Багряные звезды

Ворин чувствует, как древняя, злая скверна разливается по его телу, мешается с кровью, въедается в кости. Бездна, прежде лишь молча смотревшая в него, вгрызается теперь голодной никс-гончей. Это так больно, будто дешаанские осы отрывают мясо наживо – он не раз и не два видел, как надсмотрщики скармливают им провинившихся рабов, и не раз и не два это снилось ему в кошмарах. Клинку ночи не следует бояться теней и того, что скрывается в темных пучинах Обливиона – но как не страшиться подлинного ужаса? Как не страшиться неумолимой стихии, мертвой воды, утягивающей на самое дно? Стихии, перед которой смертный – песчинка, не способная ни сопротивляться, ни избежать боя. Ворин чувствует: Песнь, звучавшая прежде неразборчиво и тихо, на самой грани меж сном и явью, теперь кричит отовсюду. Чужие лица кажутся посмертными масками, неверные тени хохочут и обращают истину в ложь, а ложь в истину. Весь Вварденфелл резонирует с Песнью корпруса: он похож на тысячи тысяч перетянутых струн, по которым Шармат вновь и вновь ударяет – и звук этот перекрывает даже бой Барабана Рока. Ворин сам – древняя скверна, мертвая вода, алчущая бездна, и он отзывается на зов из глубин веков и не-его памяти. Он будто лишь еще одна струна, но по ней ударяют чаще: не то в попытке настроить, не то разорвать. Кажется, тысячи тысяч глаз наблюдают за ним, тысячи тысяч рук к нему тянутся, но он всего лишь подделка, стекляшка в бриллиантовом колье – стекляшка, которой тщетно пытаются процарапать ада-мантию. Песнь резонирует в нем, древний яд отравляет, меняет необратимо – но кажется, будто счищает ложное, чужое… Будто снимает плоть и обнажает кости – и обращает стекло в алмазы. Любое рождение тесно сплетается со страданием – перерождение ничем не отличается. Ворин знает: он перерождается в чудовище, рожденное в древней скверне и богохульстве – и должно бы броситься на нож или в огонь, пока еще можно умереть… Он не хочет умирать. Истинная вера может спасти разум – Тануссея Велот доказала это, и пусть она лишь единственный случай из сотен, оставить надежду слишком страшно. Надежда есть мир, которым он будет править, но эта мысль все еще кажется слишком богохульной. Бездна вгрызается в него, сменяет смертную плоть на бессмертные кости – и Ворин скалится ей в ответ. Уйти как можно дальше от смертных, молиться АльмСиВи и смеяться, когда хочется выть и раздирать себя в кровь – это все, что он-смертный может. Ему иногда хочется умереть – прекратить эту пытку, – но жить хочется больше. Песнь шепчет: если ты умрешь, умрет весь мир. Ворин знает, что это полуложь, скрывшаяся под полуправдой: мир живет после чьей-то смерти, но для того, кто умер – мир умирает тоже. Если бы у него были ребра, он бы выломал их, сделал бы из них ножи и иглы – и вспарывал бы ими свою кожу вновь и вновь… Но ребер у него нет уже давно. Он сам выточил из них заколки и шпильки, украсил узорами и цветным лаком – портить их не хочется. Их значение – украшение, созданное для убийства-из-любви, но не любовь-взращенная-на-убийстве. Ворина часто рвет кровью и желчью: желудок – органический, еще-живой – сводит голодной судорогой. От запахов мутит, воспоминания о людях и мерах неизменно вызывают слюну – ему хочется впиваться когтями в мягкие животы, вгрызаться в глотки, рвать жилы, выламывать кости и есть теплую влажную плоть. Ему хочется слышать хруст костей на зубах, хочется быть в самом сердце кровавой бойни, в которой он – охотник, а все остальные – слабая смертная дичь. Песнь изменяет его, вытачивает на костях узоры, смешивается с кровью: Ворин знает, что когда-то давно его тело не отторгло перелитый ихор Си – дар Шармата оно принимает еще охотнее. Шармат старше Песни, и Море покоится в его ладонях – Ворин равно пьет и то, и другое. Хортатор – вместилище всех вещей, истинный падомаик, собирающий кровь в океаны и чувствующий течения. Он – отражение недвижимой черной