Багряные звезды

Ворина тянет к звездам — сияющим и далеким — так сильно, как не тянет даже мир за высоким забором. Ворину пять, он слишком мал и не уверен, что за стенами существует вообще хоть что-то: пусть мать и рассказывает ему о свободе и магии, куда чаще она говорит о выживании и борьбе. Ворин с каждым днем становится старше, и мать все реже говорит о мертвых героях, живых богах и сияющих городах, что они построили по всему Морровинду. Все чаще она говорит о мести и о судьбе, что у нее — у них — отняли. Ворин смотрит на звездное небо с восхищением: ему нравится их сияние и неторопливый ход. Звезды движутся медленно, но на окнах в бараках стоят решетки — и Ворин отмеряет пройденный звездами путь по ровным железным прутьям. Мать почти не смотрит на звезды, а когда все же поднимает взгляд — в нем плещется ненависть пополам с тоской. Она смотрит на звезды почти так же, как смотрит на кроны деревьев за стенами. В ее взгляде с каждым годом все меньше надежды — и засыпает она, отворачиваясь от окна. Ворин же засыпает, мечтая о звездах, и снится ему полет меж серебристо-циановых волн. Ему снятся города, сияющие без солнца, и дома, растущие под землю, ему снится тяжелый воздух с металлическим привкусом и ледяная вода без вкуса вовсе. Ему снятся латунные трубы полные воды и пара, и стеклянные трубы, полные зелий и ядов. Ему снятся меры с бледной кожей и бесцветными глазами и меры с кожей цвета солнца и рыжей глины — и все они в одеждах из неизвестных Ворину материалов и говорят на почти незнакомом ему языке, и чаще парят над землей, чем ходят по ней ногами. Однажды он рассказывает об этом сне матери, но она обрывает его на полуслове. — Молчи, сын, не искушай судьбу. Звезды даровали тебе удачу, но голой удачи никогда не будет достаточно. Не верь таким снам — не дай повода тебе навредить. Почему нельзя — она не говорит, а Ворин не рискует спрашивать: слишком уж она зла. Он думает спросить завтра, когда она остынет. Он засыпает с этой мыслью, но просыпается среди ночи от странных шорохов. Мать стоит у окна — бледная тень, призрак в звездном свете, — и ее плечи дрожат от тихих рыданий. Ворин лежит тихо, притворяется спящим — и вслушивается в тихие всхлипы. Мать проклинает Шармата и испорченную им судьбу, безумные звезды и их равнодушие. Ворин больше никогда не говорит с ней о снах и полетах — но продолжает смотреть на звезды и ходить между них в мечтах. Ворина тянет к звездам — пусть из латунных лабораторий их не видно, ему достаточно знать, что где-то вне этого изолированного пространства они есть. Ворину чуть больше двадцати — он не помнит точно — и он знает, что мир куда больше, чем могут увидеть глаза… тем более, что одним из них он сейчас видит хуже. На его руках больше нет ограничивающих магию браслетов, и неукротимая сила струится в жилах. Ворин с каждым днем становится все сильнее и узнает все больше. Пепел его матери давно развеян по северному ветру, а солнце сменило свой ход и встает теперь на востоке — но звезды все так же манят. Ворин смотрит на Планисферу — уже отключенную от питания и погруженную в стазис, как и все остальные части латунной лаборатории, — и представляет вместо ее крыши настоящее небо. Он не видел ее работающей, но ему хватает воображения представить сияющие звезды-воспоминания. У Ворина мало свободного времени, но из всех мест Латунной это — и еще голопроекция сада, существующего в каждой из версий Заводного Города, — ему нравится больше всего. Здесь спокойно, почти никогда не болит голова и сны здесь снятся такие же светлые, как в раннем детстве. Отец Таинств часто приходит к нему сюда — не в сияющем величественном облике, не в латуни, стекле и синтшелке — а почти как обычный мер. Сочленения его протезов тихо скрипят и щелкают, глаза — водянисто-красные с розовыми склерами — постоянно щурятся через стекла очков. Ворин избегает