Багряные звезды

Ворин смотрит на свои ребра — уже чистые от мяса и крови, и ему разом хочется поцеловать их и раскрошить в пыль. Многие из них уже сломаны, надтреснуты или распилены — раскрошить их будет просто. По-настоящему целых ребер не так уж много. Ему хочется их попробовать на вкус, но вместо этого Ворин лишь ведет по ним пальцами. На одном из них трещина, старая, заросшая — Ворин отлично помнит и тот удар кованым сапогом, и лицо надсмотрщика, который его нанес. Ворин помнит многое — и многих, — а если начнет забывать, шрамы на теле и голоса в голове напомнят. Впрочем, почти все чужие голоса молчат, когда рядом находится Сота Сил. Ворин старается об этом не думать. Ему все еще не желательно активно двигаться — и вообще вставать с постели, — но такие ограничения непривычны. Сердце прижилось хорошо — так, будто бы тело давно привычно к отсутствию в этом месте органики, но легочные фильтры им отторгаются. В них постоянно попадает кровь — Ворин постоянно чувствует ее привкус и запах и периодически сплевывает кровавую мокроту. Дышать непривычно тяжело, но Ворин все еще слаб после операций — ему просто не хватает сил дышать полной грудью. Бывает и хуже, это не самые страшные из возможных побочных эффектов, но все равно приятного мало. Ворину все еще кажется, что его кровь черна, но стоит моргнуть — и наваждение пропадает. В его крови теперь полно примесей, и тело к ним еще не адаптировалось. Для нормального функционирования механических органов требуются вещества, органикой не генерирующиеся — и когда сердце и легкие приживутся, придется или заменить еще несколько органов, или постоянно колоть стабилизаторы. В лабораториях в них проблемы, конечно, нет, но Ворин знает, что однажды придется их покинуть. Он должен повысить свою выживаемость — и если это означает замену органических почек или чего-то еще, он пойдет на это. Но пока что он может лишь лежать или сидеть и сживаться с болью, пока она не исчезнет. Ворину скучно, и он бы не отказался от чтения — пара десятков латунных табличек или свитков, вообще чего-нибудь, скрасили бы ему восстановление... Но зрение к нему еще не вернулось полностью, а глаза режет даже самый тусклый свет. Это тоже побочный эффект — но Ворин не уверен, он от дурмана или от истинной силы Си. Его правый глаз и без побочек видит хуже левого — пусть и немного, но его повредило пламенем. Ворин, конечно, мог бы попросить его заменить — но это одна из немногих вещей, которую Ворин хочет оставить в себе неизменной. Его глаза — глаза Шармата, один от матери, другой от отца — сделали его тем, кто он есть, сделали его Ворином, и отказаться от одного из них все равно, что отказаться от себя. Мастером метательного оружия ему все равно не стать — но он и не стремился. Ворин не знает, сколько проходит времени, прежде чем он понимает, что именно хочет сделать со своими ребрами. Автоматоны приносят ему инструменты и приносят воду, помогают сесть и спустить ноги на отшлифованный пол. Ворин вываривает собственные очищенные кости, а после этого обмывает и вываривает вновь — так, чтобы кость стала по-настоящему готова к обработке. Многие его ребра изначально были нецельны, но Ворин вываривает и их тоже — чтобы было на чем потренироваться. Его пальцы подрагивают, но дыхание остается ровным, а ритм не-сердца не сбивается от волнения. Конечно, оно должно будет адекватно реагировать на изменяющиеся ситуации и то замедлять свой бег, то напротив ускорять его — но это Сетх отрегулирует, когда оно полностью приживется. А пока что Ворин наслаждается абсолютным спокойствием и размеренностью щелканья — и его пальцы быстро перестают дрожать. Глаза чуть слезятся от напряжения и видят все еще так себе, но Ворин упрямо берет резец — и начинает делать узоры. Когда заканчиваются крупные обломки, он переходит к обломкам поменьше — и почти все они выглядят так себе. Проходит несколько дней, прежде чем у Ворина получается что-то вменяемое — и тогда он решается взяться за неповрежденные ребра. Их всего три — и Ворину хочется сделать что-то по-настоящему особенное… Первое ребро неожиданно обламывается в его руках. Ворин не знает, в чем причина — выварил он кость правильно, и когда работал делал все аккуратно: не сжимал сильно, не пытался согнуть, не резал слишком глубоко… И все же оно сломалось, и Ворин отбросил его к остальным неудачным попыткам почти без жалости. И все же, он начал волноваться — и неудачно дернул рукой, когда украшал второе. И без того тонкая кость стала в одном месте опасно-тонкой — любое неловкое движение ее переломит. Хорошей шпильки уже не выйдет — да и плохой тоже. Ворин на время откладывает это занятие — легкие его почти не беспокоят, но он не знает, сколько еще ему нужно провести в постели. Следующие два дня Ворин вновь и вновь редактирует эскиз — его зрение практически восстановилось, и не замеченные прежде недочеты наконец бросились ему в глаза. На третий день он ловит себя на очередной нервной попытке нарисовать линию лучше, чем уже есть — и понимает, что пора вновь взяться за резец. Резьба не слишком сложная — несколько линий, казалось бы складывающихся во что-то даэдрическое, но Ворин не может ни вспомнить этих символов, ни найти их в какой-либо книге… Ворину они просто приснились и значения у них нет — кроме того, что ему просто понравилась эта последовательность отрезков, углов и волн. Третье ребро оказалось идеальным. Оно не крошилось, не слоилось и не пыталось обломаться — и резьба по нему получилась тоже близка к идеалу. Лучше бы Ворин все равно не сделал. Он работает несколько дней — медленно и аккуратно, потому что больше попыток не будет. Осторожно срезает лишнее и затачивает кончик шпильки — и еще более осторожно шлифует кость сначала покрытым ракушечной крошкой пергаментом, а затем специально выделенной шкуркой молодого скальника... За работой Ворин не замечает ни боли, ни времени — и лишь закончив ее понимает, что ни боли в груди, ни крови в слюне у него уже давно нет. И когда понимает это — тут же встает с постели, не подзывая автоматонов и стараясь не держаться за стены. Получается не сразу, но Ворин мысленно срезает с себя слабость, точно хрящевую ткань с кости — и идет к зеркалу сразу же, как встает. Его шатает, перед глазами все кружится, но Ворину все равно. Он доходит до зеркала закрыв глаза, чтобы мир не плясал и не стремился встать с ног на голову — и так же закрыв глаза собирает волосы в один из простых узлов. Ему не нужны глаза, чтобы собирать так волосы — мать учила его клановым и не только прическам с раннего детства, и он запомнил их все и может сделать не задумываясь и ориентируясь лишь на ощущения пальцев. Когда он открывает глаза, он видит почти-незнакомого мера в отражении. На мгновение ему кажется, что волосы его отливают медью, но это просто отблеск свечи — от более яркого света ламп после операции у него нещадно болели глаза. У мера в отражении от ключиц и почти до пупка идет темный и слегка жутковатый, но ровный и тонкий шрам. Его грудь не движется, а сердце не бьется — и в его чернильно-черных волосах красиво белеет шпилька из его же ребер. Ворин осторожно касается пальцами отражения, ловит в зеркале собственный взгляд — и шало и весело скалится. Ему нравится мер, которого он видит в зеркале — и нравится проделанная работа. Он вытаскивает из волос шпильку — и целует так, как хотел неделю назад поцеловать еще необработанные ребра.