Багряные звезды

На юге Дешаана достаточно темноглазых и черноволосых, будто сотканных из эбена и жирной, богатой земли. Солнце отметило их, обласкало, несмотря на деревья, приползшие из Чернотопья. Так говорят — Ворин не знает точно, но волосы хозяев черны, а глаза — темная кровь; и многие надсмотрщики тоже, так может и правда... Говорят, на юге Дешаана достаточно темноглазых и черноволосых, но мама — чистое серебро, легкая изморозь, изредка сковывающая корни и травы. Волосы у нее белые-белые, только глаза — черная ночь, уголь, прячущий в пепле и саже неотгоревшее пламя. Может, врут ящерицы, и во всем Дешаане едва ли найдешь с десяток не-светлых меров? И все же, говорят, что на юге Дешаана достаточно темноглазых и черноволосых. Ворин не знает, что есть юг и чем Дешаан отличается от остального мира — где этот мир, есть ли он вообще там, за высокими стенами? — он хочет сам обойти его от края до края. Обойти и, может, пересчитать — он знает счет до десяти, но наверняка есть еще больше чисел — всех черноволосых и светловолосых дешаанцев. Он думает об этом много ночей — мать молчит, но в глазах ее боль и тоска. Говорят, на юге Дешаана достаточно темноглазых и черноволосых, и кто знает, от кого понесла мама — она не говорит, а больше никто и не знает, Ворин сам слышал надсмотрщиков. Он много что слышал. Надсмотрщики говорят, что Ворин — черноволосый, темноглазый, отмеченный непостоянным дешаанским солнцем — слишком похож на хозяина и лицом, и голосом, так и не скажешь что н'вах по крови. Он не знает, кто его отец, но верит, что он любил маму. Иногда он представляет, что отец — красивый и работящий, умер страшной, трагической смертью. Иногда — что он жив и ищет способ освободить их. Ворин хочет в это верить, а не в то, что говорят. ...когда мама заболевает, а самого Ворина замечает хозяйская дочка, он не верит уже ни в какие грезы — видит сам, когда украдкой смотрится в господские зеркала или разглядывает семейные портреты. Только слепой не заметит сходства. Волосы юной серджо и ее родни — черный эбен, такой же как у него... да и не только волосы. Его лицо слишком красивое, родовитое для безродного н'ваха. Иногда он его ненавидит. Огонь сжигает кожу и мясо наживо, почти добирается до костей — Ворин чувствует это даже через годы, когда все давно зарубцевалось, а мышцы, пережженые, искалеченые, восстановлены и работают так, как раньше. Будто ему снова около двадцати, будто огонь еще жжет, кожа сходит клочьями и сочится сукровицей и гноем, а под ни разу не менявшимися бинтами копошатся личинки мух. Это мучительно, это убивает медленно — Ворин помнит, как нестерпимо хотел умереть, когда не проваливался в спасительное беспамятство. Он хочет забыть это — но не может. Из луж, из зеркал, из блестящих лат ему криво скалится напоминание. Огонь сжигает кожу и мясо наживо — Ворин не может вытравить из себя это знание, шарахается от огня и сам не в силах его призвать, несмотря на горячую кровь. Он заставляет себя смотреть на пламя, тянуть к нему руки, брать раскаленные угли — он бродит вдоль лавовых рек и надевает вещи с огненными чарами. Страх уходит — неохотно, болезненно и не раз возвращается. Ворин знает, что не сможет изжить его до конца. Огонь сжигает кожу и мясо наживо — но на этот раз не ему. Давур Марети сыплет проклятиями — ха, он и так тысячу раз проклят и от еще нескольких хуже не станет — извивается и вопит как жирная, откормленная сиродильская свинья. Хотя жира в нем маловато. Волосы — они были черными, как эбен и богатая земля Дешаана, — сгорели первыми, и лысый, влажно блестящий череп выглядит отвратительно. Давур Марети — хороший маг, но сейчас, закованный в рабские наручи, подвешенный над огнем и медленно сгорающий заживо, он не может ничего сделать. Он может лишь выть, пока хватает голоса, и ненавидеть. Ворин пьет его беспомощность, его ненависть, его агонию — все это пьянит. Ворин смотрит — не отрываясь ни на миг — на чужую смерть. — Molag очищает, снимает ложное, отжившее, не имеющего живого значения. То, что останется — вечное изменение, хрупкость, спаянная с силой, двойственность, рассыпающаяся прахом и оставляющая следы… Давур уже не орет, лишь хрипит и едва дышит. Едва ли он понимает хоть что-то, но слова режут Ворину глотку, и он не может не говорить их. Слишком долго копился яд, чтобы не выплеснуть его в погребальный костер. — Ты изменил меня, снял ложную плоть с anyammis, чье значение — malatu. Но я не буду благодарить за это иначе, чем той же монетой. Огонь сжигает кожу и мясо наживо — Ворин ждал этого слишком долго, но всего этого недостаточно, чтобы утолить его жажду. У него черны руки — от сажи и крови семьи-по-отцу, которая никогда не была ему семьей и не могла ей стать. Мер перед ним — бывший хозяин, внезапный родственник — бьется в агонии и скоро умрет. Ворин не знает, что чувствует. Радость? Облегчение? Освобождение? Все? Ничего из этого? Он не уверен, в самом ли деле чувствует — или это лишь самоубеждение и отголоски давней мечты. Он слишком долго представлял этот миг, слишком много лет смаковал это, и истинных чувств за придуманными давно не различает. Ему все равно. — Я значу — черная вода, древнее знание, то, что ведет по хребтам врагов. Ты значишь — горелое мясо, которое я не стану есть. Но Река Снов станет. Ворин не считает время, но Давур держится достаточно долго, чтобы смерть ему показалась благом. Воняет палеными волосами и сгоревшей плотью, огонь стремится пожрать тело, но Ворин в раздражении его тушит. Тело, едва похожее на то, каким Давур Марети, хозяин Иладри и Ворина Теласов, был при жизни. Но его труп все равно узнают те, кому нужно узнать. Это не первый и не последний убитый им Марети. Долг любого племянника — направить прах дражайшего, пусть и недавно обретенного дяди его семье. Ворин платит свои долги. Спустя много дней, когда Ворин подберется достаточно близко до своей цели и впервые увидит отца — женатого и вроде бы даже счастливого, — он с трудом сдержит рвущуюся брань. Канонику и возрожденному святому герою не пристало публично поливать ругательствами прихожан. Это будет сложно объяснить — и это сорвет весь его план мести. Именно сейчас, когда еще-живые недобитки Марети стоят на коленях и молятся почти-мертвому Трибуналу и почти-живому Неревару, Ворин понимает, что не зря отказался сводить шрамы. И понимает, — так же отчетливо, как то, что солнце последние десятилетия встает на востоке, — что теперь не сведет никогда. Потому что Альвес Марети, тот, из-за кого его мать оказалась в рабстве, всю жизнь скалился ему из зеркал. Скалился бы, будь Ворин старше и чище кожей. Этого "бы" достаточно.