смотреть Сехту в глаза — они похожи на замерзшие звезды, а в стеклах очков отражается не лицо Ворина, а что-то другое… но Сехт и сам избегает взгляда глаза в глаза. Ворин не говорит с ним о снах, но говорит о звездах и о лабораториях из стекла и коралла, эбена и обсидиана, металла и камня. Он говорит о городах, освещаемых бегущей по проводам прирученной молнией, о домах, растущих под землю, прочь от агрессивной среды на поверхности. Он говорит о системах жизнеобеспечения, о водопроводе и воздушных фильтрах — и спрашивает, почему ни в Заводных Городах, ни в Морровинде, все это не работает так, как задумано. Сехт долго молчит, протирает очки темно-серым рукавом и смотрит на то, что в Латунной вместо горизонта. — Потому что смертные привыкли полагаться на богов, судьбу и звезды. У каждого смертного есть возможности — и есть выбор, использовать их или нет. В каждом из Городов я оставил работающие и неработающие системы, но ни в одном из них смертные не использовали эти возможности, чтобы превратить пустыню в сад. Смертные еще не готовы управлять технологиями, а не быть их рабами. Вы размякли за последние тысячи лет. Ворину чуть больше двадцати и он не согласен, но не решается спорить с богом — хотя в его не-сердце зреет протест и бунт. Сехт смотрит на него насмешливо и с любопытством — и взгляд его так и говорит, мол, посмотри на себя, Ворин Телас, ты тоже не готов спорить с богами и предназначением. Ворину теперь снятся лишенный звезд горизонт и огромные луны — и обе они красные. Ему снится степь и вспарывающие ее черные скалы — и чужая ладонь в руке. Она горяча, длиннопала и крепка, а металлические накладки на ногти постоянно чуть впиваются в кожу. Ему снятся длинные черные волосы и глаза, темные и блестиящие, и обещание, разделенное на двоих, слова которого Ворин не может вспомнить. Однажды он хочет спросить Отца Таинств об этих снах — и о красных лунах, и о мертвых звездах над мертвой степью, но губы сами собой спрашивают другое. — Какими были Хортатор и Шармат? Сехт щурится сильнее обычного и постукивает металлическими когтями по живой щеке, а затем отвечает — серьезно и впервые за много месяцев смотря Ворину глаза в глаза. — Они были прекрасными мерами и прекрасными друзьями. Лучшими из всех, что у меня когда-либо были — и будут. Больше Ворин об этом не говорит — а после говорить становится незачем и не с кем. Ворина тянет к звездам — таким же холодным и равнодушным, как тысячи лет назад, — и тянет так же сильно, как тянуло всех хортаторов до него. Хортатор Велот прошелся неудержимым огнем по Нирну — а затем и по лунным планам, когда места на Нирне стало ему не хватать. Хортатор Неревар объединил под собой всех велоти Нирна, и объединил бы и тех, что остались на Секунде, если бы Лунное Правительство признало свою кровь и его над ней власть. Хортатор Ворин-Нейт еще не добрался до звезд, еще не побеспокоил их палкой — слишком много долгов из прошлой жизни нужно было отдать и истребовать, — но у него все впереди. Нужно лишь снова собрать всех велоти, снова дать им смысл и снова сбросить с них цепи. Ворину тридцать три — но из-за памяти Неревара и промежуточных рождений, кажется, что в сто крат больше — и он отдал свободу и бег за звездами, чтобы спасти свой народ. Сехт и Айем мертвы, Векх скоро к ним присоединится, — а те, кто еще вчера в них истово верил, сейчас так же истово жгут святилища. У Ворина все рассыпается в руках — он служит вере, которая должна вывернуться наизнанку или исчезнуть вовсе, он служит народу, который видит в нем спасителя и потому отказывается спасать себя сам, он служит судьбе, которую не выбирал. Морровинд рассыпается в его руках, а Империя — тоже умирающая и бьющаяся в агонии — лишь подливает в пламя масло. Ворин пытается вспомнить, как справлялся со всем этим Неревар, но ответ, который он находит, не утешает