Багряные звезды

Он смотрит на свои ладони — и в них пульсирует latta. На кончиках его пальцев истекает кровью varla, и кровь эта подобна nagaianen — такая же черная и соленая. Чернота клубится под его стопами и становится концом и началом всех рек. Черным — не красным — пылают его гхартоки, и их падомаический яд расползается под золотистой кожей. Так разливается по озерной глади черная кровь земли. Так разливаются по умам смертных деяния хортатора. Так разливается по звучанию мира Песнь. Он смотрит на свои ладони и пытается вспомнить собственное имя — и хоть один из языков, на которых говорят не мертвые, а живые. Он вспоминает — через мгновение или вечность. Сейчас нет разницы. То, что Ворин Телас несет в ладонях — свет. То, что Ворин Телас несет в ладонях — звезда. То, что Ворин Телас несет в ладонях — древнее море. Ворин Телас несет неверные вещи. Он должен нести ceyis — тени, отражения, противоположности. В его ладонях должна быть тьма, должна быть не-звезда, должно быть пламя… Их нет — как нет и атрибутов Шармата. Ворин смотрит на свои ладони еще раз, и не находит ничего, кроме пустоты. На его руках нет — еще нет — гхартоков, вместо них старые шрамы и свежие язвы. Песнь резонировала в его плоти, и та бугрилась, тщетно пытаясь измениться и неизбежно возвращаясь в прежний вид. Песнь резонировала в его крови, и Ворин пришел в Когорун. Песнь резонировала в его костях, и он не мог не преклонить колени перед мертвецами, что были заперты и стерты, неоплаканы и забыты. Песнь до сих пор резонирует со всем его существом, но в ладонях Ворина нет ни мертвой воды, ни живого пламени: он не слуга Шармата и не его точное отражение. Сейчас он почти свободен, пусть и разрывается между Красной Горой — и остальным Ресдайном. Шармат все еще поет ему колыбельные и подносит дары любви и дары убийства, но это не единственный — и не первый — голос, что Ворин слышит. Его мысли полны шепота мертвых, его плоть полна скверны, его ступни оставляют следы лишь когда стерты в кровь. Ворин не знает, что он такое. Он не хочет знать. Те, кто заражен корпрусом, обречены стать частью армии Дагот Ура или погибнуть в тщетных и мучительных попытках сопротивляться. Исключений нет — и даже Велот Тануссея, женщина с неизмеримо сильным духом, однажды устанет бороться… В Ворине нет столько веры — в нем только черная вода, беззвездная пучина, полная немого крика. Ворин был обречен задолго до Илуниби. Те, кто стал частью Песни, никогда не смогут себя из нее вымарать, как бы ни старались. Его имя принадлежит Песни, и глаза его подобны глазам Шармата — и мертвецы шепчут ему сколько он себя помнит. Ворин не знает, кто эти мертвые, но знает, что они делятся на два вида: одними он был, а другие пришли на зов его крови и отзвук имени. Сразу после заражения Ворин не видел смысла в лечении — и не видел его в борьбе, заранее обреченной. Он пошел в Когорун, ни с кем не прощаясь и ни к кому не заглядывая. Он избегал городов и людных дорог: корпрусные могут трансформироваться долго, но если вдруг что-то пойдет не так… Ворину не хотелось бессмысленных жертв — пока еще не хотелось. Горячая кровь, свежая плоть, хрустящие на зубах кости манили его до дрожи и капающей с губ слюны, — и он держался из последних сил, чтобы не убивать невинных. Ворин уже пробовал плоть и сырые сердца разумных, и этот полузабытый вкус с каждым днем пути все чаще возникал в памяти. Ворину хотелось терзать и рвать, и выламывать кости, и копаться пальцами в плоти, выбирая куски получше… Пришлось пойти на компромисс. Эшленд любит убивать — и Ворин нашел в пустошах достаточно тел, чтобы не сорваться и не напасть на случайного путника. Ворин весь путь питался падалью и собственной плотью, и каждый кусок казался ему слаще предыдущего. До сих пор кажется, но сейчас, спустя без малого пять месяцев болезни, Ворин умеет справляться с Голодом — и может его контролировать. Жаль, силу соизмерять еще не научился. Когда Ворин только пришел в Когорун, он услышал в других отголоски того же Голода. Их связала Песнь, их связала кровь, их связало древнее море — и Ворин остался. Здесь, среди других таких же тварей, он впервые почувствовал что-то, похожее на покой. Их сгоняли в тесные группы — чтобы учились слушать и слышать, чтобы видели, чтобы знали… и чтобы пожирали слабых. Тех, кто внезапно начинал развиваться по пути н’вахов, изгоняли из групп. Тех, кто не мог выдержать трансформаций, изгоняли из Когоруна. Тех, кто чем-то отличался… Ворину не было интересно, что с ними становилось — он был занят выживанием и поиском собственного места в Песне. Обычно корпрусные трансформируются долго, но первые признаки начинают проявляться довольно быстро: как правило, достаточно пары недель, чтобы стало понятно, во что ты превращаешься. Ворин не изменился ни через неделю, ни через месяц, ни через два. Он был болен — никто не сомневался в этом — и уже изменившиеся твари воспринимали его как своего, но… так не