Багряные звезды

Ворин полулежит, прислонившись лопатками накрытому шкурой бревну, и лениво перебирает пальцами струны. Он не знает, что за инструмент в его руках — ему и не интересно. Достаточно и того, что несколько тысячелетий назад что-то похожее называлось лютней. Не все звуки чисты, но мелодия популярной в конце Третьей Эры Маленькой Грубой Песни все равно узнаваема... Была бы, если бы кто-то из ныне живущих смертных ее знал. Под руку постоянно лезет собака, настойчиво — и вместе с тем робко, прижав хвост и живот к земле. Ворин не обращает на нее никакого внимания. Ему даже отмахиваться от нее лень — побежит ведь жаловаться к своему хозяину и начнет смотреть жалобно с ним напару. Хотя… Ворин сильней прищипывает струны и постукивает по дереву мизинцем. Кайлен Арен — телванни-ученый, из блажи Спустившийся Вниз и из блажи же заведший нирнскую собаку — так плотно закутан в шубу и шкуры, что ни глаз его, ни остального лица почти и не видно. Боится — после того как отморозил край левого уха. Ворин не может его осуждать. Нирн сейчас пренеприятное место, пусть последние лет пятьсот на нем стремительно исчезает радиация. Ворин снова прищипывает струны, но слишком резко и грубо в этот раз — одна из них лопается и с силой хлещет по лицу и пальцам. Ингредд неодобрительно на него косится. Ворин виновато разводит руками, слизывает кровь с разбитой — и уже затянувшейся, но никто этого не заметил — губы… Обрывает струну и выбрасывает в костер — если на ней осталась его кровь, пользоваться ей больше не стоит. Ворин не заразен, но рисковать все же не стоит. Он не знает ничего об иммунитете местных. Племени Ингредд не нужен корпрус — он вообще никому не нужен. Ингредд зло шипит под нос на родном наречии: — Чем зря терзать инструмент, лучше помог бы… Ворин лукаво щурится — и проводит ногтем по оставшимся струнам. — Зачем? Вы с Ферраном и так все сделали, — отвечает он ей на той же форме старого тамриэлика, который используют Ингредд и остальные потомки нордов, — А я задаю настрой. Арен высовывается из глубокого капюшона, смотрит вопросительно: он не знает ни один из языков нынешнего Нирна, да и старый тамриэлик тоже — и потому не понял ни слова. Он обводит их всех взглядом, но быстро понимает, что объяснять ему никто не собирается. Ингредд его игнорирует, Ворин снова увлечен струнами, а Ферран хоть и знает несколько сотен слов, никогда не пытается переводить. Ингредд сплевывает под ноги и говорит уже на ломанном стандарте: — Кто в руки музыку брать, тот петь должон. Или сказывать. Как ты сказывать в наши встречи прежде. Иначе от тебя вред один. Ворин берет новый аккорд — теперь уже другой песенки, уже про Иллиак — и дружелюбно скалится. У него нет настроения петь — нет песен, которые он бы хотел спеть им. Действительно важные сердцу песни он поет лишь мертвым. На остальных ему редко когда хочется тратить слова и силы. — Лучше бы страшилась, что я украду твою душу демоническим словом и звуком. Ферран фыркает и закатывает глаза, Арен разочарованно залезает обратно в свой кокон и плотнее закрывает лицо. Даже Гандра, устав тщетно лезть под руку, ушла. Ингредд же смотрит на него ярко-синими глазами, и в них нет ничего, кроме хищного блеска льда. — Я — дочь вождя и дочь Знающей. Я сама стать вождь и Знающая. Моя душа не украсть просто. “Не хочешь петь, — говорит ее взгляд, — Не надо. Не хочешь говорить — не надо. Но тогда отдай мою лютню и никогда не касайся больше.” Ворин нежно, почти любовно проводит рукой по всей длине струн, заглушая звук, гася ладонью вибрацию… — Хорошо, — говорит он, не отводя от глаз Игнредд взгляда, — Я буду играть, и буду рассказывать, а потом рассказывать будут другие. Та кивает, садится, подгибая ноги, придвигается ближе к костру… Ворин чуть приподнимается — и подбирает мелодию, вплетает