Багряные звезды

В библиотеке Храма тихо. Пусть и город, и Храм никогда не спят, пусть в библиотеке всегда кто-то есть, здесь, в этом скрытом от глаз закутке, нет никого, кроме Ворина. Вокруг него тишина — но живая и теплая. Он слышит шелест страниц, шорохи за стенами, треск масла в лампах — в этих звуках теряются, размываются суета и кошмары… Будто бы он свободен от не-своих долгов и ядовитой крови. Если бы Ворин мог себе это позволить, он остался бы здесь до самого конца кальпы: читал бы не столько глазами, сколько сердцем, пропускал бы через себя строки священных текстов... Он не может — и даже если бы мог, все равно не сумел бы по-настоящему лишить себя мира-вне. Он не герой, не святой, не бессмертный и истово хочет жить — он всего лишь слабый и смертный мер... Похоронить себя, пусть даже среди книг, он не сможет. Он хочет познать мир ...и сделать его своим… и отречение от него пойдет против его природы. Лампа сияет цветом коды — пусть читать не слишком удобно, на красный отсвет Ворин насмотрелся на десять жизней. Бумага — старая, но хорошая, — едва слышно хрустит под пальцами, и этот хруст успокаивает. Он совсем не похож на хруст костей, который слышится почти постоянно. Ворин вчитывается до рези в глазах, до белых и черных вспышек под веками. Вчитывается и повторяет, повторяет, повторяет, пытается втравить в плоть, кровь, кости и еще глубже. Он всего лишь слабый и смертный мер: за сколькими бы масками он ни прятался, как бы ни строил внутри себя барьер за барьером, древнее, мертвое, вечное море в его душе разъест все солью... Ему нужна поддержка, нужны слова, способные стать утешением обреченному на смерть — нужны больше, чем всем прихожанам Храма вместе взятым. ...никто из них не сгорает заживо в ловушке из собственной плоти... Подлинного утешения он не находит, но того, что есть, пока еще достаточно. Он знает все тридцать шесть проповедей Вивека, знает Кантаты, поучения всех АЛЬМСИВИ, жития и избранные проповеди святых и архиканоников прошлого... Он знает их так, что способен прочесть любой отрывок по памяти — в странствия не возьмешь столько книг, но долг перед Храмом никто с Ворина не снимал... И это не тот долг, который он хотел бы сбросить. "Каноник Ворин" — не маска и никогда не было маской. Он верит в АЛЬМСИВИ так искренне, так жарко, что можно обжечься. Так, как не должен бы верить — не с его-то душой и не-его памятью. Ворин не знает, не помнит всего, что было тогда, но он впитал учения Вивека и Мефалы с материнским молоком, и потому не верит, что предательство — единственное значение той его смерти. Если бы в его душе не было столько мертвой воды и древних песен, все было бы проще. Он бы не метался между любовью и ненавистью, между прощением и жаждой мести. Он бы возносил молитвы и пел гимны, так, как принято сейчас, а не четыре тысячи лет назад… Если бы в его душе не было столько мертвой воды и древних песен, он бы с радостью остался только каноником Ворином, еще-одним-Теласом из Храма, и не желал бы большего. Но это то отсутствие роскоши, которое ему никогда не будет доступно. Все, что он может — читать раз за разом священные тексты и играть свои роли, пока в них не растворится. Если бы в книгах был ответ, как жить с древним морем, ядовитой песнью и осколком мертвеца вместо души, все было бы проще. Но ответа нет — только старая скорбь, и вина, и страстная жажда разделить хортатора и смертного хотя бы в мире, сотканном из чернил. И от этого — и собственной не-памяти, и чужой боли, написанной будто кровью — временами хочется умереть. Но смерть он еще не может себе позволить. Если цепляться за это время и эту жизнь, можно делать вид, что все в порядке. Пусть Ворин сумел приглушить тот-свой голос, разделить его боль, вместе с болью приняв право на существование, это не значит, что все закончено. То, что осталось от Индорил Неревара, еще не стало Ворином Теласом — а значит, еще не раз и не два попробует растворить его в себе. Ворину нужен якорь — и он цепляется за учения Храма и Мефалы, и за собственную месть, и за привязанности, и за страстную жажду познать весь мир. Днями он раз за разом повторяет тридцать шесть проповедей, а ночами видит сны, за которые любой архивариус отдал бы даже душу. Сны, за которые его казнят без раздумий — он не тешит иллюзий, что Храм примет сейчас весть о возродившемся Нереваре. Место, в котором он в этот раз открывает глаза, ему смутно-знакомо — не по прошлым жизням, а по этой, но узнать его он не может. Он видит Вивека, в глазах у которого сияет не мертвое солнце, но мягкое золото. Он молод, красив и отчаянно-смертен. Его руки в чернилах по локоть, его волосы — такое же мягкое золото как глаза — спутались, слиплись, а из колтуна на затылке торчит сломанное перо, но он светится самым искренним счастьем. Он говорит, и слова его текут не в уши, но в самое сердце. Ворин не слышит их — во снах он никогда ничего не слышит — но может прочесть по губам (научился за десятки десятков подобных снов), может мазнуть взглядом по неровным, нестройным строчкам... “Ты подобен солнцу, что крадет чужие мысли.” Пусть это не совсем те слова, но не узнать их нельзя, как нельзя не узнать Предтечей с древних фресок. "Мой хан," — читает Ворин по губам того Вивека, которого больше не существует, и хочет взвыть, — "Я придумал, как отделить бессмертие от отсутствия смерти." Ворин резко открывает глаза — и с трудом сдерживает крик. Книги, которые он читал перед тем как отключиться, нестерпимо хочется сжечь.