Часть 8
9 апреля 2019 г. в 16:38
Той ночью мне приснился необычный, удивительный сон. Я шёл по тропинке вдоль глубокой реки в неведомых мне краях, смотрел на яркие водные блики, на едва заметную в густой траве полоску земли под ногами, на неизвестные мне деревья с широкими листьями и гибкими зелёными стволами, на свешивающиеся с веток пёстрые цветы, в которых было что-то заманчивое и зловещее. Но я шагал бодро и решительно, почему-то опасаясь остановиться, хотя и чувствовал себя сильным, здоровым и способным противостоять недружелюбию обитателей этой, судя по всему, далёкой от моего дома земли. Но постепенно окружающий мир начал меняться, становясь всё более узнаваемым: начало исчезать и сошло на нет тропическое буйство растений, река обмелела, стала серо-серебристой и дала излучину, на горизонте показались пологие холмы, и я обнаружил, что иду через вересковую пустошь. Я не мог бы назвать эту местность, но чем дальше я продвигался вперёд, тем всё более знакомой она становилась. Холмы выровнялись, вокруг зазеленели каштаны и буки и, кажется, послышался пастуший рожок.
Затем пейзаж снова изменился, вдали показалась сизая водная гладь и отвесные меловые скалы. Я миновал укрытые дёрном и плющом развалины какого-то старинного здания, свернул в аллею заброшенного сада, перебрался через невысокий забор и вскоре оказался перед калиткой, тоже ведущей в сад, но не мрачный и заросший сорняками, а полный цветущих роз, кустов падуба, мяты и земляники.
Я оглядел нагретую лучами солнца калитку, но не попытался открыть щеколду, а просунул руку поверх калитки. И тут же мою ладонь схватили сильные тёплые пальцы и сжали в таком радостном нетерпении, будто только этого и ждали. Я не видел человека по ту строну входа в сад, но знал, кто он, и моё сердце переполнила такая сильная, сияющая и глубокая любовь, что, когда сон начал таять, я, не желая просыпаться, ещё качался на волнах блаженного полузабытья, пока меня не выбросило на берег скудной обыденности.
Было пасмурное дождливое утро. Шум дождя за окном смешивался с домашними звуками, такими уютными и мирными, что у меня сжалось сердце: возможно, скоро я перестану слышать их, потому что буду вынужден покинуть этот дом. На моей стороне только моя драгоценная, но преступная в глазах общества и скорее всего ненужная тому, кто её вызвал, любовь, а против — столь многое, что сердце сжимается от мысли даже начинать этот перечень.
Но важнее всего, конечно, то, как он отнесётся к моим чувствам и желаниям. За почти год нашего соседства я не столкнулся ни с одним свидетельством того, что его сердце занято, но при этом я не имел никакого представления о его связях и привязанностях личного характера: здесь его скрытность проявлялась наиболее полно. Однако невозможно поверить, что столь незаурядный и обладающий на редкость привлекательной наружностью человек не был предметом чьих-либо романтических увлечений и не увлекался сам. Кто знает, что у него на душе. У меня не было ни тени сомнения в том, что он дружески привязан ко мне, ценит мою компанию, и, пожалуй, готов иногда даже поступиться своими интересами ради моих, к примеру, своими планами ради моего удобства. Но все эти признаки дружеского расположения могли совершенно не включать сердечных чувств. Кто знает, не влюблен ли он в какую-нибудь даму, с которой оказался разлучённым из-за сложившихся обстоятельств, например, её замужества, и для пущего сохранения тайны теперь делает вид, что не интересуется женщинами? Всё это вполне могло быть, и в таком случае для скромного военного врача, пока ещё полностью не оправившегося после ранения, в его сердце вообще не предполагалось никакого места.
Я с грустью размышлял об этом, глядя в окно, по стеклу которого уныло сбегали дождевые струи. Но моя рука, опиравшаяся на холодный подоконник, всё ещё хранила переполняющее меня тайным восторгом сильное и тёплое рукопожатие — пусть оно мне лишь приснилось.
После обеда дождь прекратился, и Холмс предложил вылазку по одному небольшому делу, о котором сообщалось в письме, полученном с утренней почтой. Мы отправились в Кройдон, где Холмс отыскал нужную ему антикварную лавку и внимательно изучил выставленные в витрине товары. Затем мы прошли мимо нескольких домов, окруженных небольшими палисадниками, и Холмс тщательно осматривал заборы и калитки. Мне вновь смутно и мимолётно припомнился мой сон, и в первый же подходящий момент я схватил моего друга за руку — якобы обращая внимание на обломанные ветки кустарника, а на самом деле чтобы наяву ощутить слабое подобие того прикосновения. Холмс отнёсся к этому совершенно спокойно, как к чему-то обычному — да и в самом деле что тут было необычного? Две-три секунды соединения ладоней — и снова мы рядом, но каждый сам по себе.
Но когда мы возвращались в кэбе, он уселся ко мне гораздо ближе, чем когда-либо раньше.
— Я вынужден вас потеснить. Вы не возражаете? — сказал он, когда наши бедра и голени соприкоснулись довольно плотно. — Здесь испорчено сиденье, — пояснил он и похлопал рукой рядом с собой, по другую сторону от меня. Действительно, сиденье в том месте было немного продавлено, и его угол загнут вниз.
— Нет, ничуть, — сказал я и сделал себе ещё один подарок: полуобнял Холмса за плечи и притянул к себе, демонстрируя намерение поделиться удобным местом. Холмс поддался этому объятию, придвинулся ближе, и я с большой неохотой опустил руку, потому что задерживать её в таком положении было слишком опасно — не только из общего соображения приличий, но из-за моих личных опасений сделать что-то ещё.
Мы долго ехали в сгустившихся сумерках, сидя так близко друг к другу, как это только возможно для друзей. Мне казалось, что я мог бы ехать так всю жизнь: обнимая его и делясь неторопливым разговором и смехом.
Тогда же я решил, как именно должен с ним поговорить, чтобы не поставить его (о себе я беспокоился гораздо меньше) в неловкое положение и навлечь опасность обвинений в покушении на моральные устои общества.