Багряные звезды

Морровинд меняется — стремительно и неотвратимо — и Храм Трех не поспевает за этими изменениями. Все было бы иначе, будь альмсиви на пике своей силы и славы: они бы снова стали опорой для своих детей, повели бы за собой и разогнали бы сумрак в умах и сердцах щелчком пальцев… Но нет у них больше божественных сил, да и самих их нет: Си и Альм мертвы, а Ви лишь на чистом упрямстве держится по эту сторону горизонта. Храм и без того утратил многое: Культ Нереварина давно посеял сомнения, Культ Шестого Дома — взрастил их и выкормил. Хортатор вернулся — и то, что еще вчера было ересью, сегодня звучит громче, чем молитвы Трибуналу. И нет никого, кто смог бы — и захотел — позатыкать болтливые рты. Храм лихорадит — и ни архиканоник, ни Неревар Возрожденный не знают, как его спасти. Храм лихорадит — и Ворин боится, что это предсмертные судороги. Кто-то другой, верно, справился бы лучше: собрал бы все слухи, составил бы одну для всех историю, а все остальные объявил ересью — так же, как сделал Трибунал после Битвы под Красной Горой… но Ворин и сам не знает во что ему верить, а без веры и без уверенности он просто не может никого за собой вести. Он верил в альмсиви и не держал на них зла, после того как убил Дагот Ура, но сейчас… Сейчас Ворину просто не во что и не в кого верить, кроме себя самого — и кроме меров, смотрящих на него с отчаянием и надеждой. Еще бы сами эти меры не перекладывали на него все... Руки Ворина черны от божественной крови — крови Шармата, крови Айем, крови Сехта — и просто черны. Ворин не знает, что на самом деле случилось под Красной Горой — он помнит несколько вариантов, и все они равно правдивы. Так бывает, когда ломается время, когда ломается Башня — двемеры подточили ее, точно никс-термиты, неды раскачали ту’умом, а Первый Совет внес достаточно неопределенностей, чтобы она разом упала-и-нет. Ворин знает лишь то, что у случившегося тогда был смысл, и что Трибунал и Шармат разделили судьбу и долг хортатора вместе с его божественностью — и пронесли сквозь время так, как считали правильным. Ворину не за что их ненавидеть и не за что винить: Неревар был хортатором и удерживал страну всего три века — альмсиви же хранили ее три с половиной тысячелетия. Ворин не может удержать ее и пару лет. Морровинд рассыпается в его руках, и Храм рассыпается в его руках тоже — и сам Ворин рассыпается, растворяется в черной воде. Храм должен измениться, чтобы выжить — но никто не знает, как. Кто-то предлагает вновь подменить Трибунал Предтечами, но Ворин отметает эти идеи, даже не хочет о них заговаривать с архиканоником Сариони — потому что помнит какими были Предтечи и какими должны быть меры, чтобы выдержать их любовь. Кимеры были жестоки и прекрасны в своей жестокости, они не ведали ни сочувствия, ни сожалений — и Альмалексия считалась матерью милосердия лишь потому, что была немногим милосердней прочих. Они говорили с Обливионом на одном языке, и Обливион признавал их силу. Данмеры за тысячелетия мира и божественной защиты размякли — если Обливион вглядится в них так, как вглядывался в кимеров, они не выдержат. Они станут не равными, но рабами, слепыми пешками — Ворин не хочет им подобной судьбы… Храму нужны новые герои, не связанные ни с альмсиви, ни с Первым Советом: нереварин для этого не подходит. Нестабильность Храма во многом вызвана нереварином — само его существование ставит Храм под угрозу даже сейчас, после признания и показательного примирения. Когда Храм был юн, его поддерживали живые святые, меры из разных каст и с самым разным прошлым. Куда проще верить в лучшее, зная, что не только знатный и непогрешимый мер способен стать героем и вписать свое имя в историю. Зная, что даже убийца и вор может обрести прощение и достигнуть святости, куда проще самим становиться лучше. Большинство святых появились на заре Храма — но и после они появлялись тоже. И чаще всего во времена лишений и перемен. Всего-то надо найти подходящего мера... ...