нисколько. Неревар не справлялся — и Ресдайн точно так же рассыпался в его руках спустя пару столетий мира. Но у него были те, кто мог подставить плечо или подхватить оброненную ношу. У Неревара были те, кто смог разделить его бремя и пронести сквозь время — у Ворина таких меров нет. Друзья, доставшиеся ему вместе с памятью и черной водой под не-ребрами, скорее мертвы, чем живы — и они и так уже сделали многое. Друзья, которых он нашел в этой жизни, не могут ему помочь — просто сломаются под весом тысячелетнего долга. Те же, кто настойчивей прочих набиваются ему в друзья, не видят в Ворине Ворина… Впрочем, Неревара — настоящего, такого каким он был в жизни, а не в легендах — они в нем не видят тоже. Они видят символ, героя, бога, воплощенную звезду, ходящую среди смертных. Они не верят в Луну-и-Звезду, но верят в то, что Луна-и-Звезда щелчком пальцев решит все их проблемы и даст им счастья. Ворин вспоминает о проектах очистительных систем, отклоненных Советами Домов, вспоминает о реформах законодательства и отмене рабства, на бумаге выглядевших лучше, чем в жизни… Ворин вспоминает Отца Таинств и два его облика: сиятельный и величественный для верующих — и настоящий для тех, кого он считает друзьями. У Ворина личин больше, но у всех них его лицо — и все они неразрывно связаны с ним-настоящим. Ворину больше не снится погоня за серебристыми звездами — лишь кровавое небо и чернильная тьма, которую видел Неревар, поднимая от земли взгляд. Ворину Теласу больше не снится прошлое и не снится Ворин Дагот — прошлое прорывается в настоящее пока он бодрствует. Память приходит сама, резкими вспышками, проблесками во тьме, болью в висках и под веками — и так часто, что все это стало привычным. Но звезды все еще тянут его — и не так важно, серебристы они или черны. Ворин мечтает о звездах и о полетах в ночной вышине, и лишь эти мечты позволяют ему держаться над пропастью. Лишь эти мечты позволяют ему идти дальше по осколкам прежнего мира — и верить в лучшее. Ворина все еще тянет к звездам — все таким же сияющим и далеким — так сильно, как не тянет даже Обливион за бортом. Ворин не знает, сколько ему сейчас лет: сбился спустя пару сотен, но если б не сбился — все равно бы не мог сказать точно. Время в Обливионе течет не так, как на Нирне — и порой лишь машины, отсчитывающие стандарт-сутки и нир-часы, напоминают о его существовании. Черные дыры — замерзшие звезды созвездия Змея — манят его так же, как манили когда-то двемеров и Ворин-Ура. Ворин смотрит на звездную тьму так же, как смотрит на свой дом — и чувствует себя тоже как дома. В космической пустоте нет ничего: ни врагов, ни друзей, ни прошлого, ни будущего. Его настоящий дом давно уничтожен и погребен под пеплом — все его дома из всех его жизней. Многие планы Обливиона колонизированы, и Нирн с лунами повторно колонизированы тоже. Почва Секунды так же красна, как почва Массера, — и как почва Массера надежно хранит в своей толще древние велотийские храмы. Шахтеры иногда находят их — и Ворин иногда всматривается в голографии, пытаясь найти что-то знакомое. На Массере сотни городов, и почти все они спрятаны от жестокого солнца хотя бы наполовину. Их освещают магия и электричество, а дома из камня, стекла и сплавов строятся вниз, почти так же, как строились у двемеров. Ворину нравится железистый воздух и трижды очищенная вода, ему нравятся одежды из тканей и сплавов, которых нет и не могло быть в Третьей эре, — из тканей и сплавов, слишком похожих на те, что были в Мерет и Первой. Ворину нравится возможность летать меж звезд — и нравится будущее, в котором он сможет их коснуться. Замерзшие звезды созвездия Змея манят его разгадкой исчезновения двемеров — и путешествием без начала и без конца. Ворина тянет к звездам — и тянут звезды — с самого рождения и еще раньше, но лишь сейчас он может ответить на их зов по-настоящему.