*
Когда мы вернулись в Лондон из Ламберхёрста, был уже вечер. Нам некогда было перекусить днем, так что мы изрядно проголодались. — Куда направимся, Уотсон? Симпсон сейчас полон публики. К Гольдини в Кенсингтон? — Отличная идея. В небольшом итальянском ресторане тоже было довольно людно. Но к Холмсу вышел сам хозяин и проводил нас к только что освободившемуся столику, на котором как раз меняли скатерть. Мы сели напротив друг друга и чуть наискосок от окна, наблюдая, как в густых сумерках плавают огни фонарей. Мне было удивительно хорошо. Мы устали и проголодались, и пусть мы не договорили о самом важном, но дело было сделано, детективная задачка решена, чувства приняты и разделены, а толика ревнивых мыслей и жажда обладания, с которой теперь не надо было сражаться как с могучим диким зверем, придавали остроту моменту. Мы сидели чинно, старясь не задерживать друг на друге взгляд дольше подобающего, беседа по негласному правилу велась тоже с учетом возможных посторонних ушей. — Я бы хотел его увидеть, — не вытерпел, наконец, я. — Кого? — слегка сбился с мысли Холмс: перед этим мы говорили о выставке современной живописи, которой посвятил заметку «Обозреватель». — Тот портрет. — Какой… А! Портрет, нарисованный итальянским художником? — Он был итальянцем? — Да. А портрет купил мой брат. — У вас есть брат? — Старший. Его зовут Майкрофт. — Что же вы никогда мне о нём не говорили? — Не было повода. Он оригинал и затворник, хотя его роль в правительственных кругах очень весома. Он вам, несомненно, понравится, мой дорогой Уотсон. А вы ему, — улыбнулся Холмс. Я не мог сдержать ответную улыбку: меня всё чаще радовало то, что радует Шерлока Холмса. Но итальянский портретист не давал мне покоя. Холмс отложил вилку, промокнул губы салфеткой и взялся за бокал с недопитым вином: — Вас что-то тревожит. Лучше скажите прямо, Уотсон: уверяю вас, в близких отношениях со мной всегда так лучше — правда и только правда. Слово «близких» мигом развеяло нелепый сумбур надуманных сомнений. — Мне жаль, что я не художник, — со смиренным вздохом произнёс я, наблюдая, как вопросительно приподнимаются брови Холмса. — Это почему же? — поторопил он вопросом. — Я бы тоже хотел написать ваш портрет. Вы бы не отказались мне позировать? — Так ведь у вас в руках не кисть, а перо. Оно запечатлевает не один момент, а ряд событий. — И всё же в том, чтобы переносить на полотно объект своих наблюдений в линиях и цвете, есть что-то особенно чувственное, — заметил я. — В этот момент между художником и …тем, кого он изображает, не может не устанавливаться особая связь. Холмс отпил из бокала и поставил его на стол — кажется, у него слегка дрогнула рука. Разделяющий нас стол сказался мне всё более досадным препятствием. Но нельзя было не признать уместность такого барьера в публичном заведении. — Это слишком романтический взгляд на предмет, — сказал он. — Куда большая связь у художника должна быть с кистью, палитрой, в общем, со своим ремеслом. Модель вторична. Даже если притягательна. — Он вдруг чуть пригнулся к столу, и наши лица стали ближе. — Это ответ на не высказанный вами вопрос. В моём прошлом, каким бы оно ни было, нет ни невыплаченных долгов, ни других обязательств и уз, которые бы как-либо влияли на настоящее. Что скажете вы? — У меня тоже, — серьезно и твёрдо сказал я, завороженный его внимательным взглядом. — Хотя нет! — воскликнул я, желая быть полностью откровенным и уже немного смеясь над самим собой. — У меня есть карточный долг. Небольшой. Я легко его верну с моей пенсии. Холмс откинулся на спинку стула и рассмеялся. Он на редкость много смеялся сегодня, и его смех придавал всему происходящему лёгкость и весёлый кураж. — Вы неподражаемы! — А уж вы-то как неподражаемы, — сказал я. Мне мучительно хотелось его поцеловать. Его бокал, рассеянно отставленный в сторону, был достаточно близко ко мне, чтобы демонстративно не тянуть к нему руку, и я быстрым жестом взял его и прижал к губам тем краем, которого касался Холмс. Затем сделал глоток. Холмс смотрел на меня не отрываясь. Его взгляд темнел. Он взял мой бокал. В нём было вина на самом донышке, и он долил из бутылки, отсалютовал мне и выпил до дна.Часть 13
27 ноября 2019 г. в 11:35
Я старался на него не смотреть. Пока мы беседовали с мистером Сибли о пропаже завещания его тётушки, моё сознание и без того заволакивала сладкая и лихорадочная пелена от звука его голоса, в котором теперь мне слышались какие-то незнакомые нотки, более тёплые, сильные и глубокие, чем обычно. Как будто под привычным интересом к запутанному делу и стремлением помочь встревоженному и озадаченному человеку струилась подземная река чувств и эмоций, которые не выставляют напоказ, особенно имея такую скрытную и гордую натуру.
