Вчера, сегодня, завтра

      Жизнь научила меня некоторой скрытности, хотя по натуре я человек прямой и искренний. Мне крайне неприятно лгать, юлить и хитрить, изображая кого-то, кем я не являюсь на самом деле. Иногда обстоятельства заставляют нас поступать именно так, но для меня это тяжёлая ноша. Возможно, будь у меня хотя бы капля того врождённого артистизма, каким одарила природа моего невероятно талантливого друга, и передо мной стояли бы такого же рода задачи, как перед ним, я тоже считал бы лицедейство всего лишь удобным инструментом. Но я есть тот, кто я есть, и поэтому мой замысел шёл вразрез с моей натурой. Зато обещал возможность манёвра.       Конечно, Холмс не забыл тот несостоявшийся между нами разговор, повисшее напряжение и недосказанность. Но он не напоминал о нём, хотя я замечал в его мимолётных взглядах ожидание и вопрос.       В назначенный самому себе день я привёл себя в порядок и оделся тщательнее обычного. Вероятнее всего, меня ждал проигрыш, и поражение следует встретить с достоинством. Но меня поддерживало соображение, что любая истина лучше неопределённости. И хотя во многих случаях молчание действительно золото, хранить его мне становилось всё труднее.       Стоя перед зеркалом и повязывая галстук, я постарался ещё раз соизмерить свой замысел со своими намерениями.       Я хотел поступить, как в старинной сказке — ехать не верхом, но и не в повозке, идти не путём, но всё же дорогою, то есть сказать всё и ничего не сказать. Словом, я решил поведать о своих чувствах как о чувствах к мужчине другого человека, может быть, своего пациента, имени которого, я не могу назвать по понятным причинам, и предоставить возможность Холмсу высказаться по этому поводу. Если мой друг поймет, о ком действительно идёт речь, то в случае, если он не может ответить взаимностью, мы оба сохраним лицо и можем сделать вид, что… Тут моя поправляющая воротник рука замерла, и я заметил, как изменилось, осунулось мое лицо, отражённое в зеркале: словно я уже пережил то ощущение разверзшейся под ногами попасти, которое бы испытал при его решительном отказе, но при этом должен делать вид, что продолжаю идти по цветущему лугу.       И всё же это единственная возможность объясниться без той крайней степени риска, которая неизбежна при прямом высказывании: «Друг мой, я люблю и желаю вас. Я сознаю преступность своих чувств и желаний, но ни за что не откажусь от них. Веление сердца и долг честного человека побудили меня к этому признанию. Я полон мужества и смирения, чтобы услышать ваш ответ».       Я решился.       Спустившись в гостиную, я мельком глянул на часы — была уже четверть десятого. Судя по скорлупе от яиц и разложенной на тарелке половине обычной порции тостов, которую подавала миссис Хадсон, Холмс уже закончил завтракать. Где же он сам? Уже успел уйти?       Я сел за стол, не чувствуя ни малейшего аппетита. Нехотя налил в чашку подстывший кофе из кофейника, придвинул молочник и тут же услышал, как открылась входная дверь и раздались шаги на лестнице, звук которых всегда музыкой отдавался в моем сердце.       Даже предвкушение трудного разговора с полным неизвестности исходом не могло подавить прилив радости при его появлении, который случался со мной, даже если мы не виделись всего полчаса.       Холмс был в приподнятом настроении: весело поздоровался и принялся выгружать на старый сосновый стол у окна стеклянно звякнувшие свертки и маленькие коробки. Я любовался им: стройностью тела, лёгкостью движений, блеском мысли и энергии на выразительном лице. В окно било утреннее солнце, и на его чёрных, элегантно уложенных волосах вспыхивали тёплые отсветы.       — Что это вы принесли, Холмс? — стараясь не вкладывать в свои слова больше эмоций, чем того требует это заурядное утреннее событие, спросил я.       — Я получил по почте свой заказ: колбы и реактивы. А вы чем заняты, Уотсон? Я тут подумал, не взять ли нам билеты в Ковент-Гарден… — Тут он в упор взглянул на меня, сделал шаг вперёд и спросил: — Что-то случилось?       — Да, — сказал я, поднимаясь из-за стола. Холмс стоял, и я тоже встал, чтобы быть на равных.       — Что? — тихо проговорил он, сосредоточенно сведя брови и, кажется, затаив дыхание.       Все мои заготовленные фразы вылетели из головы. Я поймал лишь какие-то обрывки и пробормотал:       — Видите ли, это… я бы хотел с вами… — Я запнулся и невольно опустил глаза.       — Со мной — что? — нетерпеливо подтолкнул меня к продолжению начатого Холмс. На его лице отразилась тревога.       Больше всего на свете я хотел бы крепко обнять его и никогда не отпускать. Я хотел бы развеять его мрачные мысли, одарить его душевным теплом, физическим наслаждением и восторгом — как он одаривал меня радостью, энергией и побуждением к творчеству.       И вдруг я увидел, что его лицо, до сих пор открытое и приветливое, приобретает напряженную отстранённость — чего мне прежде не приходилось замечать в те минуты, когда он смотрел на меня.       — Так что же? — без выражения повторил он.       — Посоветоваться, — едва выговорил я.       Он моргнул, снова присмотрелся ко мне и предложил:       — Давайте сядем.       Я был так взволнован, что вместо привычного кресла уселся на диван, который был сейчас ко мне ближе. Холмс как будто бы этому немного удивился, но тоже сел на диван.       Итак, мы сидели на диване, в полуобороте друг к другу, и самый воздух между нами, казалось, наполнился электричеством напряжённого ожидания.