Отчет о резком сокращении поголовья скальных наездников, каким-то чудом затесавшийся между выписками из кантат Вивека и планом расходов Храма, подает Ворину Идею. В Черном Шалке, и без того всегда оживленном, сегодня не протолкнуться. Ворин сменил храмовую робу на простые штаны и рубаху, сменил ритуальные заколки из золота, эбена и стекла на простую деревянную шпильку, накинул легкую иллюзию — и никто во всем Вивеке больше не видит в нем Возрожденного Неревара. Ворин сейчас просто Ворин — без громких титулов и имен — никто и не смотрит на него, когда он заходит в трактир. Впрочем, даже явись он во всем золоченом одеянии хортатора, никто бы не обратил на него внимания. В центре внимания сегодня Блаженный Джиуб, высланный имперцами н’вах, поклявшийся истребить всех скальных наездников — и до сих пор держащий свою клятву. Когда-то давно над ним смеялись, но сейчас скальных наездников действительно стало меньше — их почти и не встретишь теперь вне Эшленда — и насмешливые шепотки в спину постепенно сменились благоговейным трепетом. “Безумец” — говорили о Джиубе раньше. Сейчас его все чаще зовут святым, благословленным на подвиги Нереваром и Трибуналом. Ворин пробирается сквозь толпу, точно ручей через трещины в камне, а затем пристально смотрит на Джиуба. Джиуб — не слишком редкое имя, но ошибки быть не может. Джиуб единственный был добр к нему в имперской тюрьме. И его лицо — первое, что Ворин увидел после кошмара, от которого мог не проснуться. Такие вещи не забываются. Джиуб за прошедшие годы изменился не сильно — стал питаться получше, отрастил гребень и начал укладывать его на кочевничий манер… Может, прибавилась пара морщин и шрамов, но в этом Ворин не слишком уверен — в его памяти теперь хранится слишком многое, чтобы помнить бесполезные детали. Джиуб пьет мацт и заливисто смеется, рассказывая об очередной охоте, — Ворин смотрит за каждым его движением и думает-думает-думает. Сделать из Джиуба святого официально будет не слишком сложно — но сплотит ли он народ, вдохновит ли смело смотреть в будущее? Все святые, канонизированные при жизни, были харизматичны, умели вести за собой — и знали что и когда говорить. Ворин прислушивается к речи Джиуба, и пока что ему нравится то, что он слышит… — Эй, сэра! Подойди, знакомым кажешься! — Джиуб машет рукой и улыбается неполным рядом зубов. Ворин от неожиданности чуть вздрагивает, оглядывается по сторонам, но не находит никого, кому Джиуб мог бы это сказать. Он рискует сделать шаг — и идет как мелкий воришка, нагловато, но опасливо. Джиуб улыбается еще шире и жестом предлагает сесть. Ворин садится, и Джиуб всматривается пристальней… И, очевидно, вспоминает и имя, и прошлую встречу — Ворин видит это по удивлению во взгляде и чуть дрогнувшему уголку губ. Рисовое пиво в джиубовой кружке пахнет до неприятного кисло, но Ворин не кривится, даже не смотрит в сторону этой дряни… Джиуб понимает этот не-взгляд по-своему и подзывает разносчицу. — Милая, — говорит он ей, все так же приветливо улыбаясь, — Плесни моему старому другу тоже. Ворин качает на это головой и просит шейна. — Не люблю рис, — отвечает он на немой вопрос Джиуба и чуть прикрывает глаза. — Рад видеть тебя, Джиуб. Ворин не говорит “живым” и не говорит “свободным”, но все это понятно без слов, по одному лишь взгляду. Джиуб невесело усмехается и молча отпивает мацт. — Я тоже рад знать, что ты жив. Остальным из нашей партии повезло куда меньше. — Джиуб кидает монетку разносчице, когда та приносит шейн, и продолжает, — Ты совсем дохлым выглядел, думал помрешь сразу. Я хотел помочь тебе на свободе, подсказать может чего, научить драться… но у того старого пидораса было скверное настроение и мурыжил он меня без малого три часа. За это время тебя и след простыл. — Видимо, ему не понравилось несколько раз переписывать мое имя даэдриком. Джиуб фыркает в мацт и закатывает единственный глаз. — Чем занимался, Ворин? Я вот хотел было пойти в Балмору, но по пути на меня напала крикливая летучая манда и вырвала сумку со всеми вещами. Я и подумал: нахер, не судьба так не судьба. От роду Императору не служил, нечего и начинать. Денег жаль было, правда. Хожу вот, убиваю теперь скальников, пользы от них все равно нет, вред только. А уж убивать я умею… — Разным, Джи. Ни дня отдыха, везде я. То тут работку найду, то там… Джиуб кивает — но больше своим мыслям, чем чужим словам. Впрочем, так даже лучше — Ворину не слишком хочется обманывать Джиуба, но и раскрывать всю правду не следует тоже. Ворин рассказывает пару смешных историй — в основном те, что “пережил” авантюрист Нейтари. Джиуб смеется над каждой — и делится своими в ответ. Вечер проходит быстро, но Ворин ни на миг не расслабляется до конца. Он держит маску простого парня, обычного авантюриста, каких сотни выслали из империи... Лишь в самом конце он наклоняется к захмелевшему Джиубу и шепчет на ухо: — Хорошо, что ты не пошел в Балмору, Джи. Умирали на том пути, а кто не умер — завидуют просто-мертвым. Больше Ворин не говорит ему ничего. Скальные наездники