Багряные звезды

Если бы Ур платили всякий раз, когда что-то идет не так — она бы еще в утробе купалась в золоте. Но ей за это не платят, ей вообще редко когда платят — золотом, а не сталью в спину, — поэтому она берет силой и хитростью все, что хочет и может взять. В мире нет справедливости, только сила — она усвоила этот урок очень и очень рано. Он записан на ней застаревшими шрамами — сначала от бича, палок и соли в ранах, после от ножа, которым ей все лицо пропахала спесивая хозяйская дочка — и Ур касается их всякий раз, когда слишком расслабляется и размякает. Первое заклинание, которое Ур изучила, когда избавилась от наручей, она назвала огненным поцелуем. Порой она представляет, как тонкие, жгучие языки пламени пляшут на ее ладонях, как она плотно прижимает руки к чужому, благородно-бледному лицу так, чтоб пламени не было иного пути, кроме как неотвратимо, почти нежно пройти через плоть и кости. Она представляет, как будет лопаться и истекать кровью тонкая кожа, как она будет сходить лоскутами, как будет выть и рыдать та благородная никс-сука, и как нестерпимо — нестерпимо-вкусно — будет вонять сгоревшим мясом. Ур представляет как розовый мясной сок будет течь по ее рукам, почти обжигая… С недавних пор Ур едва может сдержать голодную слюну, когда размышляет о мести, и думает — с каждым разом все чаще и все серьезнее, — что не прочь будет наживо объесть молодой госпоже лишенное кожи лицо. Но желание сжечь чужую холеную кожу пришло к ней куда раньше — когда ей самой прижигали слишком глубокие, почти прорвавшие щеки насквозь раны… крепко вбив в рот тряпку, чтобы она не орала — и не испортила зубы. Ур знает — ей сейчас не добраться до бывших хозяев, но она смакует еще не свершившуюся месть так, как не смакует даже самое сочное и вкусное мясо. А пока она берется почти за любую работу и как может скрывает свою нынешнюю природу. Песнь Неоплаканного Дома не сводит ее с ума, но все же меняет, медленно и неотвратимо. Фир снял часть симптомов, но древняя, злая зараза все еще плещется в крови Ур… и она уже совсем не уверена, что это плохо. Вивьен, ее нынешняя нанимательница, спит так спокойно и крепко, будто всю жизнь жила в безопасности и довольстве, будто не зашла в самое сердце Эшленда в поисках трибуналитских святынь. Вивьен говорит, что действительно верит в Троих, потому что аэдра где-то там, далеко, и, может быть, умерли тысячи лет назад, а живые боги — вот они. Канонику Ур, которой она была до болезни, смешно и больно это слышать, но просто-Ур ничего не говорит. Ей не платят за разъяснение н’вахам того, чего даже не все данмеры понимают — и тем более не платят за критику. Хочет молиться тем, кто когда-то выпускал всю кровь и подвешивал за ребра ее дальних предков — пусть. Но лучше бы она сидела дома где-нибудь в Вейресте, вышивала цветы и читала глупые книги, чем пыталась убиться об Морровинд. Ур сбилась со счета, сколько раз ей приходилось защищать слишком слабую и неуклюжую неумеху. Вивьен красива — как может быть красива молодая человеческая женщина, и ей не место среди душащего серо-красного пепла и старых и злых камней. Вивьен красива, но эта красота не во вкусе Ур… а ее тонкая кожа, нежное, с жирком, мясо человеческой женщины, теплая кровь, хрустящие на зубах кости, бьющееся в агонии сердце — во вкусе. Ур гонит от себя эти мысли, потому что слишком давно поклялась не трогать нанимателей и паломников Храма Трех… пока они не нападают на нее первыми. Что-то внутри нее еще кричит от ужаса, когда ее зубы — острые, очень острые и крепкие — вонзаются в плоть не-животных, когда ее пальцы разламывают грудную клетку — слишком легко, будто это переваренный батат, а не твердые кости, — и когда чужое, часто еще живое, сердце трепещет в окровавленных ладонях… Но она с раннего детства слышит других-себя, и этот страшный, такой человечный вой просто тонет среди сотен прочих. Ур Телас — не благородная Тануссея и не немощный Ягрум: когда она хочет есть, она ест, пусть и старается есть других корпрусных