Багряные звезды

Солстхеймский ветер бросает в глаза ледяное крошево, и Ворин щурится, смаргивает намерзший на ресницы лед, но продолжает смотреть против ветра. Солнце встает на востоке — за Красной Горой и еще дальше, — прорезается из-за границы кровавого горизонта. Ворин помнит, что раньше оно вставало на западе: ему было лет семнадцать, когда оно вдруг сменило свой ход. Тело матери он сжег на закате — и солнце тогда умирало все еще на востоке. Он развеял ее пепел по восточному ветру, тому же, что тысячи лет назад дул пророку Велоту в спину. Где солнце умирало и возрождалось четыре тысячи лет назад? Когда-то это могло быть важным, когда-то его самого называли черным солнцем, и он мог побеспокоить мироздание обычной палкой, и даже Лунное Правительство выслушало его притязания на хортаторство… Но любое солнце обречено на закат. Ворин — Неревар, и он давно утонул за горизонтом, захлебнулся черной водой, хлынувшей в легкие через дыру в груди. На Солстхейме холодно — Ворин одет в шерсть и шкуры, но даже так промерзает до кости. Его колени и берцовые кости ноют — и не понять, на погоду или из-за металлических вставок. Что же, теперь понятно, почему Сота Сил так не любил холод… Корпрус не дает умереть — это не божественность, не та божественность, что хортатор Неревар когда-то утратил, но той божественности уже не существует, она разбита, разделена, вписана в чужой код. Но Ворину достаточно и этого. Не то чтобы он вообще хотел все это дерьмо. Он был хортатором три века — альмсиви и Дагот разделили его бремя и несли его в двенадцать раз дольше. Сколько его сможет нести кучка сточившихся в Реке Снов осколков? Ворин не справляется — он помнит, что и _тогда_ не справлялся. Его руки черны от божественной крови и непролитых слез. И он знает, что однажды убьет и Вивека — хортатор должен умереть и умереть _полностью_. Нужно раздать старые долги, прежде чем взять новые. Индорил Неревар Мора был черным солнцем, недвижимой водой, хортатором, способным побеспокоить палкой небеса и выломать миру зубы. Дагот — Телванни? Дрес? кто там еще наследил в его крови? — Ворин Телас всего лишь бледное отражение старых varlais в луже. С нордами проще, норды его не знают и не ждут ничего. Секунда красна от крови, но Ворину все равно. Лунное Правительство когда-то давно отказало хортатору Неревару — и он не будет за них бороться, даже если там еще кто-то жив. Гирцин наверняка давно всех сожрал на Секунде — иначе зачем ему век за веком спускаться на Солстхейм? Ворину не интересно. Он не хочет никого защищать и никого вести — он давно закатившееся солнце. Живые не должны помнить прежние жизни и не должны идти путем мертвых, — но он прошел и его, и тот путь, что был выброшен ему на игральных костях Судьбы. И в конце он нашел не бессмертие, но отсутствие смерти. Оно на вкус как протухшая вода и сгнившие розы. Лед и холод не перебивают вкус, но замораживают мысли и чувства. Ворин хочет отупеть, хочет не чувствовать, не помнить, не знать вкуса плоти и крови тех, кто тому-ему — им обоим — был дорог. Нордам плевать на него — и он может упиваться страданиями сколько влезет, пока гончие Гирцина окрашивают лунный лед кровью, а данмеры учатся жить без божественной помощи. Ворин не ждет — и не желает — ни от кого взаимности. В его груди нет сердца, но если бы оно было — обратилось бы в стылый пепел. Вера его расколота и чувства, те немногие светлые и чистые, что в нем остались, не могут без ее света. Ворину плохо — так плохо, как не было никогда. Раньше у него была цель. Сейчас — только незавершенная месть и попытки собрать себя заново. Он сидит на берегу и медленно кидает камни в ледяную воду. От камней расходятся круги, почти не различимые из-за волн, но они все равно есть. Он не мстил ни Даготу, ни Альмалексии — Первый Совет держался лишь на Любви, которую не понимали двемеры. Среди их пятнадцати-и-одного золотого тона не было о ней ни ноты… Впрочем, он никогда не понимал музыку по-настоящему, просто действовал по наитию. Альмсиви убили Неревара из любви, и Дагот из любви же умер у его ног. И он убил — и убьет — их всех из любви. Этот обмен дарами должен закончиться. Они все должны пойти дальше — без старых долгов и незавершенных обрядов. Свою семью по отцу он убьет не из любви, но из ненависти — старая месть тянет его-смертного камнем на дно, хотя ему нужно дальше, к сияющим в небесах varlais, за