’вах на то и н’вах, чтобы не слишком для него стараться. Обычно Таврес быстро и безыскусно ебет его в одном из многих темных проулков и переходов или в каком-нибудь из подсобных помещений Храма, но сегодня многое изменилось. Сегодня у Тавреса праздник, свободный день — и можно не спешить никуда, не прятаться по углам… впрочем, даже сейчас ему лень не то что полностью обнажаться — даже снимать доспех. Это пустая трата драгоценного времени, которое можно потратить на более важные вещи. Священник не раздевается тоже, но он никогда и не раздевался полностью — всегда оставлял или нижние слои храмового облачения, или хотя бы рубашку… Таврес не знает, чего он стыдится — судя по тем кускам, что удается увидеть, боги даровали ему неплохое тело, да и на ощупь оно ничего — но это не так и важно. Задница-то оголена и готова, да и жаркий, развратный рот редко когда недоступен… Но сегодня Ворин Телас, служитель благословенного Храма Альмсиви, впервые оскалил зубы, и Таврес не уверен, что этот бунт ему не идет. — Смотри мне в глаза, сиятельный ординатор, смотри не отводя взгляда, равно полнящегося страстью и отвращением, или катись трахать плешивых скампов. В глазах юнца плещутся бунт и буря, он позволяет себе то, что ранее было недозволено и немыслимо: царапает остриженными ногтями индорильский нагрудник, сжимает в руке шарф, а после обводит швы шлема, расстегивает хитрые крепления, скрытые от постороннего глаза, неизвестные ни для кого, кроме ординатора… и вот уже Таврес смотрит на мир не через темное стекло линз, а собственными глазами — и видит бездну. — Я буду смотреть в твои глаза, если чем-то прикроешь остальное лицо. — Одретти даже не пытается скрыть отвращение… слишком эти ожоги мерзкие. Ворин не говорит ничего — и надевает священный ординаторский шлем. Он садится точно влитой, точно не сделан на заказ по меркам Тавреса. И сам юнец будто преображается — спину держит ровнее, кажется выше, свободней и неизмеримо прекрасней… Таврес знает умом, что это всего лишь н’вах, отброс общества, но глаза его видят воплощенного хортатора. За темными линзами лучатся очи цвета лавы и эбонита, и Таврес вдруг понимает, что не сможет сделать ничего из задуманного под этим взглядом… Узоры змеятся по золоченому хитину, тонкие швы имитируют шрамы святого Неревара, и вот уже сам Неревар снисходит в комнату в кантоне святого Делина и разжигает страсть. Свечи оставляют масляные блики на солнечном золоте, черные линзы манят, зовут, обещают… Таврес становится на колени, не отводя от сияющего совершенства взгляда, развязывает завязки штанов будто в трансе и, не особо разглядывая, прижимается к вялому члену губами. Если не смотреть на серую кожу и редкие темные волосы, можно представить, что губы ласкают не данмерский пепел, а кимерское золото. Черные линзы шлема будто бы смотрят в душу, роскошный, выкрашенный в медь гребень золотится в свете свечей — Одретти теперь понимает, почему обыватели так благоговеют перед недремлющей стражей Вивека-града, — он и сам трепещет и унижается… Чужая рука сгребает примятые короткие волосы Тавреса, мягко, но неукоснимо прижимает, привлекает ближе, ногти царапают кожу. Под священной маской не видно чужого лица — и это прекрасней всего. На смену пепельному уродству пришло ослепительное совершенство, его швы и узоры равно полнятся божественной строгости и божественной милости… и Таврес течет как девка, как девка старательно сосет и не менее старательно сглатывает… …а после стыдно, обильно, почти без рук кончает, как самый зеленый юнец. Да, хорошо, что ткань индорильской юбки темна — мокрое пятно не столь заметно. Но разве имеет значение такая мелочь? Разве можно иначе, когда строгое, богоравное совершенство смотрит обсидианом линз? Таврес в отчаянном рвении хватает священника за руки, крепко сжимает запястья, склоняется в трепетном поцелуе… и получает хлесткую, сильную пощечину. — Не трогай моих рук, мутсэра. Никогда. — Шлем хорошо глушит и меняет звуки, Таврес слышит не привычный мягкий голос, а почти настоящий рык, но так даже лучше. Кажется, будто это не смертный мер, а святой, спустившийся с неба, проявляет свое недовольство — и хочется молить о пощаде, припадая к стопам в трепетных поцелуях… …Священник снимает с себя сиятельное совершенство и отворачивается. Все очаровательное наваждение разрушается, и страсть и трепет стекают бурной водой. Снова видны эти шрамы, эти застарелые язвы на коже, уродливая рубцовая ткань… Таврес встает, отряхивает колени, забирает шлем — и отстраненно думает, что может и не нужен партнер, когда есть совершенство, выточенное в золоченой кости… Да, после почти-божественного откровения на простого, не самого симпатичного мера едва ли встанет, — и Таврес без сожалений выставляет любовника вон, а после брезгливо трет губы и полощет рот. Он так и не заметил, что чужие глаза горят тем же небесным огнем, что и темные линзы индорильского шлема.