Багряные звезды

Вокруг него поля, полные красного вереска и засохших трав, над его головой — черное солнце, пачкающее небо кровью. Ворин смотрит на свои руки, пересчитывает пальцы. Их столько, сколько и должно быть, но он все равно знает, что это сон внутри сна, воспоминание внутри памяти. Ворин молится альмсиви беззвучно, не разжимая губ: в этом мире альмсиви не существуют, в этом мире их имя причиняет лишь боль, и скорбь, и ненависть, и надежду. Это могло бы быть проклятием, могло бы быть благословением, могло бы быть испытанием веры. Ворин не ищет истины. Ее нет во сне — и во Сне ее тоже нет. Есть лишь отражение на черной воде, дрожащая тень на стене пещеры. Мать всегда говорила ему, что боги не любят тех, кто только молятся, но не делают ничего. Но иногда можно только молиться, чтобы хоть что-то оставалось стабильным и придавало сил. Ворин знает, что лишь внешне Нирн таков, каким его может представить смертный разум. В сути своей он почти не отличим от Сна — и сны, которые Ворин видит, связаны с ним неразрывно. Все в этом мире снов ощущается, как забытый дом, как объятья любимого, как разлитый по венам яд. Ворин щурится, смотрит на черное солнце — и так всматривается в себя. Но этот сон создан не им, пусть и для него. Мера в красном и черном нет рядом, но он везде. Видимо, еще не пришло время явитья. Ворин усмехается — и открывает глаза. Вокруг него благородный камень, под его ногами гладкий отполированный пол, похожий на водную гладь. Ворин смотрит на свои руки и пересчитывает пальцы. На его руке сияет Луна-и-Звезда, но Ворин не уверен, что это не сон. Простым смертным не дано быть во дворце Вивека, но Ворин не прост — и едва ли еще считается смертным… И все равно, ему сложно поверить. Последние месяцы полны огня, полны боли и старых памяти и долгов. Он не помнит, как дошел сюда — и сколько прошел ступеней. Он шепчет беззвучно кантаты Вивека — и ничего не происходит. Та-его память остается памятью, но такой далекой, такой тусклой и отжившей свое — а значит, почти не важной. Она не имеет власти над ним вне навеянного сна — и Шармат не имеет над ним власти тоже. Почти, но Ворин не хочет думать о разлитой в крови скверне и звучащем в костях эхо Песни. Эта тишина могла бы быть краткой передышкой, а могла бы быть тревожным знаком, но Ворин принял и Неревара, и остальные свои рождения как части своего прошлого, своей жизни. Он поглотил их, сделал собой, прошел их путем — они больше не могут ни управлять им, ни вредить ему. Ворин думает о Вивеке и архиканонике Сариони, наконец согласившихся его выслушать… Его прошибает фантомной болью в том месте, где у него — и у Неревара, и у самого Ворина — когда-то было живое сердце. Его накрывает душной волной ненависти — десятки голосов внутри его головы воют хором, взывают к отмщению. Они называют Вивека убийцей, и Ворин вспоминает все свои неудавшиеся рождения, в которых был убит по приказу трибунала... Но тот-он молчит, тонет в голосах прочих. От Неревара нет отзвука. От Неревара нет ненависти, только усталость и спаянная с болью любовь. Он был убит тогда, под Красной Горой, и пусть Ворин не может вспомнить причин — ненависти он не чувствует и не чувствовал. Ворину не хочется думать, что случится, если он вспомнит больше, и его вера в альмсиви обратится пеплом. Пока что это не важно. Она ведь не обратилась прахом после месяцев преследований? Ворин надеется, что все закончится раньше, чем его мир разрушится. Что именно “все”: те-его воспоминания или эта-его жизнь, — он не знает и не хочет знать. У него и без того слишком много проблем — и слишком много черной воды в жилах, слишком много таящихся в ее глубине мертвецов. — Это родители Морровинда, и сейчас их ребенок болен, — повторяет он раз за разом и успокаивает других себя. — Вы не смогли отомстить им сами, а я не собираюсь им мстить. Вы — часть меня, а не наоборот. Вивек еще не появился, но все во дворце ощущается смутно-знакомо. Оно ощущается как ночь страсти — и как клинок под ребра. Впрочем, у Ворина нет больше ребер — ему почти нечего опасаться. Он усмехается — и закрывает глаза. Ему вновь снится один из душных, наполненных древним ядом снов. Он неожиданно силен — так близко к альмсиви они почти никогда не снились… Впрочем, Ворин не знает, где и когда сон был начат — и прерывался ли он вообще. Ворин — кто-то, кем он был — сидит на троне, и вокруг него клубится тьма. Он не боится ее, потому что она ощущается как дом и объятия матери. Он смотрит на свои пальцы, и не может их сосчитать, но на них точно сияет Луна-и-Звезда. Перед ним мужчина — раньше его во снах не было, но в нем нет угрозы, только почитание. Он что-то говорит, но звук не слетает с его губ, как и во многих других снах. Ворин уже научился читать по губам, но и Неревар, и мер говорят на старом, очень старом языке. Невозможно понять все, но едва ли Ворину это нужно. Он читает по чужим губам: — Я снова пролью для тебя реки крови, если это то, чего ты жаждешь. Он говорит еще что-то, может даже чье-то имя, но имена Ворин никогда прочитать не мог. Налетает порыв ветра — откуда бы ему взяться во дворце? — и Ворин вновь оказывается на поле засохшей травы и красного вереска. Он приглядывается — и понимает, что вереск таков от пролитой крови. Краем глаза Ворин видит знакомую фигуру в черном и красном. Золотая маска Шармата в этот раз похожа на морду какого-то зверя. В ее пасти несколько рядов зубьев-игл, ее язык длинен и тонок. Ворин скалится, обнажая собственные зубы. — Ты был возлюбленным для меня и богом для него, и мы оба были верны тебе. Но я умер с тобой, а он — нет. Чужой голос глубок и силен, и Ворин вдруг понимает, что его собственный голос чем-то похож на голос Шармата… Он слышал его прежде, но старые воспоминания непрочны, а смерть и время сгладили и различия, и сходства. Во снах же редко есть хоть какой-то звук. Ворин хотел бы многое спросить, но Ур Дагот куда целостнее его — звук голоса может открыть куда больше уязвимостей, чем стоило бы показать. Ворину достаточно прошлых своих жизней внутри своей головы — еще и Шармата, полного схожей, но не такой же черной воды, не стоит туда запускать. — Мое имя исказили твои убийцы, его имя они стерли, и только его потомки еще знают его — но даже они сомневаются в его существовании. Как ты исправишь это, Неревар? Как ты оплачешь мой Дом и всех тех, кто был тебе верен? Ворин вновь скалится — и молчит. Он покалывает подушечку большого пальца лучами кольца — и просыпается в своей комнате в кантоне Святого Делина. Он вспоминает: его ждут Вивек и архиканоник Сариони, и ему есть что сказать и не-сказать им обоим. Ворин долго моргает, стараясь избавиться от навязчивого красного отсвета и видения раненного черного солнца на кровавом небе. У него не получается, но он убеждает себя, что получилось — и что строки матемагического кода для него скрыты, а не лезут настойчиво под веки. Пока он закалывает волосы заколкой из собственных ребер, у него почти получается в это поверить. У него почти получается сделать вид, что он еще считает сны только лишь снами.