Вчера, сегодня, завтра

      Есть что-то особенное в соприкосновении человеческих ладоней. Это та близость, которая может происходить где угодно и даже под взглядами посторонних. Но когда вы находитесь наедине и касаетесь чужой руки своею — это захватывающе интимно при всей невинности жеста.       Я бережно распрямил чуть согнутые пальцы, чувствуя их приятную сухость и уверенное тепло.       Его пальцы — длинные, сильные, но на удивление ловкие и очень точные в самых мелких движениях. Я погладил дрогнувший мизинец, а когда его ладонь окончательно доверилась мне, расслабившись от нежнейших бережных прикосновений, я прижался к ней губами, вдыхая неповторимый аромат его кожи, тонкий, глубокий, одновременно свежий и немного дымный. Я бы не назвал это прикосновение поцелуем: согревать дыханием кожу и ощущать струящийся под ней жар, добавляя к пламени пламя — это едва ли похоже на настоящий поцелуй. Я ещё не смел его поцеловать — тем более здесь, в гостиной, среди дня, грохочущего за окнами колёсами экипажей и готовой скрипнуть входной дверью.       Но от всего мира нас сейчас отгораживало томное, тягучее, сладостное, как летний мёд, состояние почти-объятия и почти-поцелуя.       Вдруг его ладонь стремительно выскользнула из моей руки, и в следующий миг я оказался в одном из самых прекрасных мест во вселенной — на его груди. Это было быстрое и сильное действие, и всё же он держал меня нежно, а я, чувствуя виском и щекой хорошо отглаженную ткань его жилета, не мог надышаться родным запахом и очень хотел его обнять в ответ, но боялся, что потом не смогу разжать руки снова и отпустить. Однако рассудок проиграл эту битву, и я тесно прижал ладони к его спине, заскользил ими вверх и вниз по гладкому сукну, с наслаждением чувствуя под тканью худощавое сильное тело, особенности которого каждый день пытался угадать под скрывающими его покровами. Спина под моей ладонью слегка выгнулась, край крахмального воротничка задел мой подбородок, и с одновременным движением чуть назад Холмс наклонил голову так, как это делают для поцелуя. Ещё мгновение — и его губы коснулись моих.       Я часто и мучительно от понимания несбыточности воображал себе наш поцелуй, который неизменно начинал сам. Чаще всего в моих фантазиях это был украденный поцелуй, безответный и в лучшем случае приписанный слишком пылкому дружескому порыву и принятый снисходительно. Иногда я позволял себе представлять другой вариант развития событий, но всё равно в нём было что-то тревожное и меланхоличное, и ответом на моё признание было выражение грусти в этих серых глазах, которые способны зажечь тысячи разных, порой ещё не испытанных эмоций.       Однако в действительности всё случилось наоборот: человек, которого я обожал, друг, дороже которого у меня никогда не было, поцеловал меня первым.       Я бы хотел остановить этот миг, чтобы сполна насладиться и крепнущими объятиями, и неожиданно горячим (почему я всегда воображал, что его губы будут сухими и прохладными?) прикосновением приоткрытых, а затем медленно сомкнувшихся губ, и тем, как туманился рассудок, а в теле пробуждались предвкушение, трепет и восторг. Я бы хотел, чтобы этот миг дал рождение тысячам, сотням тысяч мгновений нашей близости в самых разных формах, нежнейшей из которых всё же остаётся соединение губ. Но сейчас я опасался дать себе волю и в ответном порыве обнаружить слишком откровенно свою страсть. Его поцелуй не был ни робким, ни невинным, напротив — обжигающе-сладким, но при этом чувствовалось, что он владеет собой. И я не смел открыто заявить о своем требовательном, неистовом желании, хотя удержаться от ответного поцелуя, конечно, не мог.       Влажная сладость, тепло, интимность, уступчивость, напор, головокружение… Вы мой, вы теперь мой — то ли подуманное, то ли сказанное вслух… Гладкая кожа свежевыбритой щеки, уголок глаза, ресницы… Я обожаю его глаза… губы… морщинку на лбу… ещё раз… губ всегда будет мало… снова трепещущие ресницы — почему-то это очень волнует… пуговицы… пуговицы не нужны, хотя я готов поцеловать и их — пусть быстрее поддадутся нажиму пальцев…       Вдруг восхитительное ощущение того, что он в моих руках, доволен этим и позволяет (в разумных пределах, учитывая обстоятельства) наслаждаться им так, как мне захочется, а сам как будто подстерегает момент, когда можно будет поменяться ролями — прервалось: он уперся мне рукой в грудь, решительно отстраняя. Через пару секунд я понял, в чём дело: за дверью послышались шаги, которые его острый слух уловил заранее, и дверь в гостиную неторопливо открылась. Это были очень знакомые звуки, сопровождающие появление миссис Хадсон.       — Добрый день, джентльме… — начала она, столбенея у порога.       Потом, спустя несколько минут, я юмористически подумал, что целоваться с Холмсом нужно как можно чаще: может быть, так передается быстрота его мысли и реакции?       Я не отдернул руку с его плеча — напротив, усилил захват и тут же воскликнул самым естественным «врачебным» тоном:       — Холмс, прошу вас, не дёргайтесь, иначе мне придется держать вас силой. Да, это очень неприятно, но больно не будет… Оттяните веко сами… Посмотрите вверх, в сторону…       — Что случилось, доктор? — спросила миссис Хадсон. — Что с мистером Холмсом?       — Мне соринка в глаз попала. — пожаловался Холмс. Он самый сообразительный человек на свете, правда.       — Ах, это может быть опасно! — всплеснула руками миссис Хадсон. — Однажды внучатая племянница моей золовки хотела сорвать вишню, наклонила ветку, и…       — Минутку, миссис Хадсон, ответственный момент, — остановил я её, полностью вживаясь в привычную для меня роль и высматривая в глазу Холмса несуществующую соринку, а затем «извлекая» её. — Вот, как я и говорил, после проделанных движений глазными яблоками она оказалась в уголке глаза и теперь легко поддается удалению. Всё, Холмс!       — Благодарю вас, доктор! — сказал Холмс, усиленно моргая. — У вас легкая рука.       — О, я рада, что всё закончилось благополучно! — просияла миссис Хадсон. — Если со мной случится такая же неприятность, я буду обращаться только к вам.       — Непременно. Обращайтесь по любым вопросам, дорогая миссис Хадсон.       Мое сердце пело — я готов был обнять весь мир.       — Но сейчас к вам посетитель, джентльмены.       — Пусть входит, — распорядился Холмс. Конечно, дело на благо справедливости прежде всего. И за это я тоже люблю его. Может быть, за это больше всего.       — А на обед я подам котлеты из баранины, соус, картофельное пюре и пудинг.       — Отлично, — одобрил я, покосившись на Холмса и увидев, что тот непринужденно поправляет галстук, его глаза полны сосредоточенности, хотя на лице ещё играет румянец, а губы, которые я целовал несколько минут назад, сами собой складываются в лёгкую, задумчивую улыбку. Он был невыразимо красив сейчас.       Даже миссис Хадсон присмотрелась к нему и не удержалась, чтобы не заметить:       — Вы прекрасно выглядите сегодня, мистер Холмс.       — В самом деле, миссис Хадсон? Кто бы мог подумать, что заполучить соринку в глаз, а потом избавиться от нее с помощью доктора так украшает человека!       — Вы всё шутите, — доброжелательно усмехнулась она.       Миссис Хадсон вышла за дверь, а через полминуты на лестнице раздались быстрые шаги нашего очередного клиента.