воды, и Ворин становится таким отражением тоже: позволяет потоку нести себя, но не дает вести. Иллюзия хоть какого-то контроля – это все, что ему осталось. Кажется, все это было предопределено с самого начала: он родился с глазами Шармата и был наречен его именем, он слышал других-себя с самого детства – и не только их. Шармат говорил с ним во снах, показывал свою правду – и что-то в самом Ворине отзывалось, тянулось, звало... Что-то жаждало примирения, жаждало разделить на двоих дар-проклятие – точно так же, как они когда-то делили друг друга и целый мир. Ворин не знает, действительно ли он Неревар Возрожденный – или всего лишь схожий с ним образ, призванный продлить агонию стареющего мира. Сейчас ему все равно. Корпрус выжигает смертность, выворачивает все наизнанку – Ворин уже не уверен, что плохо, а что хорошо, что ложь, а что правда. Корпрус меняет его – основательно и необратимо, – но оставляет неизменным. Весь мир вдруг разбивается на тысячи тысяч слоев, скрепляемых Башнями, значение коих – мировые Спицы, немертвые Кости Земли. Он вглядывается еще раз в перерывах между припадками, когда аэдрический жар и даэдрический холод на мгновение отступают, и видит, что все слои – лишь заданные последовательности. Все слои – и все на слоях – код, равно простой и сложный. Почти такой же, который он видел в лабораториях Сота Сила. Ворин находит в последовательностях себя – еще не Кость, но уже не безвольная строчка кода. Ворин всматривается в себя – и видит бездну, смотрящую на него в упор. Ворин чувствует – все, что он видит, неизмеримо важно, но многое он еще не может понять. Этого слишком много для смертного – и пусть божественная болезнь отравила его, трансформация не завершена. Он не хортатор и не бог – божественность хортатора была украдена и потеряна, – корпрус всего лишь примитивная замена. Примитивная – но пока достаточная. Тело сгорает в лихорадке, умирает и возрождается, перестраивается и стремится к стабильности – разум лихорадит тоже, но иначе. Его мозги плавятся восковой свечой, осыпаются пеплом отгоревших благовоний – он весь будто соткан из огня, равно ледяного и опаляющего жаром… Места для огня Ворин не подготавливал и не мог подготовить, но огонь способен создать его сам – точно так же, как когда-то создал на лице и шее. Ворин готов сгореть – как был готов еще много лет назад, но огонь стихает. Огонь смиряется прежде, чем сжигает изнутри – это было бы благословением, если бы боль отступила. Ворину кажется, что в его жилах плещутся лава и обливионская плазма, кислота и щелочь. Он устал бороться – но жажда жизни сильнее усталости и сильнее страха. Он устал, но любое рождение сплетается с усталостью: выживут ли мать и дитя, умрут ли слабые и истощенные – это лишь разные грани одной монеты. Ворин перерождается в тварь, еще более древнюю чем Песнь – и может стать тем, кто не будет поглощен миром так просто. А может быть пожранным, перемолотым и переваренным – утратить разум и умереть от руки Вечных Стражей где-нибудь под Красной Горой. Любое рождение сплетено со страхом – и Ворин не отгоняет, но принимает его так же, как когда-то принял ожоги. Так же, как сейчас принимает корпрус. Он повторяет раз за разом проповеди – и пусть его голос больше похож на звериный крик и хруст костей, это не имеет значения. “Пусть эти слова станут утешением тем, кто обречен умереть” Он давно сорвал голос воем в такт и против такта Песни, но все равно смеется. Его хрип перекрывает и Песнь, и бой Барабана Рока, и зов мертвого океана. Ворин Телас обречен умереть, потому что смертен. Ворин Телас обречен умереть, потому что жизнь – лишь обратная сторона смерти. Ворин Телас обречен умереть, и слова, написанные, но не сказанные, станут ему утешением. Ворин Телас обречен умереть как смертный – и проснуться хортатором. Хортатор Ворин обречен родиться – не с божественностью, но с отсутствием смерти. Свитки уже записали это.