***
Франц с трудом понимал, сколько дней провёл в этом притоне. Понимал, думал и слушал с трудом. Всё давалось с трудом. Он не сразу заметил, что к ним наведались гости. Вернее, Франц совсем никого не услышал; он был занят наблюдением за жирным ублюдком, разлёгшимся на стуле около грязной стены и скручивающим себе очередной косяк. Майка этого борова была в пятнах крови, а куртка, надетая поверх неё, блестела от жира и времени. В комнате пахло блевотиной и сладким дымом. Давид бы сказал, что ядом и горечью. Франц растянул разбитые губы в улыбке и откинул голову на стену. Судя по характерному железному привкусу во рту, крови было немало. Вспоминать о Давиде было намного больнее, чем находиться со злобным уёбком, которому теперь Франц был должен не по-детски; и намного больнее, чем всё, что он испытал на собственной шкуре за последние два дня. Будто прочитав его мысли, ублюдок скосился на него, а Франц по-театральному закатил глаза, не боясь разозлить охранника ещё больше. Провёл языком по дёснам, проверяя, не шатались ли зубы. Пофиг. Сейчас бы закурить. Они всё равно не дадут ему уйти. Дверь распахнулась, и в комнату вошёл человек. Он так же не вписывался в антураж этой комнаты и района, как песни Металлики в народные гуляния в честь праздника урожая. От него веяло силой и садизмом, причём в равных долях, и это выдавали глаза. Глубоко посаженные, мёртвые, как у насекомых, придавленных башмаком. Именно так Франц себя и чувствовал. Сукин сын. Как же он влип! Пижон достал сигарету и подождал, пока перед ним не возникнет язычок пламени, услужливо предложенного жирным охранником. Он затянулся с удовольствием, как будто вгонял никотин себе прямо к кровь, позволяя растечься ему по всему организму. — Ну что, солнышко, я надеюсь, вы подружились за два дня, — выдохнул дым и аккуратно переступил через блевотину, боясь замарать лаковые итальянские туфли. Из вредности Франц ухмыльнулся и перекривил: — Породнились, бля! Я хуею от такой дружбы, — в доказательство сказанного он думал сплюнуть на пол, но это выглядело бы жалко. Крови уже не было, и только сукровица продолжала потихоньку сочиться из разбитой губы. — Вы бы меня ещё к полу приковали и отлюбили, чтобы усилить эффект. Пижон зло улыбнулся и отбросил тлеющую сигарету. — Всему своё время, солнышко. Если не отдашь долг, то мои ребята тебя и прикуют, и отлюбят, как ты хочешь. По-разному. Фантазией они не обделены, — в этом Франц сомневался, но промолчал. Он не боялся схватить пару грубых оскорблений или пинков, которые будут точными, прицельными. И продлятся наверняка целую вечность. Он боялся, что не сумеет сдержать язык за зубами. Героин пошёл отходняком. Исподтишка. — Чего молчишь, язык проглотил? Звони своему другу, который тебя отсюда вытаскивал. — Какому другу? — Не прикидывайся дауном, земля слухом полнится. Тому, кто в прошлый раз за тебя долг отдавал. Пусть привезёт двадцать штук, и мы будем в расчёте. Иначе мы с тобой подружимся намного ближе. Мысль, что он набирает заветные восемь цифр на телефоне, успела сформироваться быстрее, чем Франц полностью её откинул. И он испугался. Не за себя. Да хуй ему, этому пижону! Этого никогда не будет! Может, он и был мразью — и здесь было поздно что-то менять, рушить фундамент личности, — но всё же не настолько, чтобы втягивать сюда Давида. Ему претило вспоминать, как это было в прошлый раз, когда тот вытягивал его из этого же притона, отдав деньги фирмы на тарелочке с голубой каёмочкой. Он мало что смыслил во внутреннем устройстве взаимопомощи, но то, что сделал для него друг, было не из этой оперы. Тогда, кажется, он в первый раз увидел в любимых глазах ненависть… а может, она отзеркалилась от собственных? — Слушай, я не знаю, что за хуйню вы затеяли, и может, этот сраный уёбыш Сэм… — Ты хотел меня продинамить, — со змеиной вкрадчивостью пояснил мужчина, не давая оправдаться. — За всё надо платить. И за собственную глупость тоже. Иногда вдвойне. На прямую угрозу Франц бы отреагировал спонтанно, получив за неё несколько ударов по лицу, но сейчас нужно было постараться повлиять на ситуацию иначе, ведь речь шла не только о нём. Решение пришло само. — Слушай, биг босс, или как тебя там, — начал он примирительно. — Я ведь тебе ничего не должен. Посуди сам: деньги, которые я тебе принёс — мои, и товар, что я у тебя купил, получается, тоже мой. Ты же вроде не дурак, сам понимаешь. — Интересно, сколько ты продержишься, если я забью тебе в глотку раскалённый свинец, — задумчиво спросил мужчина самого себя и отзеркалил фразу: — Ты ведь не дурак, сам понимаешь, что недолго. — Ну хочешь, я с тобой в рассрочку расплачусь? — Франц болтал, не думая, путая слова и мысли. Не от страха. Просто к тридцати поздно было пытаться изменить характер, систему приоритетов и весь окружающий его мир. Он всегда предполагал, что не доживёт до дома с детьми и собакой, и что слишком большое