в нее мотивы скаалов и других племен, которых нет больше ни на Нирне, ни в чьей-либо памяти. Он мог бы рассказать много легенд, но большая часть их принадлежит вере, которая умерла, и народу, который дважды забыл свое имя. Он мог бы рассказать их — он рассказывал часть из них Феррану и Ингредд, но… Но для них это будет лишь сказкой, а для Телванни Кайлена Арена — и вовсе материалом для научного труда… Нет. Рассказывать Поучения Альмалексии или легенды времен Ресдайна он не станет. — Я могу рассказать о том, как придумали музыку. Как заслушалась древняя женщина пением птиц, как позавидовала им — и как сказала перед звездами и землей, что жаждет… Ингредд насмешливо щурится, а затем продолжает вместо Ворина. — …Как птица петь. И тогда перед ней явиться злой бог, и снять с нее кожу, и вытянуть ее жилы, и выломать кости. И из костей он сделать дудки, и из жил он сделать струны, и из кожи сделать барабан. А затем он наиграться, бросить инструменты из мертвая в канаву и уйти прочь. Я знаю эта легенда. Скажи другую. Арен внезапно и шумно начинает возиться — видимо, в поисках своего дневника, — а затем так же резко затихает. Нашел — и тут же начал что-то строчить. — Сначала ты. Я уже рассказал. Ингредд поджимает губы, смотрит хмуро, а затем вдруг расправляет плечи. — Все история, что я знаю, поются на моем языке. В них хулят ваш народ. Я не смочь перевести. “А ты не сможешь понять, даже с твоим странным знанием,” — так и кричит ее полный гордыни взгляд. Она выглядит довольно и даже надменно — впрочем, ее отношение к Ворину всегда было… странным и переменчивым. Он давно не встречал людей, которых одновременно и тянет к нему, и отталкивает. Ворин лениво перебирает струны. Косится краем глаза на Арена — тот очевидно хочет послушать что-то о Нирне. Затем на Феррана, но тот точит нож и слушает краем уха. — Говори как считаешь правильным, Ингредд Силдждоттир, а я переведу. Она колко и слегка неуверенно на него смотрит, но все же начинает петь — и Ворин подстраивается игрой под ее голос. Он был на праздниках ее племени и может сыграть похоже. Мелодии людей просты — и не слишком отличаются от тех, что он тысячи лет назад слышал на Солхстейме и в нордских кварталах. — В небесах издревле две луны. Одна красна, точно кровь, другая белее снега. Мы видим их в сезоны без туч, но предки могли каждую ночь их видеть. И как снег может окраситься кровью, так и белая луна однажды стала красна от крови. Подстраиваться под ритм Ингредд легко — и вплетать в ее песнь перевод тоже. Ворин и сам поет — он просто вынужден, иначе разрушится весь рисунок, разрушится магия легенды — и это наверняка была хитрость Ингредд, дочери Силдж Золотой Волчицы. Но Ворин не против петь чужие песни. Они созданы живыми и для живых. — И вылезли из нор волки, что ходят как люди, и вой их был страшнее звериного. То были первые дети демона Гир-Циина, Охотника, что дал людям кровь зверя, а зверям кровь людей. То были старшие братья волкооленей. Ворин снова косится на Феррана, но тот выглядит на удивление спокойно. Разве что слегка хмуро. Он с Секунды — он не может не знать… Гончие Хирсина до сих пор иногда проходят по его родине моровой бурей. — И тогда пришел герой с востока и юга, и был он подобен великому демону, что окрасил Секунду кровью. Гир-Циин травил его, точно дичь, пока сам не стал дичью. Он превратился в тысячу форм — и в волка, и в оленя, и в ястреба, и в медведя… Ворин мог перебить ее, как она перебила его, мог бы рассказать больше: он был там, в древние ночи Красной Луны. И тот-он был на Секунде, когда Хирсин еще только искал место для своих Игр… Но Ворин молчит, не вплетает в перевод ничего лишнего — и старается это лишнее не вспоминать. Незачем. Это не те истории, которые следует произносить. Даже для Ингредд они будут всего лишь сказками.