тварей и смертных со злыми помыслами. Но Вивьен доверяет ей, — глупая? не чувствует угрозы? — и Ур не хочется предать это доверие. Иногда Ур думает, что бы было, будь она мужчиной. Сложилась бы ее жизнь иначе — или даже с членом в штанах она бы оказалась здесь, посреди пустоши, давно забывшая, как спать без кошмаров, с темной, отравленной корпрусом кровью и едва утолимым голодом? Выбрала бы мать такое же злое, неподходящее — раньше, но теперь почти идеальное — имя? Забрал бы их из рабства благородный свободный отец, о котором мать никогда не говорила, но о котором Ур узнала сама? Приказали бы ей-ему тоже служить молодой госпоже — или бы продали тут же, как стало можно отлучать приплод от самки? Было бы ему проще выживать и накапливать силы — и оказался бы он, так глупо и против воли, на Вварденфелле? Эти мысли не приносят ей покоя, только бередят раны, и Ур отгоняет их так, как только может — лучше думать о сходящей наживо коже и сварившихся от жара глазах ее дорогих и справедливых господ, чем о том, чего не случилось и не могло случиться с ней. Костер, маленький, надежно скрытый от чужих глаз, в Эшленде не отпугивает хищников и трупоедов, напротив — приманивает. Во всем Морровинде, от Дешаана до далеких северных островов, нет истинно-безопасного места, но в Эшленде опасностей еще больше. Смерть таится под пеплом, и в небе, и за камнями, и далеко не всегда это то, что можно убить магией и мечом… Ур нравится Эшленд — особенно та его часть, что огорожена Призрачным Пределом, — здесь она дома и может почти не сдерживать себя и свою пробудившуюся силу. Ур нравятся и кочевники — они зовут ее вернувшейся сестрой, кровью от крови и хортатором, — но при них она заставляет себя-чудовище спать. Скальный наездник падает на них с Вивьен камнем — внезапно и молча, — но у Ур хорошая реакция. Вивьен от сна медленная, она напугана внезапным шумом — Ур слышит как заполошно бьется ее сердце — и едва может что-то сделать. Она озирается нервно, до побелевших пальцев сжимает в руке кинжал — хоть чему-то за время в Морровинде научилась, — но все кончается слишком быстро, она даже руку поднять не успевает. Скальный наездник с пробитой грудью месит в агонии пепел и угли костра, заливает кровью лежанку Ур и не кричит — хрипит, тихо и страшно. Ур легко сворачивает ему шею, но изо всех сил делает вид, что это потребовало от нее усилий. Вивьен наконец понимает где она и на каком свете находится — и пытается успокоиться. Она дышит тяжело, рвано, на ее вспотевшие волосы налип пепел, а бешеный ток ее крови действует Ур на нервы, но та не говорит ничего. Бесполезно объяснять разнеженным н’вахам, что в Эшленде или вечно ждешь опасности и чутко на все реагируешь — или спишь вечным сном под метровым слоем пепла или в чьем-то желудке. — Моровой. Жаль — могли бы запечь его. — Ур раскрывает его покрытое язвами крыло и показывает Вивьен гной и копошащихся личинок мух. Та бледнеет, хотя куда бы еще, и с трудом подавляет тошноту. Ур честно старается не смеяться. Если бы не эта глупая человеческая женщина, оставившая вышивку и книги ради приключений, Ур бы прошлась по чешуйчатой коже и перьям «огненным поцелуем» и съела бы еще теплое мясо, пока труп не окоченел. Болезни не цепляются за нее, и мор ей не страшен. Но есть свидетель — и Ур с легким сожалением сжигает добычу дотла. — Сколько нам еще идти? Голос Вивьен хриплый от сна, тихий и чуть надтреснутый — кажется, это первая смерть, которую она видит так близко, но Ур не берется судить. — Припасы кончаются, сэра, но если нам повезет и на огонек заглянет кто-то здоровее… — Запах паленых перьев и плоти щекочет Ур нос, и она с наслаждением его трет, пока собирается с мыслями — и по varlais просчитывает путь. — …В любом случае, осталось немного. Разница лишь в том, насколько мы будем голодны. Вивьен не спрашивает больше ничего — и начинает собирать вещи, пока они не пропитались больной скальничьей кровью. Ур думает, что она не так уж и безнадежна — но не говорит больше ни слова.