Багряные звезды

— Не смей меня оплакивать, — не говорит — шипит — ему мать и снова откидывается на набитую пером и соломой подушку. — И сожалеть тоже не смей. Ворин откладывает в сторону недочищенный батат и кусок стекла, что у них вместо ножа, и с тревогой на нее смотрит. За последние месяцы она заметно осунулась: ее волосы, прежде красивого и серебристого, будто бы свет Секунды, цвета, окончательно посерели; ее загрубевшая от тяжелой работы кожа стала совсем сухой и тонкой; ее черты заострились… Но взгляд ее остался прежним. Обсидиан глаз Иладри Телас все еще режет наживо — и блестит, точно небо в ночи. Ни рабство, ни ослабевшее от болезни тело, ни кашель с кровью не сумели сломить ее дух. Ворин медленно подходит к циновке матери и садится рядом с ней на колени. Он тянется стереть капли крови с ее растрескавшихся губ, но в последний момент передумывает и заправляет ломкие волосы ей за ухо. Эбонитовая серьга хищно блестит, когда он случайно задевает мочку — и Ворин неловко отводит взгляд. Ему хочется сказать что-то ободряющее, сделать хоть что-то… Он не говорит ничего. В тот единственный раз, когда он сказал что-то похожее, Иладри отвесила ему пощечину — не больную, но хлесткую и обидную. Она не терпит ложь — по крайней мере ту, что не несет смысла или пользы. — Не обманывай ни меня, ни себя, — говорит она, продолжая сверлить Ворина взглядом, — Моя магия убивает меня, отравляет мою плоть, сжигает ее изнутри последние шестнадцать лет. Этого не вылечить. Слишком поздно. Она снова заходится кашлем, прикрываясь рукой — Ворин смотрит на кровавые капли на бледной ладони и отчаянно хочет отвернуться, не видеть, не знать… Он смотрит. Мать учила его не отворачиваться от смерти, но приветствовать ее — и принимать. В Иладри Телас нет слабости — болезнь тела ничего не значит, если дух остается сильным. Ворин не должен, просто не имеет права оскорбить ее ложью и жалостью, но это не значит, что ему не больно. Это не значит, что он не замечает ее судорожных хрипов в ночи и засохших к утру слез — и не значит, что он сам не утирает украдкой глаза. Иладри собирает пальцами кровь с губ и ладони, а после ведет ими под глазами сына. Он чувствует, как кровь неприятно стягивает кожу, но не противится, не шевелится. Голос Иладри тих, но по-прежнему силен — она достойная дочь триблагих альмсиви и чернорукой Мефалы. — Принеси мне иглу. Ворин молча встает, проходит три шага к стене, не без труда нашаривает нужную трещину в ссохшемся дереве — и достает костяную иглу, выточенную матерью. Иладри берет ее чуть дрожащими пальцами и подносит к правому уху. Ее руки слишком слабы и непослушны, чтобы она могла расщелкнуть хитрый древний замок одними лишь пальцами. Ворин мог бы помочь ей, но он не смеет. Проходит несколько минут, прежде чем замок поддается. Серьги две, но Иладри сняла лишь одну — и Ворин не хочет знать, но знает, что это значит. — Это все, что у нас есть от предков. Моя мать отдала это мне перед своей смертью, а перед этим ее мать отдала ей это, и так до истоков нашей крови. Эти серьги знают нашу боль и нашу гордость, нашу кровь и наши слезы, нашу смерть и рождение… Ворин сжимает ледяную ладонь матери с серьгой, а после медленно сжимает ее пальцы в кулак. Его голос дрожит, но глаза остаются сухими. — Тогда почему сейчас, почему не перед смертью? Иладри не отвечает ничего, лишь улыбается мягко — и столь же мягко освобождается от судорожной хватки. Ворин кивает, зажмурив глаза и стиснув зубы, и помогает матери сесть. Она ведет пальцами по его щеке и перемазанным кровью векам, осторожно откидывает влажные волосы за правое ухо. Ее пальцы тонки, но больше не дрожат — Иладри будто бы собрала все силы, чтобы хватка на ухе была твердой и уверенной. Ворин открывает глаза и смотрит на нее исподлобья не отрываясь: следит за крепкой иглой, за закушенными бескровными губами, за упрямыми глазами — такими же черными, как и серьги… Он не может сдержать вскрика, когда кость пронзает его хрящ. Он чувствует, как кровь сочится из раны, как стекает по краю уха и капает на волосы. Он чувствует боль — но эта боль все равно не сильнее, чем боль души и скорбь по умирающей матери. Мать мягко целует серьгу — и вдевает ее в прокол. Ухо