Багряные звезды

Ворин не знает, что ищет в Сиродиле — что он вообще может искать, после того, как видел Воплощенные Тайны? — но эта дорога не хуже всех прочих, и он идет. Он не знает, почему ему больше нет места среди стекла и кораллов, среди меди и окаменевших костей, но не спорит — лишь надеется, что это не изгнание, не отвержение. Пути богов неизвестны смертным. Ворин не пытается их постичь — лишь сжимает в руке время от времени подаренный самим Сехтом медальон. Он проносит в Сиродил — в себе и на себе — достаточно лунной радости и поделок из эбонита, чтобы не испытывать нужды… хотя многого ему и не нужно. В Чейдинхоле нечего делать: Ворин с трудом разбирает имперские слова, — Лусиана говорила совсем иначе, — а на чистом, без сиродильских примесей данмерисе говорят немногие. Те, кто говорят, сидят слишком высоко, чтобы Ворин имел право на них смотреть. Когда что-то тянет его обратно в горы, он уходит без раздумий. Он не пересекает границу — зов уводит его в другую сторону, и он идет, сбивая о камни ноги. Пару раз Ворин лишь чудом не сворачивает шею — он родился и вырос на заболоченных равнинах южного Дешаана и не понимает горы. Горы Валус — на деле лишь часть гор Велот, но кого это волнует сейчас — не принимают его, но и не сильно пытаются избавиться. До белых, точно старые кости, руин, Ворин добирается за три дневных перехода, но наверняка этот путь можно пройти быстрее. Белый камень зовет его. Ворин не знал, что это, пока не поднялся, не пробежался пальцами по древним камням, тысячи лет назад до сыта испившим крови. Его выворачивает от этой энергии, от многотысячелетнего яда, но что-то под множеством слоев забвения и страданий манит. Ворин не спрашивал названия у местных, он не знал что здесь, в горах вообще есть что-то. Но он знает. Fanacas. Место чужой боли, чужого рабства, чужой смерти. Не-его дом. Но Ворина тянет внутрь так, будто бы он был там и должен быть там сейчас. Будто там его место. И он идет. Внутри красиво так, что захватывает дух. Руины небольшие, но Ворин знает, хотя не должен знать, что они были много больше вглубь. Ворин знает, хотя не должен знать, что восставшие неды согнали всех айлейдов в свои бывшие жилища и запечатали, обрушив скалу и большую часть города. Ворин знает, хотя не должен знать, что камни и похороненные под ними мертвецы жаждут недской крови. Эта жажда его не волнует. Он прячется за одной из статуй, прислоняется к ней спиной и просто сидит, слушая — вслушиваясь — в нечто-внутри. Ему нравится это звучание — медные тона, — а то, что оно значит — не очень. Чужая боль, чужие страдания в жизни и в посмертии, тысячи мертвых людей и меров, чью волю впитал белый камень — все это Ворин чувствует. Спустя время — он не знает сколько точно прошло: минута, час, вечность? — похороненный как-должно страж появляется, смотрит провалами глазниц прямо в душу… но почему-то не нападает. Ворин произносит слова, не успевая даже подумать. — Auta pelin. Heca. Мертвый страж скалит заточенные при жизни зубы и скрежещет, но в скрежете его то же значение, что и в смехе. — A auran ni pellan. Он сделал пас рукой — тем, что когда-то было рукой — и что-то проскрипел, но Ворин не понял, речь это или просто стон слишком старых костей. Он хочет переспросить, но этого не нужно — страж чувствует чужие эмоции, реагирует на страх и непонимание. — Hilyat. — Страж разворачивается и уходит, не ждет Ворина — но и не уходит далеко. Наверное, разумно бы было сбежать, но Ворин не для того столько прошел, чтобы остановиться. Он идет за древним немертвым айлейдом в мертвой тишине — только скрип вываренных костей и шорох камня под ногами ее разбавляет. Ворин знает — в древних руинах всегда есть ловушки, но пока не встречается ни одной. Страж обводит его мимо них, защищает от нападения других немертвых — Ворин чувствует их в каждой тени, за каждым поворотом. Он чувствует и иное — тысячи голосов в камне воют злее и яростнее — и от этого совсем немного болит голова… Страж замирает. Голоса перестают звучать. Ворин видит завал — и кости. Много костей, а по ту сторону завала еще больше — он знает это, хотя не должен. Он знает и иное — никто не погребен по обычаю, павшие осквернены и отсечены от родов, не могут уйти отсюда. И понимает — духи не выпустят его без боя, если не найдут покой, не утолят жажду. Ворин помнит, что читал о похоронных обрядах айлейдов, но не может вспомнить ни слова. И ему в самом деле жаль. У него есть хлеб, вода и половина батата — это скверные, совсем не айлейдские подношения, но других нет. Он выкладывает их прямо на обвалившийся камень — и начинает шептать. Данмерские обряды подходят плохо, но все народы меров схожи, а все мертвые хотят одного, несмотря на расу. Мертвые хотят покоя и хотят памяти живых, хотят утешения и хотят мести. Ворин может лишь шептать слова извинения и подносить дары в надежде утолить вечный голод неудовлетворенных, неспокойных душ. Голоса жужжат и волнуются, клубятся на грани реальности, Ворин не обращает на них внимания, продолжает горячо, от самого несердца успокаивать древние, всеми забытые души. Он не обращает внимания ни на что и даже не слышит как страж оседает на пол, засыпая вновь. Ворин не знает, сколько прошло времени — но голоса в камне успокоились. Временно, потому что без правильного погребения они продолжат желать крови и отмщения, но Ворин им не нужен. Его кровь, плоть и душа не годятся на пищу, и не годятся на то, чтобы стать оружием в их вечной мести. Если уходить отсюда — то сейчас. Ворин не дурак и не злоупотоебляет чужим гостеприимством — покидает замершие во сне руины так быстро, как только может. В Сиродиле — утро. Рассветное солнце бьет в глаза, а от видов далеко внизу замирает несердце. Ворин смотрит, и не может сдержать восторга — вокруг клубится, искрится жизнь, согревающая даже жаждущий крови камень. Сиродил нравится Ворину энергией, но… Руины позади ощущаются как дом — едва обретенный и навсегда потерянный. Ворин знает, чувствует — в Сиродиле ему нигде и никогда не будет места. О том, что ему не будет места нигде в серединном мире, он старается не думать.