Багряные звезды

Он просыпается, резко подскакивая с постели. Ему кажется, что он потерял что-то важное, но не может вспомнить что. Может быть, вечную головную боль? Ему отчего-то кажется, что голова должна болеть нестерпимо, что мысли должны вонзаться в глаза изнутри, что сны должны быть наполнены... Чем? На мгновение ему кажется, что он знает ответ: светом меж пальцев, мертвым морем в ладонях и звездами на глубине. И песней — и Песней, древним ядом в крови и древним дурманом в мыслях, черными знаками по коже — и другими, невидимыми по душе и тому, что осталось от сердца… Сердце глухо стучит под ребрами — этот звук кажется странным, но Ворин не понимает, почему. Он даже кладет сверху ладонь, чувствует под ней вибрацию — и жар тела, и неровность когда-то давно сломанных ребер, и движения грудной клетки во время дыхания. Это совершенно нормально, у всех живых так, но почему же… Ворин спрашивает себя: “Почему?” — и не слышит ответа. Ворин слышит лишь собственный голос и на мгновение даже теряется — будто бы ждал иного. Ответа нет, нет и лишних идей, нет не-его воли и не-совсем-его памяти, и от этого почему-то хочется петь и смеяться, хотя все это — тоже совершенно нормально. Он будто проснулся от сна — очень плохого и очень длинного, длиною в несколько жизней... А потом бьет себя по щекам, прогоняя дурман. Мысли и ощущения, странные, липкие, будто бы ворочающиеся под кожей, пропадают, истаивают черным дымом. Хорошо. Ворину не нужны проблемы с Великим Консулом, они никому не нужны. Надо выпустить сон, надо забыть его, смыть ледяной водой — иначе не мудрено и Шеогората привлечь в свои сны, или того, кого уже две сотни лет называют… Ворин осекается, прикусывает язык. Он чуть не позвал, чуть не произнес Имя. Не важно, в мыслях или же вслух, Великий Консул слышит каждую ноту в Песне. Он заметит, если одна из них начнет выбиваться из ритма. Ворин смотрит в окно и видит кровавое небо. Ему кажется, что со сне именно он сделал его таким. Ему кажется, что он… точнее, не совсем он, придумал красивое название — и забыл звучание, когда прошел через Реку Снов, но не забыл сути. Ворин с силой проводит по векам пальцами, шепчет себе: “забудь, не думай, забудь, забудь, забудьзабудьзабудь…” — так рьяно, точно в детстве, когда еще молился нечестивым Троим. Он сидит так еще немного, пока не забывает, что шепчет и почему. Ворин вздрагивает — интересно, долго он сидел на постели и тупил после сна в пустоту? Он смотрит в окно и видит кровавое небо. Ему кажется, что что-то здесь неправильно, он же... Что? Нереварин так и не пришел. И Трое с ним. Без давно мертвого хортатора всем только лучше. Ворин фыркает под нос, трясет головой — и окидывает взглядом комнату. Во рту привкус металла — значит, выпил перед сном “Воды Обливиона”, значит было, что прятать от Консула… Находит бумажку, на ней — запрещенным имперским письмом написано: “Я должен собрать вещи и бежать на северо-запад. Я — неправильная нота в Песне, и Консул однажды это услышит. Меня уже стирали, но я вспомнил. Надо выспаться, а для этого надо будет забыть снова. Когда я проснусь — я вспомню. А если не вспомню, все равно нужно бежать.” Ворин сжимает ее в кулак, сжигает внутри и растирает меж пальцев пепел. Значит, укрываться возле границы уже небезопасно. Жаль, хорошее место. Великий Консул почти не смотрел сюда, на юго-запад Дешаана, и Ворин с его давно устаревшим штаммом и слишком уж большой волей, мог чувствовать себя почти свободно. Чуть больше двух сотен лет он выживает в Новом Ресдайне — у Консула отвратительный вкус. Дать имя в честь мечты давно умершей — и не возродившейся — любви… Настоящая глупость, но Консул продолжает искать и звать. Только не