пульсирует болью, кровь продолжает сочиться, но Ворину все равно. Он смотрит во влажные глаза матери, полные странной решимости, и не хочет знать, что это значит. Он страшится знания — и страшится смерти той единственной, что ему дорога. Прежде он никогда не боялся смерти — и не хотел повернуть время вспять. Иладри отдает ему иглу — и улыбается. — Поешь и ложись спать, — слабо шепчет она ему в спину, пока он прячет в трещине иглу. Ворин смотрит на недочищенный батат, думает несколько секунд и отчаянно трясет головой. К горлу подкатывает ком, он просто не может ответить — лишь прячет стекло и батат под тюками с соломой. Впрочем, Иладри понимает все без слов. Она говорит, и голос ее неожиданно тверд и силен, даже сильнее, чем раньше. — Я люблю тебя, Ворин. Он вздрагивает и закусывает губу. Не отвечает, не оборачивается — просто ложится на свою циновку и сжимается в комок, чтобы не показать слабости. Их последняя лучина догорает — и Ворин зажмуривает глаза, изо всех сил проваливается в сон, лишь бы не быть здесь и сейчас в этом месте. Он не видит, как Иладри Телас улыбается — и не видит, как она целует перемазанные в его крови пальцы, а после садится на колени и смотрит в решетчатое окно. Ему снится сон — один из тех, что оставляют после себя вкус пепла и терпкой горечи. “Кода. Это вкус коды,” — шепчет что-то внутри него, но Ворин не обращает внимания. Грязнохвостник не растет в Дешаане, о нем и его цветах Ворин знает лишь со слов матери. Ворину снятся смазанные фигуры — как обычно немые, как обычно смутно знакомые — и снится, как они ходят вокруг него, обнимают за плечи, вплетают в волосы корону из перьев и меди... А затем одна из них садится перед ним и кладет руки на его грудь и лицо. Ворин почти чувствует тонкий запах чужих притираний, почти ощущает мягкую тяжесть и тепло золотистой кожи. Золотые глаза мера напротив него равно полны любви и ненависти, боли и счастья. — Я люблю тебя, — говорит этот мер, и хотя Ворин не слышит ни звука, он _знает_, что именно было сказано. — И как наша смерть берет начало в нашей любви, так и эта любовь проявляется в смерти. Это то, чему научила Мефала Черные Руки хортатора Велота, и то, чему мы научили друг друга, мой... ...Ворин просыпается от холода, и глаза его влажны. Он промаргивается, садится на циновке, вглядываясь в темноту, и видит мать, стоящую на коленях перед открытой дверью. Она смотрит на звезды, игнорируя душащий ее кашель и кровавую слюну на губах. Затем она оборачивается и смотрит на Ворина — и в Ворина, в самую его душу, раздирая сердце на части слабой улыбкой. Свет Массера и Секунды делают ее еще меньше, еще слабее, еще сильнее обостряют ее изможденное болезнью лицо. Она молча поднимается и закрывает дверь. Ворин подрывается с места, помогает дойти до циновки, и с трудом прикусывает язык, чтобы ничего не спрашивать. Он чувствует, что ему не понравятся эти ответы, поэтому молча садится рядом и берет в свои руки ледяную ладонь матери. Но она не спешит опускаться на их единственную подушку. — Та, что вдевает в иглы волосы жен и сплетает ими судьбы, научила велоти многому. Я научила тебя всем ее урокам, кроме одного. Ворин хочет зажать уши, хочет сбежать, но не делает этого. Он не двигается с места — хотя где-то внутри него с хрустом разбивается сердце. — Как между убийством и сексом нет существенной разницы, так и любовь со смертью — лишь две части единого целого. Одно не может быть без другого, иначе легко обращается в ложь. Ворин знает, чувствует, к чему его мать ведет, но в нем нет сил ни противиться, ни соглашаться. По его взгляду Иладри понимает что-то — и усмехается колко и жестко, и говорит совсем про другое. — Око забирают за око, а жизнь — за жизнь. Наше счастье за счастье наших мучителей. Моя жизнь за жизни клана Марети. Отомсти им так, убей их, выжги их кровь и семя, просоли их земли так, чтобы ничего больше не выросло. Она заходится кашлем, и Ворин тянется обнять ее. придержать за плечи, но Иладри отталкивает его руки и обжигает взглядом. — Убей меня. Я не хочу ждать смерти, возникшей по их вине. Я хочу умереть свободной. Это — единственная свобода, что мне осталась. Я достаточно мучалась. Ворин отшатывается, его руки