границу кровавого горизонта... Когда он думает о мести клану Марети, на пальцах мерещится черная кровь Альмалексии и ее глаза — мутно-зеленые, лишь в миг смерти вернувшие ясность. Еще рано, он не может убивать спокойно — он еще не похоронил своих богов. У него нет сил даже на месть — он будто под толщей льда и не может пробиться к воздуху. Пусть он способен дышать под водой магией, его не хватит, чтобы спастись — только продлить агонию. Его агония длится с первых веков имперской Первой Эры — когда Неревар Мора впервые взглянул в самого себя и увидел одетую в плоть тень мертвого бога. Ворин Телас видит в себе мертвое солнце — он видит в себе себя. Над солстхеймом вновь поднимается ледяное солнце — такое же холодное и мертвое, каким стал хортатор N. Он не чувствует от солнца тепла — он вообще ничего не чувствует. Он в омуте, промерзшем почти до дна омуте, он и есть этот омут, безбрежное алчное море, забирающее все и не отдающее ничего. Камни уходят на дно — большие и маленькие, гладкие и шершавые. Ворин следит за ними взглядом: в его голове тихо, давно тихо. Он принял всех, поглотил всех, и черная вода с тысячей мертвых рук больше не пытается охладить его воспаленные мысли. Они больше не тянут его на дно, потому что незачем. Он уже лежит на самом дне — и ошметки его прошлых личностей становятся ему одеждой. Камни уходят в морскую воду — и с каждым камнем Ворин пытается сбросить груз своей вины. Но даже если он вырвет с корнем скалу неподалеку, — а ему сейчас хватит на это сил, — этого не будет достаточно. Холодный ветер неприятно царапает льдом ожоги, забивает снежинки в нос и глаза. Эбонитовые серьги холодят ухо, и металл под мясом и кожей тоже начинает остывать… Ворину все равно — только боль напоминает ему, что он все еще жив, пусть даже условно. Солстхейм — глыба льда, но клин вышибают клином. Ворин пытается вымарать, вытравить из себя вину и боль, смыть божественную не-кровь с рук, заново выдрать из груди сердце, чтобы не сожалеть, не страдать по давно умершим чувствам, чтобы вообще не чувствовать ничего из того-его прошлого... Солстхейм — не отрезвляющая пощечина, но милосердно-безжалостная анестезия. Ворин сам становится льдом, но лед этот сияет лавой. Нордов тянет к нему — и он тянется к ним, к их грубости и теплу, к их простоте и блаженному незнанию... Ворин никто здесь, просто чужак — ни регалии его, ни имя, ни даже кольцо не говорит местным ни о чем... и это прекрасно. Он жаждет вытравить болью тела боль души — но не способен на это. Он лед, он мясо, нашедшее отсутствие смерти — раны заживают на нем, почти не оставляя следов. Боль есть, но она растворяется в вине. Было бы лучше, если бы он не регенерировал так хорошо, было бы лучше, если бы он был по-настоящему смертен. Было бы хорошо, если бы он мог срезать с себя лицо и обнажить берцовые кости — окончательно и навсегда. Но так однажды было, в повторении смысла нет. Все его тело будто застыло и ничего не чувствует — может, если отогреть его, боль нахлынет в стократ сильнее... но в Ворине больше нет внутреннего огня. Он уничтожил свой огонь вместе с Альмалексией. Ворин пытается бросить еще один камень и вдруг понимает, что руки его пусты. Он смотрит в ледяную морскую воду — она не черна, она отливает зеленью и синью, почти так же, как отливала вода вокруг лабораторий стекла-и-кораллов тысячи лет назад… Ворин прыгает и уходит камнем на дно. Круги от него расходятся далеко, но растворяются в волнах. Он пытается дышать водой, но у него нет легких — дыхательные пути перекрываются автоматически, он вдыхает воду, но она бьется о прочную неорганику. Аварийки хватит на час — или, может быть, полтора, если слишком не двигаться. Ворину двигаться лень — течение тащит его на глубину, тянет на дно… Соль разъедает глаза, но они быстро регенерируют. Над его головой сине-зеленое солнце, поднявшееся из-за кровавого горизонта и черной против света Красной Горы. Над его головой бирюзовые льдины, мутные из-за выпавшего снега. Ворин лежит под водой несколько минут без дыхания — он вообще “дышит” ртом и носом скорее по привычке и чтобы не бросаться в глаза… Механизмы гоняют кровь и насыщают ее воздухом и так, хотя, конечно, если обманывать тело “дыханием”, получается проще. Оно продолжает считать себя живым и смертным, не расслаивается, не размазывается по пространству-времени и не обращается в кучу гнилого корпрусного