Вчера, сегодня, завтра

      Тиканье часов.       Это единственный звук, который воцарился в гостиной на несколько долгих, очень долгих секунд.       Я не слышал даже лёгкого дыхания сидящего рядом человека, которому только что признался в любви.       Возможно, я совершил ошибку.       Возможно, сейчас я навсегда потеряю его.       Но я не мог поступить иначе.       Молчание длилось. Оно расширялось поверх стука качающегося маятника, поверх едва различимых мною сейчас уличных звуков, простиралось до вселенских размеров.       Наконец, я услышал вздох, перешедший в очень тихое мелодичное хмыканье.       Он смеялся?       Я отважился взглянуть ему в лицо — и встретил его внимательный взгляд. В нём не было и тени насмешки. Но он словно обдал меня искрами, и я вновь невольно опустил глаза, хмурясь от неясных волнующих ощущений.       — Уотсон, — произнес, наконец, его глубокий, тёплый, но слегка хрипловатый баритон.— Мой дорогой, как мне понять то, что вы сказали?       — Я… — ещё не представляя, что в точности скажу, я поспешил заговорить, чтобы не дать повиснуть новой тишине. — Я надеюсь, что вы правильно меня поняли. Может быть, вы поняли даже больше — с вашими умом и наблюдательностью.       — Вы только что сказали…       — Я сказал, что люблю вас. — Я вдруг вместо тревоги и сомнений ощутил настоящую свободу — свободу чувствовать то, что я чувствую и говорить то, что хочу сказать. Я теперь ничего не боялся, даже его отказа. — Я люблю вас в полном смысле этого слова.       — И, простите, давно?.. — его голос странно ломался, видимо, тоже от волнения. Даже если сейчас всё пойдет прахом, я могу быть точно уверен, что затронул его чувства и не совсем безразличен ему.       — Что такое «давно», Холмс? Рядом с вами я ощутил ту полноту жизни, о которой, как оказывается, и не подозревал, хотя я пережил много и печальных, и радостных событий. Так что давно. Всю жизнь.       — Это романтическое преувеличение, мой милый… Но…       — Холмс…       — Подождите, теперь скажу я.       Я затаил дыхание.       Он привычным жестом соединил кончики пальцев обеих рук, но вдруг резко развел ладони, как будто пальцы одной руки обожгли пальцы другой.       — Случалось ли вам, мой дорогой Уотсон, в вашей богатой событиями жизни получать то желанное, на что вы даже не смели надеяться? Считали ли вы что-то совершенно невозможным и невероятным, но оказывалось, что с вами это может произойти в действительности?       Я глубоко вздохнул:       — Вряд ли… — Я не знал, что сказать; я думал только о том, что нас разделяют всего несколько дюймов и хитросплетения слов, которые хочется сейчас смахнуть, как паутину с лица. Я смотрел на его аккуратно уложенные волосы, которые люблю, на ровные черные брови, которые люблю, на морщинку между бровей, которую люблю… Может быть, он сейчас скажет в своей язвительной манере (которую я почему-то тоже люблю) что-нибудь вроде: «И правильно делали: такого не бывает». Хотя это слишком жестоко, а он совсем не жесток, даже если ему что-то не по вкусу.       — Значит, мой опыт богаче: со мной довелось этому случиться.       — В самом деле? — Мой учащённый пульс отдавался у меня в ушах, и я никак не мог понять, к чему он клонит. Тело подводило меня, настойчиво призывая несмотря ни на что схватить желанную добычу, а разум оценивал этот порыв как недостойную дикость.       — Да, — сказал Холмс. — Это произошло совсем недавно.       — Да? И когда же?       — Несколько минут назад.       — Что вы хотите сказа…       — То же, что и вы. Хотя при всех усилиях мне не выстроить столь сложную прелюдию, которую создали вы, заставив меня бог знает сколько всего передумать, угадывая, кого же вы полюбили и что при этом вас так озадачивает, — тут он действительно улыбнулся. Это была удивительная улыбка: радостная и мученическая одновременно.       Что-то в перемене его позы подсказало мне, что он собирается встать с дивана, и мои руки немедленно перехватили его запястья. Говорить я не мог. Я только держал его и не собирался отпускать. Но он и не пытался освободиться.       — Я бы никогда не мог подумать, что вы… — пробормотал я. Это было совершенно искренне. Какое все же облегчение — говорить ему все, что хочется сказать. Это было основное, что я сейчас чувствовал. А то, что он тоже испытывает ко мне что-то, называемое любовью, и признался в этом, я даже боялся сейчас полностью впитать в своё сознание — это было как смотреть в упор на солнце.       — Уотсон, — усмехнулся Холмс и вдруг потерся лбом о суставы моих пальцев, крепко охватывающих его руку. Это краткое, простое, но показавшееся мне чрезвычайно интимным, прикосновение буквально обожгло меня. Но он тут же выпрямился и продолжил: — Разве вы не заметили, что я почти с самого момента нашего знакомства ухаживал за вами?       Боже мой. Да. Десятки мелких услуг, непринуждённо, но заботливо поданная рука или подставленное плечо, приглашения на концерты и неизменно развлекающие меня интересные беседы, исполнение моих любимых мелодий и даже специальное разучивание новых вещей, которые мне понравились во время выступлений гастролирующих знаменитостей… У меня бережно хранится платок, изящный и дорогой, который он, не задумываясь о его сохранности, дал мне, чтоб я мог приложить его к порезу.       — Я… Вы… — начал я и запнулся. И вдруг снова свободно сказал то, что думаю: — Лучше вас никого нет на всём свете.       — Ну, раз вы так считаете, то, может, перестанете держать меня словно пойманного преступника? — сказал он, но глаза его довольно улыбались: он был не против, что я держу его за руки, но нельзя же, в самом деле, так просидеть целую вечность.       Я отпустил одну его руку, а ладонь другой мягко притянул к своему лицу.