дрожат, его контроль отказывает ему. Он говорит тихо, враз севшим голосом: — Я не смогу. Ты же… Иладри кладет руку ему на щеку — так, что и не понять, ласка это или намек на пощечину. — Ты должен. Я учила тебя этому. Если ты не можешь убить одну женщину, как ты убьешь целый род? Моя смерть станет твоим освобождением, моя кровь станет твоей платой Мефале Черные Руки. Это твой последний урок, мой последний дар тебе. Прерви мои муки, обрати свою боль в решимость, выкрась свои руки в черный. Ворин закрывает глаза, но слезы все равно беззвучно текут по его щекам. Он молчит, и мать его не торопит. Он вспоминает мера из сна — сна ли? — и открывает глаза. Тупо смотрит на свои руки, хотя перед глазами все плывет от слез. На мгновение ему кажется, что его руки черны от крови и падомаических знаков. Затем он моргает, и видение пропадает. Но мать остается рядом — страшная и смертельно прекрасная в своей решимости. — Я люблю тебя, — шепчет Ворин едва слышно. — И из любви я тебя убью. Иладри обнимает его и мягко целует в лоб, — Ворин мог бы пересчитать по пальцам, сколько раз за всю его жизнь она его так целовала и обнимала, но ему не хочется этого делать — и протягивает ему подушку. — Не смей меня оплакивать и не смей сожалеть. Никогда не сожалей о сделанном — и смотри на тех, кого убиваешь, до их последнего вздоха. Ворин кивает — и Иладри устало ложится на циновку. Ему хочется зажмуриться, но он открывает глаза так широко, как может. Он делает четырежды по четыре вдоха и с трудом унимает дрожь рук. Он садится матери на ноги и прижимает подушку к ее лицу. Ее тело слабо, но она быстро теряет контроль — телу хочется жить, хочется дышать. Оно выгибается под Ворином, скребет ногтями пол… Ему отчаянно хочется прекратить это все, но он не имеет права. Ворин сжимает коленями ребра и прижимает подушку сильнее. — Пламя мое пусть поглотит тебя и откроет тебе тайную дверь подле алтаря Падхоума… — Он давится слезами, они смывают засохшую кровь с век, безудержно капают на грубую застиранную ткань подушки, но Ворин продолжает смотреть на агонию своей матери, своей первой настоящей жертвы. — И там, в доме Боэт-и-а мы будем в безопасности и покое. Он не движется и продолжает смотреть, несмотря на ее страшные хрипы и предсмертные судороги — и когда она затихает он не движется и смотрит тоже. Он сидит так долго, пока небо в окне не начинает светлеть. Он отпускает подушку, — влажную с обеих сторон от слез и лишь с одной стороны от крови, — откладывает ее прочь. Тело уже начало коченеть. Ворин и сам будто бы окоченел и не чувствует ничего, кроме боли. Он действует так, как мать его научила. Ворин подкладывает ей под голову подушку стороной с кровью, чуть поворачивает голову, чтобы кровавые пятна были возле рта. Ерошит и раскидывает по подушке чуть примявшиеся волосы… Натыкается взглядом на эбеновую серьгу в ее левом ухе — и медленно, осторожно расщелкивает застежку. Руки его плохо слушаются, но у него все же получается. Будто бы он это делал тысячу тысяч раз прежде — хотя когда бы и где бы ему научиться... Он идет к стене, в которой еще несколько часов назад спрятал иглу, но долго не может найти. У него нет больше слез, его глаза высохли, но перед ними все равно все расплывается — он шарит по стене вслепую, садит несколько заноз в ладонь, но не чувствует боли. Он находит иглу, но не заботится о ее чистоте. Ворин тянется к левому уху, но передумывает на полпути. Левая рука должна быть пустой и открытой, чтобы показать ненадобность в собственном оружии — так чем отличается левое ухо? Правое все еще болит, все еще дергает болью, но Ворин не обращает на нее внимания. Он находит серьгу в своем хряще — и прицеливается иглой лишь немного ниже. Ухо снова простреливает болью, кровь снова сочится из старой и новой ранки, но Ворину все равно. Это не больнее, чем чернить свои руки убийством-из-любви. Это не больнее, чем лгать всем о мирной смерти во сне. Это не больнее, чем умолять господ о достойном погребальном костре для матери. Это не больнее, чем терпеть поцелуи хозяйской дочки — и улыбаться ей в лицо. Ворину шестнадцать, и он пытается вымарать из себя сожаления — но не может. Серьга, что он снял с тела матери, еще хранила ее тепло.