отзывается никто — ни сейчас, ни тысячи лет назад. Некому. Ворин ходит и собирает те немногочисленные вещи, которые нельзя или жалко бросить, а затем вдруг останавливается перед окном, смотрит на кроваво-красный Дешаан — и смеется от злой иронии. Двести лет назад он был в Дешаане рабом, пока Великий Консул не сверг Нечестивых Троих и не повелел освободить всех рабов велотийской расы. Сейчас же... он ничем не отличается от беглого раба самого Консула — и скрывается от него в Дешаане. Хорошо, что из приметных черт у него — только чистое лицо и глаза разного цвета. Хорошо, что все шрамы скрываются под одеждой. И что внешних следов болезни нет повезло тоже — может, удастся пробраться через границу незамеченным, а затем солгать, что ни дня не провел по ту сторону гор Велоти. Ворину повезло получить ранний штамм корпруса: форма злая, но отступающая перед достаточно чистой кровью и сильным телом. Кровь у него, очевидно, очень и очень чистая — или же с вирусом что-то случилось, и мутации не прошли должным образом. Даже с таким штаммом он должен был измениться… Но остался неизменным, будто бы в нем течет кровь Дома Черного Шалка. Ворин мягко проводит подушечкой пальца по материнским серьгам, закидывает на плечи мешок, а на лицо натягивает уродливую иллюзию. Пора. Он просыпается, с трудом сдержав крик и едва не скатившись с лавки. В груди заполошно стучит живое и почти-смертное сердце. Корпрусные живут долго, даже — особенно — если они мутировали как Черные Шалки. Хотя убить их все равно можно. Ворин оглядывается по сторонам — тяжело, пытаясь проморгаться и привыкнуть к яркому, совсем не красному свету… В голове звенит, а во рту привкус, как после “Вод Обливиона”, но память при нем. И голосов никаких нет — интересно, почему он вообще решил, что они должны быть? Вокруг Ворина сидят люди — и таращатся на него во все глаза. Ворин на них тоже таращится — слишком давно он не видел кого-то, у кого всего пара рук, пара глаз и нет ни щупалец, ни гниющей плоти, ни дыры вместо лица… Да и людей он тоже давно не видел. Хоть каких-нибудь. А эти-то что так смотрят? Были же те, кто два века назад успел сбежать от Консула. Да и были же те, кто жил в Империи… Будто бы не было никогда беженцев-велоти. Или лучше сказать, данмеров? Или… как там, называлось оно при Империи — темный эльф? Ворин плохо помнит Империю, а если бы и помнил — предпочел бы забыть. Не помнить, не знать ничего, кроме Песни Правды — опасно. Ворин зевает, поводит плечами до хруста костей. Жаль, руки связаны и магии нет — не сбежать, не обновить давно слетевшую иллюзию… Хотя, зачем? По эту сторону гор корпрусных тварей нет. И пепельного войска со знаменами Шалка тоже. Люди — кажется, их называли нордлингами, — отворачиваются и начинают говорить о чем-то своем. Ворин понимает через раз, но не потому, что не учил тамриэлик — он учил по книгам, и произношение его, оказывается, хромает на все ноги. И ног у него, наверное, как у силта... И называют они друг друга нордами. Не нордлигнами. Интересно. У одного из нордлингов — нордов, нордов, нордов — рот завязан, а в глазах… что-то. Наверное, что-то такое Ворин искал в себе три недели назад, когда вдруг проснулся, и понял, что время бежать. Все эти три недели Ворин не спал — чтобы никто не заметил пропажу, не выследил во Сне, не нашел, не вернул обратно… Позволил себе заснуть лишь вчера, когда далеко отошел от границы — и так глупо, так нелепо попался в имперскую засаду. Хорошо, что с Новым Ресдайном никто не имеет дел. Обратно его не выдадут — если вообще поймут, что он оттуда, из-под красного неба. Ворин не спал три недели, но нордл… норд с завязанным ртом, выглядит так, будто бы не спал еще дольше. А