мяса... Ворин выныривает — надоело, что соль настойчиво выедает глаза, а вода царапает не перекрытые сегменты дыхательных путей. Он выныривает далековато от берега — течение отнесло его на глубину, да и берег выглядит не особо знакомым… Он смотрит на солнце — оно все еще на востоке, но где-то не там, — и плывет к суше. Он все еще не дышит — надо выкашлять воду, а аварийки надолго хватит… Ворин выходит на берег на границе какой-то деревушки. Осматривается, находит скалу, которую раздумывал выломать и бросить в воду. Она высится слева — и едва угадывается в предрассветном тумане. Ворину смешно, но его дыхательные пути перекрыты, а верхние сегменты залиты водой — ему нечем смеяться. Он сгибается пополам и выплевывает на белый снег грязную соленую воду — в ней водоросли, остатки масла, вварденфелльский пепел и еще какая-то дрянь. Жаль, что Си умер до того, как Ворин к нему добрался — сам, без помощи с чисткой фильтров он справляется очевидно плохо... Волосы замерзли неравными спутанными прядями — неудачно коснись и разломаются, осыпятся ледяной крошкой. Надо найти тепло, надо их высушить, но ему не хочется шевелиться. Вода быстро застывает на нем льдистой корочкой. Он с наслаждением отрывает ее, пока идет в деревню — иногда льдинки отрываются вместе с кожей и мясом. Ворин кладет такие в рот: ему не впервой есть собственное мясо, но если какой-нибудь зверь найдет и сожрет — будет плохо. Он не уверен, насколько его плоть и кровь заразны. Не то чтобы ему было не плевать на нордов и на Солстхейм — просто следить лишний раз не хочется. Деревня еще спит, но Ворину плевать. Ему нужно выпить — и нужно к огню или в огонь, огня он теперь не боится, хоть и призвать не может. Он достаточно долго смотрел на огонь и медитировал среди лавы, чтобы перестать бояться. А когда нашел серьги с чьими-то воспоминаниями: в них его прежнее тело украсили нефтью и подожгли — это были новые погребальные традиции, первая в истории велоти кремация знатного мера… Тогда исчезла и тень страха. Пусть огонь до сих пор приходит к нему во снах — и погребальный, и тот, _очищающий_ — Ворин не против снова в него шагнуть. Он не против обмануться — и сжечь свое сердце и память. Жаль, что жечь нечего. Собака — одна на всю деревню — заходится хриплым воем. Ворин почти содрал со всей своей кожи лед, но не трогал ни волосы, ни одежду. Он стучится в добротную дверь трактира — его промерзшая кожа трескается, но не откалывается, не остается на древесине. Гелс Салви давно мертв, давно просто маска, — но Ворин Телас куда лучший актер. Он вслушивается в шаркающие шаги трактирщика, в биение его старого сердца — и с каждым ударом чужого сердца все меньше похож на неубиваемую тварь. С каждым ударом чужого сердца он все больше похож на замершего почти насмерть _темного эльфа_. Он дышит быстро, заполошно, открыв рот — и его белые губы дрожат, как и замерзшие ресницы… Когда трактирщик резко распахивает дверь, Ворин, шатаясь, делает пару шагов вперед, бросает полный надежды взгляд на человека и падает на колени. Металлические части суставов неприятно отдают в плоть холодом и звонко стучат об пол, но никто, кроме Ворина не слышит этого. — Хвала Девятерым. — Сбито шепчут его губы, и трибуналитский амулет, под одеждой наверняка примерзший к груди, обжигает жаром… Хорошо, что он еще работает — и хорошо, что норды в религии данмеров не разбираются и едва ли знают даэдрик. Вряд ли они раскусят обман. Ворин прижимает ладонь к груди и сгибается в кашле. На пол стекает морская вода, грязно-серая от растворенного пепла. Трактирщик сдавленно ругается, но Ворину все равно. В отражении лужи он замечает узор на стене трактира. Вода быстро впитывается в дерево, Ворин не успевает ничего разглядеть. Поднимает голову, щурится, пытаясь сфокусировать зрение — когда-то давно огонь ухудшил ему зрение на правом глазе, а не так давно их и вовсе разъела морская соль… Им нужно восстановиться. Он тупо смотрит на стену и видит грязно-белые горы, желтые звезды и неровные, облупившиеся и пошедшие трещинами луны. Обе они красные. Лунное Правительство давно поплатилось за отказ хортатору — но мусор убрать все равно кому-то придется. Почему бы и не ему... Ворин усмехается и падает на грязный пол. Здесь нет воды, но незримые круги от него все равно расходятся. Здесь нет воды — и нет волн, которые их разобьют и скроют. Ему нравится бросать _камни_.