должно было быть. Они склонялись перед ним. Это было неправильно. Атипично. Сначала Старшие чего-то ждали, затем начали что-то подозревать и заметно нервничать — и на исходе третьего месяца Ворин, все еще не начавший трансформацию, был признан дефектом, неправильно спетой нотой. Никто не говорил об этом вслух, пепельные твари почти не используют слова — Ворин просто почувствовал изменения в тональности чужих мыслей. Он ушел прежде, чем пришлось бы сражаться со всем Когоруном за право продолжить существование. Те, с кем он был в группе, все же рискнули на него напасть: первому Ворин перебил позвоночник и вырвал сердце, второй трусливо сбежал, услышав победный крик, а третий… с третьим Ворин сцепился, впился как зверь зубами и когтями, и не отпускал до тех пор, пока чужая плоть не перестала нарастать обратно. Возможно, если бы Ворин сразу пошел к Дивайт Фиру, он бы не стал тем, чем стал… но что теперь гадать. Ворин Телас — чудовище, корпрусная тварь неизвестной мутации. Его нельзя выпускать из-под присмотра, нельзя подставлять слабые места — убить бы и дело с концом… Только сейчас, спустя пять с лишним месяцев после заражения, едва ли хоть у кого-то получится. Ворин сохранил свой рассудок, сохранил свою внешность, сохранил себя — ему больше не хочется умирать, и отчаяния в его груди тоже больше нет. Наверное, так чувствовала себя Тануссея — больная и всеми гонимая, полная голода, ядовитого шепота и держащаяся лишь на силе искренней веры. Ворин не верит в то, что его тоже спасла вера. Должна быть другая причина, но думать над этим страшно. Ворин хочет жить, а не существовать. Песнь плещется в его жилах, собирается в сложенных лодочкой ладонях светом, звездой, древним морем… Ворину хочется разжать руки, и ему все равно, что тогда и тьмы, не-звезды и пламени в них не зародится тоже. Но ладоней он не разжимает, просто мысленно снимает с них кожу и плоть, пока не добирается до кости. На мгновение ему кажется, что кость его полна золота и исчерчена черными линиями гхартоков. Между его костями пясти застряла varla, пульсирует latta, сочится nagaianen... — ...Ты слушаешь вообще? Или мозгов хватило только дойти до башни, а вот понимать и думать ты уже не можешь? Он снова вспоминает свое имя, вспоминает звучание языка — и вспоминает имя той, что говорит с ним. Ворин Телас вздрагивает, с силой моргает — и тянет губы в почти-дружелюбном оскале. — Твое сердце приятно звучит, твоя плоть обещает быть сочной, твои улыбки милы и ты любишь гостей, но сейчас слова твои полны яда и раздражения, Бейта Фир. Я почти отравился. Бейта Фир выглядит оскорбленной, но Ворину — сейчас — на это немного плевать. После, когда кости перестанет выкручивать от Песни, а зубы ломить от желания вцепиться в живую плоть, он обязательно извинится… Ну, или некому будет извиняться. Ворин не питает иллюзий: если бы у Фира был способ излечиться без риска, на Вварденфелле уже не осталось бы больных. — Ты не похож на больного. Зачем тебе на самом деле нужен Дивайт Фир? На это Ворин лишь достает из ножен кинжал — и проводит по своей правой щеки от рта и почти до уха. Ему не нужно прикладывать силу: проведи он с тем же усилием раньше, не осталось бы и царапины. Сейчас кинжал пропарывает щеку насквозь — и чиркает по зубам и десне. Из раны тут же льется темная кровь, стекает на одежду, капает на пол, но Бейта не движется, не вздрагивает и выглядит невозмутимо. Ворин медленно слизывает кровь с обнаженных теперь зубов, подмигивает правым глазом, смаргивая непроизвольную влагу… А затем щека начинает зарастать — и новая плоть и кожа в точности повторяют очертания старого ожога. От свежей раны почти не остается следов — лишь полоска чуть более темной кожи, что исчезнет через пару часов… — Добро пожаловать в Корпрусариум, сэра. — Бейта выглядит уже не раздраженной, просто чуть-чуть расстроенной и усталой, но Ворин не уверен — это из-за жалости к нему или от нежелания тратить время на оттирание полов от крови. Бейта прищелкивает пальцами, растворяя кровь, и кивает в сторону кабинета. Ворин снова подмигивает ей, когда проходит мимо. — Удачи. Она тебе понадобится. Ворин мог бы пошутить, мог бы сказать что-то остроумное про собственную проклятую удачу — но не хочет этого делать. Вместо этого молча кивает — и пытается слегка улыбнуться. Не получается — правую щеку сковывает старый ожог и обжигает болью в свежей ране. На языке снова вспыхивает вкус крови, отчего Ворин досадливо шипит и морщится. Рана заросла, но еще некрепко. Неудивительно — он давно покинул Призрачный Предел, а не ел еще дольше. Ворин снова проводит языком по зубам, а затем на долю мгновения щурится, всматриваясь в собственные ладони. В одной он несет свет, он несет звезду, он несет древнее море. В другой он несет тьму, он несет не-звезду, он несет пламя. Удача действительно понадобится. Корпрусариум — не то место, где ему суждено — и хочется — провести вечность. Осталось убедить в этом Дивайта Фира.