может, у него просто такое лицо. Люди, вроде бы, устают и стареют быстро… Человека зовут “Ульфрик Буревестник”, он поднял восстание, как тысячи лет назад сделал последний хортатор, Индорил Неревар Мора. И глаза у него — холодные, жесткие, древние — почти такие же, как те, что приходили к Ворину в одном из забытых снов. Он всматривается в них еще раз — и Ульфрик не отводит взгляда. На дне зрачков Ульфрика Буревестника он находит то, чем мог бы... должен был стать. Интересно, почему же не стал. Из-за штамма? Или… или должен был стать еще раньше, еще до Нового Ресдайна, до Песни, до Консула — до падения Нечест… Триблагих АльмСиВи? Ворин прикусывает язык, отгоняет своей горькой кровью мысли, призывает себя забыть… Вспоминает, что бояться уже нечего, но поздно: мысль ускользнула черной морской змеей в черную же воду. Ворин вздыхает и от скуки смотрит по сторонам: светло-серый снег, такой светлый, что почти как обнаженная от плоти кость; зеленые деревья; черные камни; синее небо. Удивительно. И животные здесь удивительны — интересно, съедобны ли? — и воздух. И пепла нет. И Песни нет. И чувства, что в ладонях должны были быть (но почему-то не появились) море, звезда и свет — тоже. Повозка въезжает в город. Ворину любопытно, он разворачивается, почти вываливается из телеги, чтобы рассмотреть лучше, но его грубо тыкают мечом меж лопаток. Приходится вернуться обратно. Ворин скашивает на меч взгляд — крови на нем нет. Хорошо. По эту сторону гор не место корпрусу и незачем менять этот ход вещей. Жалко, конечно, умереть вот так — если, конечно, норды вообще смогут его убить, перекрыть регенерацию… Но не плохо. Умереть под синим небом, в месте, где нет и не было никогда власти Консула — не плохо. Хотя пожить, конечно, хотелось бы. “Ничего, — думает Ворин, пока стоит в очереди. — У меня достаточно сильный штамм корпруса, чтобы выжить, сбежать с разрубленной шеей — и зализать потом раны.” Очередь доходит и до него. Перед ним стоит человек: в имперских одеждах, с необычной стрижкой и непривычно для нордл… норда гладким лицом — и все равно, это скорее всего норд. Глаза светлые — и кожа тоже. Он смотрит на Ворина со смесью удивления, интереса и жалости. Он говорит, что темных эльфов нет в списке. Его начальник — женщина, удивительно, у людей они тоже есть — говорит, что плевать. Норд — или имперец? хотя, нет разницы — смотрит сочувственно и будто бы извиняясь. Ворин улыбается ободряюще, с трудом удерживаясь, чтобы не обнажить игольно-острые зубы. Его первые, которыми было совсем неудобно убивать и рвать мясо, выпали лет через пять после заражения… У людей таких зубов нет. Человек вздыхает еще раз, обмакивает куда-то перо — сухие чернила, что ли? — и говорит: — Прости. Мы вернем твой прах в М... И оскеается, бросает испуганный взгляд в сторону, видимо, гор Велоти. Ворин поводит плечами. Жаль, руки связаны за спиной, молитвенный жест не сложить… Поэтому он просто кивает и говорит серьезно, без издевки — и глядя глаза в глаза: — Все верно, сэра. Мой дом — Морровинд Что-то щелкает — и это почти такой же звук, какой Ворин ждал услышать из собственной груди три недели назад. Раздается крик — как Песнь, но другой, с привкусом бескрайнего синего неба и северного ветра. “Драконы не могли летать в красном небе. Поэтому я… Индорил Неревар Мора хотел его перекрасить.” В крови Ворина поет что-то древнее, сильное, злое, срывается криком чудовищ из прошлой кальпы… Он смотрит на небо — чистое, ледяное — и облизывает зубы. “И я тоже в красном небе летать не могу.” Он снова смотрит на человека — на норда, имперца, на JooR, что бы это ни значило — и продолжает: — …И я с радостью посмотрю, как именно вы вернете меня в Морровинд.