практически истреблены — лишь у Красной Горы и дальних мелких островках еще видят их тени в небе. О Джиубе говорят и говорит много — Храм специально распускает и подогревает слухи, лишь бы отвлечь народ от назревающей бури. Лишь вопрос времени, когда почти-святого Джиуба призовут в Храм и внесут его имя и историю в храмовые списки. Надо бы побыстрее, если честно — над западом клубятся такие тучи, каких не было со времен Тайбера Септима. Империя бьется в агонии — и Морровинду нужно стать крепче, чтобы ее пережить и пережить надолго. Церемонию назначают сразу же, как вся верхушка Храма одобряет кандидатуру Джиуба. Ворин надевает священные золотые одежды, собирает волосы в ритуальную прическу, которой его научила мать — в прическу Шестого Дома, как оказалось, — и скрепляет заколкой из золота и шпильками из эбена и стекла. Это выглядит величественно и роскошно, это почти похоже на крылатую индрилльскую корону… Но под золотыми одеждами у Ворина любимая зачарованная рубаха, а вся прическа на самом деле держится на неприметной резной шпильке — любимой, сделанной собственными руками из собственных же костей. Ворин надевает личину сиятельного хортатора, живого святого, богоравного героя — и из-под нее просвечивает он-настоящий, истинный хортатор, сияющий не драгоценностями, но пролитой кровью и обнаженными хребтами врагов. Джиуб приходит в Высокий Собор в час заката — и его ждут. На Джиубе его лучшие одежды, его волосы чисты и в лучах солнца отливают медью, но на лице не каменная маска, не благостное смирение — живая улыбка и искреннее восхищение. Церемония не роскошна — у Храма нет лишних денег, — но от нее все равно захватывает дух. Ворину нравятся толпы верующих, пришедших на нее посмотреть. Ему нравятся переставшие грызться главы ординаторских орденов и каноники Храма — и нравится речь Толера Сариони, разжигающая пламя в потухших сердцах. От самого Ворина требуется не так уж и много — лишь благословить нового святого и весь собравшийся народ. Обычное дело, разве что в этот раз пришлось отказаться от золоченой хитиновой маски — на церемонии у каждого должны быть открыты лицо и помыслы. Джиуб приходит в Высокий Собор в час заката — и с каждой пройденной им ступенькой в нем будто бы остается все меньше простого мера. Джиуб неуловимо меняется — или все верят, что он меняется, мотыльки не видят в подобном разницы. Джиуб обращается с речью к небесам и земле — и будто обводит взглядом весь мир. В конце он должен подойти к хортатору и опуститься перед ним на колени — и он идет, изо всех сил стараясь не спешить и не медлить, держать спину ровно, а голову поднятой. В один момент он поднимает взгляд слишком высоко — и всматривается в неприкрытое лицо хортатора. И узнает — не может не узнать. Ворин видит это в открывшемся широко глазе, слышит в замершем дыхании… Джиуб чуть спотыкается, но удерживает равновесие — и удерживает лицо спокойным. И все же, весь его вид так и кричит об удивлении — и Ворин не может за это осуждать. Взгляд единственного глаза Джиуба так и кричит, мол, какого хера — Ворин едва заметно пожимает на это плечами и будто бы невзначай подносит к груди руку с Луной-и-Звездой. Джиуб очевидно сдерживается, чтобы не сплюнуть на священные ступени от досады пополам с восхищением… но в остальном церемония проходит мирно. После церемонии Святой Джиуб говорит, что хочет отправиться в Сиродил — набить паре имперцев морду и написать автобиографию, — и Ворин благословляет его как хортатор, как каноник и друг. ...Когда из Сиродила приходят сообщения об уничтожении Кватча и списки погибших и пропавших без вести, Ворин спускается в ближайшую к Храму таверну — и нажирается мацтом так, как только позволяет корпрус. Впервые за много лет ему плевать на кислый и мерзкий привкус перебродившего риса... да и не только на это. Ворин щедро плещет мацт в пламя — и тихо жалеет, что не помнит, кому из даэдра Джиуб предпочитал молиться. Храм Трибунала полон святых, ни один из них не обрел счастья. Ни один из них не дожил до глубокой старости. Мертвый святой сплачивает куда лучше живого — Ворин и сам жив лишь потому, что Неревар уже умер... Но Джиуба все равно жаль. Он заслуживал чуть больше счастливых часов — и заслуживал если не умереть в своей постели, то хоть упокоиться подобающе. Через неделю по всему Морровинду начинают открываться Врата — и данмеры наконец вспоминают, как действовать сообща. Жаль, поздно. Отчеты о мерах, достойных молитв, почестей и канонизации, уже некому — и незачем писать.