Багряные звезды

Ездовой волк — такой огромный, что Ворин едва достает рукой до его холки, не используя левитации, — дружелюбно щелкает зубами и вываливает красный язык. Неды давно приручили их — и давно зовут собаками, но Ворин помнит, как его топор рассекал им глотки. Он помнит, как неды прошлого умирали, уткнувшись в пропитавшуюся кровью шерсть — и как называли своих верховых собак волками, признавая их истинную природу. Впрочем, это было давно — так давно, что Ворин-Нейт не знает, но может представить людскую и волчью кровь на своих золотых руках. Это было давно, еще в прошлой жизни, но он хорошо ее помнит — та-его память вернулась к нему с другими осколками души. Волк шумно дышит, обдает горячим воздухом щеку, ерошит волосы — Ворин не глядя поднимает левую руку и касается влажного носа. Под ногами вьется подаренный Арену щенок — тоже огромный, куда больше любой взрослой собаки, которых Ворин когда-то давно, тысячи лет назад, видел в Сиродиле. Сам Арен сидит на завернутых в шкуры припасах и слюнит карандашный грифель. Он удивительно спокоен для мера, недавно потерявшего всю экспедицию — не считая экипаж “Девки”, который, вообще-то должен был ждать в Нью Альд-Соте — и сам чуть не отправившегося вслед за ними в Реку Снов. Данмеры давно покинули Нирн — и отныне они здесь лишь pellani, незваные гости. Кайлен Арен, единственный наследник давно обедневшего телваннийского рода, не должен здесь находиться. Ему не место на Нирне — как и всем им. Ворину-Нейту здесь тоже не место — ему нигде в этом времени нет и не будет места. Но Нирн остается Нирном: пусть для всего освоенного Обливиона он означает арену, для Ворина это дом. Даже если его настоящий дом давно погребен под пеплом и остался лишь в памяти. Арен что-то самозабвенно пишет в дневнике, пока его щенок не начинает крутиться с ним рядом, то тычась мордой под руку, то задевая хвостом лицо. Wel где-то там обжимается со своей женщиной, будто в последний раз, будто бы Ингредд не пойдет вместе с ними до Черного Предела — и, может быть, еще дальше, в самое сердце промерзшего насквозь Тамриэля. Ворин не может его осуждать — век людей слишком короток и может оборваться в любой момент. Волк рядом шумно зевает, едва не задевая Ворина зубами — при желании, он вполне мог бы перекусить пополам стальной прут или что-то мягче, но такого желания у него нет. Ему очевидно все равно кого везти, если это приказ Ингредд — хотя Ворин бы предпочел, чтобы волк вел себя агрессивно. Был бы повод ехать на санях вместе с припасами и снаряжением. На волков в той жизни он не садился — их было легче убить, чем приручить. Слишком уж верны единственному хозяину... Да и в этой он слишком давно ездил верхом — еще, кажется, в прошлом, если не позапрошлом, тысячелетии, — и никогда на псовых. У них слишком гибкий хребет — почти такой же, как у каджитов — и они слишком хорошо чувствуют слабость. Кагути и гуары тоже неплохо чувствуют неопытных наездников, но на гуарах и кагути Ворин умеет ездить — и этот навык уходит корнями слишком глубоко, еще в прошлые жизни. Жаль, что они почти вымерли, а те, что остались, почти все модернизированы и лишь немногим отличаются от настоящих роботов. У нынешних гуаров и кагути слишком много общего с Ворином — может, поэтому он ездит на них куда лучше, чем в третьей эре... Никто не учил раба держаться в седле, Ворин учился — вспоминал — сам. Он вспоминал узкие, почти женские ладони под ребрами, чужую голову на плече, щекочущие шею темные волосы и то, как тесно было вдвоем на мелком беспородном гуаре. И собственный голос, доверительно шепчущий: “Я научу тебя, Ур,” — вспомнил тоже. Он вспоминал и жар нагретой солнцем чешуи, и разницу между боевыми гуарами и кагути, и последовательность свиста и цокота, которой призывал своего из армейского стада. Как держать руки и как держать спину, с какой силой тянуть поводья и как правильно подгонять… Память возвращалась непоследовательно и обрывками: иногда цельным событием, иногда лишь смутной тенью, смазанным ощущением. Она до сих пор возвращается. Ворину давно не двадцать шесть — и он умеет и помнит куда больше, чем тогда, но ездовой волк его все равно напрягает. Он помнит, как смеялся Вивек, когда тот-он тяжелым мешком с бататами падал с лошади, как нервно вцеплялся в гриву и проклинал недов и холод земель за горами Велоти, на которых не смогли бы выжить гуары... ...Сейчас Ворин бы не отказался даже от лошади — в этой жизни он понимает их куда лучше, чем в той. Но лошадей на Нирне осталось слишком мало — и они не выживут там, куда им нужно. Ферран наконец отлипает от своей нордки, походя пинает мешок, на котором сидит Арен, и легко вскакивает на спину своего волка. Будто всю жизнь так делал — хотя, вроде бы у его семьи были верховые никс-гончие… И остальные тоже влезают на своих волков — а Арен и вовсе вновь достает карандаш и дневник и начинает что-то строчить. Ворин смотрит на все это снизу вверх и чувствует горчащую на языке вторичность. Он чуть щурится, и почти наяву видит холодное скайримское солнце, почти слышит легкий перестук копыт и вплетающуюся в него музыку. И Вивек, молодой и с шальной улыбкой, бесстрашно наигрывает на сетаре, лежа на лошадиной спине. Длинные светлые волосы путаются с рыжеватой гривой, почти того же оттенка, что у лошади, в гриву которой он сам вцепляется до побелевших пальцев. А потом мимо проезжает Аландро, и его лошадь хлещет Вивека хвостом… — ...го ждешь? Ворин моргает — и вспоминает где и когда находится. Ферран смотрит пристально, но без беспокойства — видимо, не так уж и долго Ворин смотрел в никуда. Он дружелюбно скалится — подмерзшую щеку тянет и дергает, но Ворин не обращает внимания — и качает головой, мол, все в порядке. Он едва слышно щелкает пальцами и подлетает над землей — без левитации он едва достает рукой волку до холки, взобраться на спину не сможет и подавно — и Ферран теряет к нему интерес и отворачивается. Ворин сжимает волчьи бока ногами чуть крепче чем стоит, но не вцепляется в шерсть — он скорее выдерет клок и свалится, чем сумеет правильно отмерить силу и удержаться. У волка непривычно-узкие ребра и гибкий хребет, и когда он срывается с места, Ворин едва не скатывается со спины. Он все же обнимает волка за шею, не крепко, не обхватывая полностью, чтобы случайно не задушить. Под мощными лапами хрустит обледеневший снег, сильно пахнет собачьей шерстью, холодный ветер бьет Ворина в лицо — и если закрыть глаза, можно представить, что он снова молод и гоняется за оборотнями по всему Солстхейму. Он не закрывает глаза — лишь щурится и сдвигает со лба защитные очки. Не стоит ворошить прошлое — и беспокоиться лишний раз не стоит тоже. Сейчас, в середине третьего тысячелетия пятой эры, он может себе позволить неидеальность. За ним не следует разрозненная армия, и не осталось народа, который пойдет по его следам. Он наконец может позволить себе держаться в седле мешком бататов — и падать с него лицом в снег.