Багряные звезды

Перед тобой — тайная мать рода, ты прежде ее не видел, но и сейчас тебе не позволено смотреть. Ты ухищряешься, якобы смотришь на юбку из шелка и недских волос и кожи, но на деле разглядываешь ее черненые руки, пытаешься заглянуть выше. Пол здесь — шлифованный обсидиан и линии гематита, ты смотришь в него и видишь тайную мать измененной, но неискаженной. Ты вглядываешься в ее лицо, а когда рассматриваешь — с трудом сдерживаешь крик. У нее нет глаз — она вырезала их сама, ты не должен это знать, но знаешь — а в пустых глазницах белый и черный камень, и она видит ими. Она говорит, беспрестанно возносит хвалы Мефале, но стук крови в ушах не дает тебе слышать. Тайная мать вцепляется заточенными, посеребренными ногтями в твои обнаженные плечи и резко ведет в стороны. Кровь течет по рукам, капает на пол, и черные камни стремительно выпивают ее. Ей подносят стекло, и она взрезает этим стеклом кожу на твоих запястьях, а после смотрит, как течет кровь. Тебе страшно, тебе нельзя шевелиться и сбивать узор судьбы. Первые гхартоки наносили иначе. Первые гхартоки — лишь знаки клана, первичного посвящения и надежды на будущее предназначение. Вторые предсказывают судьбу. Остальные… ты не знаешь еще, слишком мал для знания. Кровь течет ровно, ломаными линиями, ты еще не знаешь их значения, но уже веришь. Зеленое прежде стекло в руках тайной матери становится темно-красным, а после чернеет и идет трещинами. Дурной знак — для тебя и для всего клана. Так не должно быть. На стойбище Уршилаку мирно пахнет горячими лепешками и гуарами. Голова раскалывается, во рту стоит привкус крови, не-сердце неприятно, неправильно щелкает. Ворин тяжело поднимается, смотрит на руки — серые, в шрамах, но чистые от так-знания. Сон — сон ли? — не отпускает. Шепот давно умершей женщины все еще звучит — теперь различимый. …Ты — мертвая мать, чернорукое божество, слепок наслаждения в пустотности, услышь наши чаяния, услышь нашу радость… До шатра шаманки недалеко, надо зайти к ней… Нибани Меса приходит сама, и в глазах ее странное понимание. Она знает, что пришло время новых вопросов и время повторения старых действий. Она не спрашивает ни про сон, ни про что-либо еще, потому что ей не нужно спрашивать. Ворин пытается вспомнить нужные слова, но в голове упрямо вертится айлейдский anyammis, равно значащий жизнь, кости и кровь. Он хочет спросить про пол из обсидиана и гематита, про черный и белый камень в пустых глазницах, про почерневшее и разбившееся ритуальное стекло, но спрашивает иное. — Есть ли у тебя полая игла из птичьей кости и цельная игла из обсидиана? Ворин хотел спросить иное, но Нибани не удивляется — этот вопрос должен был быть задан еще давно. — Это злое знание, забытое знание. Оно не нужно смертным. Нибани говорит правду, но, как и всегда, это не вся правда. — Оно нужно тому, кто поведет вас по хребтам врагов, и тем, кто направляют велоти, пока он спит. Это злое знание, но ты приняла его, Нибани Меса, гуляющая по позабытым тропам. — Хорошо. Не пожалей — любой знак черных чернил можно стереть, но гхартоки стереть нельзя. Она уходит, и Ворин идет за ней. Она дает иглы, и Ворин берет их. Он уходит к застывшей лавовой реке, не взяв ничего кроме игл и стеклянного кинжала, когда-то давно выменянного у Вечного Стража на сиродильский бренди и потрепанную боэтическую книжку с картинками. Жрица из сна все еще шепчет, тихо, на грани слуха, Ворин не знает язык, но понимает его. Во сне он не мог расслышать, но знает, что это те слова. Застывшая лава нагрета солнцем и жаром земли, Ворин встает на колени. Камень неровен, ничего не отражает, впивается в ноги, но это не важно. Значение у него то же, что у пола из обсидиана и гематита — черная недвижимая вода. …Двуединая, полная страсти и полная гнева, прими нашу плоть, надень нашу кожу, направь наши черные руки… Одежды мешают, и Ворин снимает их все, а после натирает руки сажей и пылью. Сложно чертить на самом себе знаки, которые даже не видел, а если видел, то не запомнил, но он так-знает их. Стеклянный кинжал неудобен, сложно взрезать кисти, не перебивая ничего важного, но у Ворина получается. Пальцы влажны от крови, клинок сложнее держать, он дрожит и выскальзывает, но нельзя наносить вторые гхартоки, забыв о самых первых. Клан матери перестал быть кланом тысячу лет назад, клан отца Ворин не знает, но это не важно. Он ведет линии, и линии значат: ветер без дома, дерево без корней, вода без конца и начала. Тогда татуировщик ошибся, превратил знак дома в знак одиночества, за что был обращен в раба. Сейчас это подлинное значение. Тогда, впрочем, тоже. …Ты — та, что вдевает в иглы волосы жен, та, что шьет судьбами тысяч единую судьбу мира, вышей узор на наших телах… Ворин взрезает плечи и запястья, протягивает руки и держит их на весу — кровь течет ломаными линиями, капает на застывшую лаву и растворяется в ней. Линии не совсем те, но значение в них то же. …Обсидиан просит крови, кости кровь направляют, вырежи на нас знаки, наполни их недвижимыми водами, и мы придадим им движение… Обсидиановая игла вспарывает кожу и жилы, крошится в раны. Это ее подлинное предназначение, но надо будет сделать Нибани иную взамен. Костяная игла заполняет раны кровью, точнее наносит узор, наделяет его знанием. Знание это — смертность и бессмертие, умирание и возрождение, расколотость и цельность, великая радость и великое горе. Ворин режет себя, загоняет под кожу свою же кровь, пепел и крошащийся обсидиан, сам до конца не зная, что и зачем делает. Достаточно знания, что так-нужно. Давно мертвая тайная мать не-его рода шепчет хвалы Мефале, и Ворин повторяет их, потому что шепота этого на самом деле нет, только эхо памяти его-иного. Позже придется искать иной способ, потому что гхартоки лишь посеяны и дали первые всходы, но рост их проходит иначе — иными иглами и иным знанием. Но это — позже. Кинжал из зеленого стекла давно почернел и рассыпался в мелкое крошево. Гхартоки Неревара тогда-еще-только-Мора, измененные, но неизменные, приживаются так, как должно.