Багряные звезды

Когда Ворин открывает глаза, — над его головой сплетаются числа. Он моргает, и числа растворяются, снова становятся металлическим потолком. Перед глазами плывет, правый все еще видит хуже, но Ворина душит смех. У него нет сердца и нет ребер — и нечему больше болеть. Он все еще не может поверить, что больше не будет душащего кашля или тупой боли под ребрами… Где-то справа, там, где он не видит ничего, кроме расплывчатого тумана, назойливо пищит аппаратура, но Ворину плевать. Его снова пробирает смехом, и смех душит его — душил бы, будь у него органические легкие. Легких у него теперь нет — механические фильтры, тонкие устройства, следящие за уровнем кислорода в крови, скрытые под обшивкой не-ребер аварийные генераторы — даже если он не сможет дышать, если фильтры перестанут справляться, у него будет время починить себя… Это неестественно — но Ворину все равно. Он — апостол Заводного Города, последний ученик Сила Соты, и он не хочет умирать из-за такой глупости, как убитое в детстве здоровье. У него еще слишком много планов, чтобы умереть из-за истерзанных вечной влагой легких, или слабого сердца, или пробившего грудь металлического штыря, на который он так неудачно напоролся… Ворин дышит тяжело, — тело еще не привыкло к новым органам, — но впервые за много лет полной грудью. Его грудь не вздымается, вообще не движется, но он дышит. Он жив. Новые легкие не сокращаются, а металлические не-ребра закрывают все тонкие механизмы наглухо — возможно, стоило добавить имитацию дыхания… Ворин знает, что есть модели, имитирующие обычные легкие — и знает, что Отец Таинств не делает ничего просто так. Он должен залезть в чертежи, когда зрение придет в норму, а органы приживутся — должно быть какое-то отличие от обычных моделей, не может его не быть... Ворин касается незажившей раны на груди, ведет по шву — под пальцами, под тонким слоем из мышц и кожи, под прочным металлом прячутся легочные фильтры и неостановимое не-сердце Под его пальцами прячется его жизнь. Ворин прижимается ухом к подушке — и не слышит биения сердца. Он слышит щелканье — тихое, едва различимое — и от этого ему снова смешно, но он не может вспомнить, почему. В голове — туман, зрение скачет, а окружающее пространство то развоплощается до последовательностей чисел, то становится привычным вновь. Ворин не слышит других своих голосов — и это прекрасно. Проходит час, или два, или больше — Ворин сейчас не чувствует времени — и перед ним появляется бог. Си из альмсиви смотрит прямо в него, сквозь кожу и мясо, металл и кости, и что-то внутри Ворина корчится и кричит под этим взглядом… Сам Ворин смотрит в ответ с интересом. Ему почему-то кажется, что у Си глаза должны быть другого цвета, и кожа должна быть нежнее и тоньше. Эта мысль исчезает, когда Сехт касается груди Ворина вызолоченными когтями. — Darre необычно для вас, учитель. Сехт царапает голую кожу так, что выступает кровь. Ворин почти уверен, что первые секунды она была черной. — Это не милосердие, Нейт. Просто тебе не пришло время умирать. Ворин закрывает глаза, потому что снова пошли помехи — смотреть на Сота Сила сквозь код слишком больно. — Angua anyam… — Ворин вдруг давится словом, потому что на этом языке нет разницы между костями и жизнью. Си щурится, снова всматривается в Ворина, в самые его нервы, и это не слишком приятно, но Ворин терпит. Он чувствует, что Си хочет сказать: он скажет про жизнь, не про кости, и это тот ответ, на который Ворину нельзя знать ответ. Проходит мгновение или вечность, и Ворин наконец вспоминает слова из нынешнего времени и языка — или думает, что вспоминает. — Где мои кости? — Все, что я забрал у тебя, мне не нужно. Ворин садится на постели — теперь можно, — и Сехт щелкает механическими пальцами. На его ладони появляется сердце — окровавленное, пробитое, мертвое. Ворину повезло, что на металл он напоролся недалеко от медблока. В другой руке Сехта — разломанные ребра и покрытые пятнами легкие. — Оставь кости, учитель. Они пригодятся еще. А остальное... Ворин берет в руки свое умершее сердце — и понимает, что нормальной жизни ему никогда уже не обрести. Он гладит его по краям рваной раны, пачкает пальцы остатками крови… ему почему-то хочется плакать, но слез у него давно уже нет. Ворин прикладывает смертное сердце к своей груди, ведет им вдоль шва, а затем поднимает к лицу и касается губами. — Спасибо, — говорит Ворин, не понимая кому говорит на самом деле: Силу или своему сердцу. — И прощай. Когда Ворин вгрызается в свое сердце, ему кажется, что оно бьется.