Багряные звезды

Ворин не любит говорить о своем прошлом, и каждый раз придумывает какую-то новую историю, одна другой страннее… Но в каждой из них почему-то многие даже не думают сомневаться. Ферран не знает, как у капитана вообще получается так говорить, что все вокруг верят в любую чушь, как умудряется не повторяться — и запомнить, кому и что именно рассказал. У Ворина хорошая память на лица, слова и имена — и свои, и чужие — и какое-то необъяснимое чутье на эмоции: один комплимент здесь, два слова там, с десяток монет в чужой карман, и вот уже Ворин-Нейт-Мефала-кто-там-он-сейчас обзавелся новыми связями и парочкой должников. У Феррана так не получается — даже состряпать убедительную историю и поддерживать образ не всегда удается, — и он искренне не может понять, как это выходит у Ворина. Тот всегда отшучивается — или переводит тему, или обещает рассказать лет через сто, всегда добавляя «если доживешь» таким тоном, будто сам ни мгновения не сомневается, что в ближайший век не умрет от шальной пули или загнившей раны. Это самую малость бесит — но у Ворина есть странности и похуже, так что он привык, смирился… и пытается догадаться сам. Капитану удается любую хрень подать так, что она кажется правдой — однажды ему удалось убедить кого-то, что он на самом деле женщина, которой отвергнутый поклонник плеснул в лицо кислотой и отрезал сиськи, и под личиной мужчины сэра Вэйрин прячет неизжитый страх… Ферран бы сам не поверил, если бы не видел своими глазами, как созданная на ходу сэра Вэйрин проникает на закрытую вечеринку культисток Леди Ноктюрнал, и возвращается через несколько часов не по кусочкам в пакетах для мусора, а невредимой, не раскрытой и с информацией. Магии в этом нет — или почти нет. Иногда Ворин действительно использует что-то, что придает его словам вес, а просьбам первостепенную важность, но он не использует этого на Ферране, и тому достаточно. Он в первые несколько дней на тогда еще безымянной «Телваннийской Девке» понял, что капитан Телас пиздит как дышит — даже лучше, чем дышит — и решил взвешивать каждое его слово по шестнадцать раз… Потом, конечно, научился понимать, когда думать не надо, надо просто поверить — но таких ситуаций бывает не так уж много… Особенно, когда жизни почти ничего не угрожает. Когда Ворин впервые говорит о себе правду без всяких примесей, Ферран даже не сразу понимает, что это было вообще. — Я не люблю соленый рис, потому что все детство питался его неудавшимся — или испорченным урожаем. Сначала он просто пожимает плечами, мол, хорошо, капитан, не будем его закупать. Спустя время до него доходит, что речь была не о просто рисе — а о том самом соленом рисе, который по слухам рос на доземлепадском Нирне, и который лишь недавно смогли вывести снова. Чтобы вырасти на нем, Ворин должен быть немногим старше самого Феррана — или намного старше, чем мер вообще может прожить. И то, и другое не может быть правдой — но Ворин тогда не врал. С тех пор Ферран пытается запомнить в точности — и записать чуть позже — все, что капитан говорит о себе с минимальной примесью лжи. Несостыковок с каждым разом все больше и больше — и все они складываются только если допустить безумную, глупую мысль, что Ворину Теласу, лжецу, контрабандисту и везучему сыну никс-суки, как минимум две тысячи лет. Ферран ищет другое объяснение: запутался, запизделся, забыл, где правда, а где голоса в голове, просто так развлекается, слишком часто касался снорукава, — но всегда есть что-то, что не дает сложить картинку целиком. Иногда ему хочется не думать, а просто поверить: прыгнуть; пригнуться; застрелить кого-то; бежать, когда кажется, стоит драться — и драться, когда инстинкты кричат бежать… Так часто бывает в горячке боя — Ворин говорит, Ферран делает. Но вне боя, когда в жилах не плещется адреналин, не думать не получается. Ферран еще не знает, что равно прав и не прав: Ворину действительно не может быть две тысячи лет. Ему много — действительно много — больше.