Я находился в привычной роли внимательного, хоть временами не улавливающего всех тонкостей дела, собеседника, но именно сейчас я вообще мало что понимал из разговора. Точнее, ничего не понимал. Я слышал два голоса — чужой, вызывающий лишь констатацию факта, что сейчас кто-то что-то рассказывает, и тот, что всегда ласкал слух, пробуждая тепло в груди, и оно копилось до тех пор, пока не переливалось через край и огнём бежало по жилам. Этот голос слетал с губ, вкус которых я теперь знал. Минута за минутой наш поцелуй уходил в прошлое, но приобретал надо мной всё большую власть. Обрывки нашего разговора вспыхивали в моей голове, руки хранили ощущение объятий, и мне стоило огромных усилий не сбежать из гостиной, чтобы несколько минут побыть одному и хоть как-то успокоиться.
Хотя внешне я, надеюсь, выглядел вполне уравновешенным и заинтересованным слушателем. Во всяком случае, для обычного наблюдателя. Наконец, решившись прямо посмотреть на Холмса, я поймал его встречный взгляд, тёплый и лукавый — похоже, ему отчего-то было очень весело. Так случалось, когда он успевал раскрыть дело, не выходя из дома, и в этом деле были какие-то занятные детали.
— Ну что вы скажете, Уотсон? — обратился он ко мне, когда за нашим посетителем захлопнулась дверь.
Мы стояли в шаге друг от друга, и теперь, когда мы снова остались наедине, я смотрел на него не отрываясь.
— Я … должен что-то сказать? — внезапно севшим голосом спросил я. Явно речь шла о проблеме мистера Сибли, но, боюсь, я толком ничего не запомнил.
У меня в висках застучала кровь. Это всё оттого, что он так близко, и в его взгляде читается благосклонность, за которой проблескивает, как костер за переплетением густых ветвей, страстный порыв, и что-то подсказывает мне, что разожгла это пламя не нынешняя загадка, которую он, похоже, уже почти решил. К тому же я знаю, как сияет его разум — ясно, остро и холодно, как и требуется для безошибочного взгляда на мир, — а сейчас происходило нечто иное.
— Ну, если считаете нужным, — с улыбкой произнёс он. Его глаза блестели, хотя он, похоже, старался подавить искрящееся в них радостное возбуждение. Я уже говорил, что у него примечательная, незабываемая внешность — тонкое красивое лицо, стройная фигура, изящество в каждом движении — но он умеет прикинуться незаметным, заурядным, не привлекающим особенного внимания, он даже умеет казаться неприятным, отталкивающе-колючим и очень опасным, когда ему это нужно; и, разумеется, он умеет быть невероятно обворожительным и интригующим — опять же когда ему это нужно или на него находит такой стих.
Сейчас он был прекрасен. Неодолимо притягателен. И это было его истинное лицо — без личин и масок, к которым он прибегал в силу разных обстоятельств.
Вдруг меня поразила дикая, абсурдная мысль: стоит ему с таким лицом показаться на улице, в обществе, и все это заметят, не могут не заметить, все влюбятся и возжелают его — и женщины, и мужчины. Последним, возможно, это доставит немало озадаченных раздумий и недоумений — тут я испытал некоторое злорадство: я уже не чувствовал по этом поводу никаких раздумий и недоумений, зато был бы рад оставить своих воображаемых соперников ни с чем. А как же дамы? Дамам он надежный друг и защитник, а это встречается куда реже, чем пылкий возлюбленный.
Боже мой, что только ни взбредёт на ум влюблённым!.. — воскликнул в моей голове сохранивший остатки здравомыслия доктор.
— Считаю нужным? Да, считаю, — проговорил я, с трудом владея голосом. — Я хочу сказать, что вы изумительно красивы.
— Что? — Холмс коротко рассмеялся — весёлым, звонким смехом, что бывало нечасто. — В самом деле? Да что за день сегодня — в жизни не слыхал столько комплиментов!
— Разве вам никогда не говорили, что вы красивы?
Холмс пожал плечами:
— Ну… может… Когда-то. Один художник. Он даже писал мой портрет.
До чего злобная и бесцеремонная особа эта ревность! Какое мне дело до каких угодно отношений Холмса и неизвестного мне художника, случившихся в прошлом — тем более теперь, когда мы пусть не до конца, но все же объяснились и поняли друг друга? Никакого. Но…
Холмс взял меня за плечо и слегка развернул к себе, чтобы заглянуть мне в глаза:
— Да вы ревнивец, — усмехнулся он. Его рука мягко и волнующе скользнула вдоль моих плеч, притягивая ближе.
— Я бы так не сказал, однако… — произнёс я, с трудом воздерживаясь от ответных и совсем не таких вкрадчиво-осторожных объятий.Его дыхание обожгло мою щеку, а затем он прошептал мне на ухо:
— Имейте в виду — я тоже. — И он тут же отстранился: я едва успел поймать его губы в мимолётный, но до дрожи сладкий поцелуй.
— Нужно идти, Уотсон. Нас ждут мистер Сибли и его экстравагантная тётушка, от которой сбежало завещание.
И мы быстро собрались и отправились в путь — как всегда.