Багряные звезды

— Почему Вивек? — Спрашивает Крассиус Курио, лениво покачивая бокалом с бренди и лукаво щурясь на горизонт, — Почему не Морнхолд? Ворин молчит, потому что слов одновременно много и почти что нет — вместо ответа он просто придвигается ближе и кладет голову Курио на плечо. Тот тихо хмыкает, снова чуть щурит глаза — золотые как сиродильский бренди и как закатное солнце — и заправляет за ухо воринову косичку. — Я думал, что ты останешься там после… всего этого. Ворин чуть отстраняется, поводит плечами, с наслаждением вслушиваясь в хруст позвонков и тихое щелканье металла… Ему не хочется ничего объяснять, хочется просто сидеть на крыше Плазы Хлаалу и смотреть на Курио и красную на закате воду. Но слова, тяжелые и горчащие на языке, уже родились в его горле, а Курио действительно хочет знать — и Ворин ему отвечает. — Я родился в Дешаане, но Дешаан никогда мне не принадлежал — ни в одной из жизней. Меня тянули туда мои и не-мои долги, моя и не-моя месть, мой и не-мой долг. В Морнхолде есть место для нереварина и хортатора, но нет для меня и не было для Неревара. Рука Курио на плече ощущается как дом и как обещание дома, горечь слов растворяется, точно кровь в соленой воде… Курио молчит: лишь гладит кончиками пальцев, почти невесомо, так, как может лишь он — и как позволено лишь ему. — Здесь мой дом, Крас: в каждом камне и в каждой тени. Я выгрыз его себе сам — и не собираюсь теперь отпускать. Ворин перехватывает чужую ладонь, мягко целует пальцы — и задает вопрос, на который и так знает ответ, но не уверен, что правильный. — А почему ты не вернешься в Сиродил, Крас? Ворин не добавляет, что Хлаалу теряют свои позиции и вскоре с легкостью станут для данмеров новыми врагами. Не добавляет, что Империя Септимов умерла, а новая еще не родилась. Не добавляет, что если начнутся чистки, никто со стороны не сможет Курио защитить… Об этом незачем говорить — Крассиус Курио велоти душой и плотью и место его с Домом и Морровиндом. И они оба это знают. Курио не ухмыляется — улыбается так, что Ворину фантомно щемит сердце. — По той же причине, по которой ты не возвращаешься в Дешаан. Там мне давно нет места. А может, и не было никогда. Ворин не знает, о чем сейчас думает Курио, но знает, что солнце сейчас умирает на западе — и что на западе умирает то, что осталось от Империи Септимов. Крассиус Курио смотрит не на Ворина и даже не на море, а куда-то сквозь пространство и, может, время. Иногда Ворину становится от этого почти-страшно: одно дело когда он сам, хортатор всех велоти, Возрожденный Неревар, почти-обманувший смерть, смотрит и видит то, что тысячи лет как не существует... И совсем другое, когда ломается время и рушатся цивилизации на дне глаз обычного человека. Ворин мог бы спросить об этом, но никогда не спросит — как никогда не спросит о прошлом или о чувствах. Вместо этого он не-замечает, как Курио иногда смотрит в сторону горизонта, на свои руки или на падающие песчинки в часах — и закрывает глаза на многое прочее. Курио знает это — как знает все несказанные вопросы и нерожденные мысли — и умеет на них молчать. Крассиус медленно, с силой моргает, а затем мягко целует чужие веки. И это исчерпывающий ответ. Ворин тянется к бокалу Курио, и тот с тихим смешком подносит его повыше, наклоняет, чтоб было удобнее. Бренди из Сиродила совсем не похож на бренди из Когоруна, но обжигает — и выжигает горечь — точно так же. На мгновение кажется, что не было этих тысячелетий и не было ни божественности, ни смерти — кажется, будто бы он сидит сейчас среди тюков на спине силта и сцеловывает даготский бренди с даготских же губ... Ворин с силой смаргивает, и наваждение пропадает, не оставив ничего, кроме тени тоски и непрошенных слез в ресницах. Курио не-замечает ни слез, ни выпадения из реальности — и Ворин благодарен ему за это, пусть и никогда не признается в подобном. Произнесенные слова уничтожат эту реальность, обратят истину в ложь — слов никогда не будет достаточно.. Курио куда больший велоти, чем многие данмеры — он знает как и куда смотреть и понимает без слов. Слова и не нужны больше, и потому они оба молчат, медленно смакуя сиродильский бренди и смотря на пылающий горизонт. Их мысли и прошлое закрыты друг от друга, но открытость сейчас будет лишней. На западе умирает Империя и догорает солнце, на юге захлебывается в крови и яде осиротевший без Альмалексии и Дома Хлаалу Дешаан, Время-Дракон немилосердно подъедает четвертый год четвертной эры, но Ворину — здесь и сейчас — наплевать на все это. Ворин думает о том, что ему нравится Вивек — каждым своим камнем, каждой тенью, каждой высохшей каплей крови — и нравится не только благодаря, но и вопреки. Ворин думает о том, что влюблен в Вивек так же, как был влюблен в учения Сехта и Векха — с первого взгляда и до последнего вдоха. Никто из Первого Совета не знал милосердия, но альмсиви знали о любви — и научили прочих. Вивек-мер из любви убил хортатора, Вивек-бог из любви взял на себя чужую судьбу, Вивек-город из любви выстроен и рухнет, когда ее не останется ни в одном верном сердце. Ворин научился любви и научился любить, глядя на сплетения дорог и каналов, следя за трещинами в камнях и тенями между бликами на глазурных мозаиках. Это божественное тело и божественный дар всем смертным — и Ворин идет вместе с непосвященными смертными по хребту Вивека-города, следует между ребер и вдоль тока крови… и с каждым шагом Ворин влюбляется в него все больше. Даже когда Храм рассыпается в его пальцах, а старый порядок рушится, даже когда Альм и Си обратились в пепел, а Ви все ближе и ближе подходит к краю срединного мира — Ворин пытается сохранить все, что может, не из долга, но из любви. Слова — как пятнадцать-и-один золотой тон — пожирают смысл. У Ворина нет и не будет для этой любви названия. Не будет его и для любви к Крассиусу Курио.