желание жить убьёт его раньше, чем это сделают наркотики, несчастный случай или возраст. За себя он особо не переживал. Потому что себя не любил. Себя — нет. — Ну, что, думаешь я знал, что меня пасут? Эти уроды отобрали у меня наркоту ещё до того как я успел сесть в машину, и их кто-то на меня навёл. Нет, я ни на что не намекаю, не думай. Просто считай, что мы в расчёте, да и потерял бабло только я. — Короче! — Короче, я тебе ничего не должен, а ты — мне. Пойдёт? Мужчина оскалился, но ничего не ответил. В воздухе запахло жестокостью. — Слушай, ты, чмо, — вступился охранник и грузно поднялся, подойдя совсем близко, отчего запах пота стал более осязаемым. — Я скажу твоему сранному рту, когда и что можно говорить. А сейчас заткни своё ебучее хавало и прикинь, с кем ты так базаришь… Но договорить ему не дали, чётко перебив: — Остынь, — мужчина поднял на Франца свои чёрные глаза и усмехнулся, не отводя взгляда. — Ты же видишь, что мальчик хочет оправдаться. — А что оправдывать-то? — Франц сощурился и растянул губы, точно застывшие красные ленты, в улыбке. — По-видимому, вам со мной говорить влом. Но это и понятно — у нас разные интересы. — Разные интересы, говоришь? — и мужчина громко рассмеялся. — И это говорит мне нарик. Ну что же, давай тогда найдём общие темы: о бабле, что ты мне должен, и о твоей зависимости, что привела тебя сюда. Зависимости… Франц ухмыльнулся, несмотря на то, что от этой боли захотелось почесать череп изнутри. Он зажмурил глаза и засмеялся, когда носок ботинка впечатался в его живот. Пол окрасился слюной и кровью, будто окропился. Да что этот ублюдок знал о его зависимости? Она не была в виде таблеток, порошка или кислотно-разъедающей жидкости. У его зависимости были карие и миндалевидные глаза. У его зависимости были прямые светлые волосы, тёмные у корней. У его зависимости было имя. Откуда-то появились силы, хоть в ушах и зазвенело. — Ну, что же, хочешь поговорить? Тогда слушай, — и Франц выдал чуть ли не по слогам, в отчаянии: — Иди ты нахуй со своей шавкой, наркотой и баблом! Чёрный костюм, чёрные туфли, синего цвета галстук с голубыми полосками и часы Патек, от которых за километр несло отмытыми деньгами, двинулись к двери. И тогда Франц понял, что теперь будет очень больно, и перед тем как задохнуться от ударов в живот, захлебнуться от недостатка воздуха и раствориться в искрящейся волне, поднимающейся от грудной клетки до затылка, он вспомнил только одно имя, от которого зависел: Давид…***
Имя было всему виной. Франц. Францискус. «Свободный», твою мать. Свободный от обязательств и элементарных обязанностей. Назвали — как прокляли. Их прокляли — не Франца, чёрт возьми. Ровно тогда, когда он решился связаться с этим рыжим раздолбаем, нередко сражающим наповал своей безалаберностью и хамством, а ещё переделывающим правила под себя, его жизнь поменялась. Давид прошёлся нервно по кабинету и снял пиджак. Он не находил себе места, и оттого вспотел. Как только он вошёл в офис, его перехватила Зоя и сбито рассказала, что она в течение двух дней не может дозвониться до Франца, а сегодня ночью, приехав к нему домой, чтобы извиниться — за что именно, она не уточнила, — никого не застала. А он, идиот, почти привык к полузабытому ощущению покоя, едва вспоминая, когда испытывал его в последний раз как нечто абсолютное. Наверное, давно. Очень давно. Иногда казалось, что Франц просто запутался. Он, презирающий серость и занудность, тушащий сигареты о подоконник и корчащий рожи проезжающим в школьном автобусе мальчишкам, замолкал и становился не в пример серьёзным, когда Давид делился с ним крохами своей биографии, будто оставшимися после пира крошками от пышных пирогов. Он, никогда не размышляющий о скоротечности времени, менялся каждый день и всё же оставался неизменным. Давид был уверен: единственной целью всего существования Франца было внести в жизнь игру, иначе эта самая жизнь угаснет; и он так твердо стоял на своём, что рано или поздно получил ожидаемое, что убедил и Давида довериться ему. Мечтатель. Мальчишка. Ходячий парадокс. Необходимость брать на себя роль сторожевой собаки было единственным, что раздражало Давида в их дружбе. Случалось, Франц безбожно опаздывал и потом ещё огрызался, когда ему ставили это в упрек, но так, чтобы он пропадал на несколько суток, было всего пару раз. И причина была всегда одна. Из тройки лет крепкой дружбы, где было всё — от здравого смысла до его потери, Давид был готов вычеркнуть дюжину месяцев: те, что были высыпаны, смешаны с водкой, нагреты, вобраны и введены в тонкие вены. Те, что отдавали блевотиной в ванной и слезами на задымлённой кухне, сменой настроения и потерянным инстинктом самосохранения, который не раз побеждал над чувствами и принципами. Такие месяцы были коротки, но Давид успевал их заметить. Они разбили большой сад взаимопонимания, высадили всевозможные сорта отношений — дружбы, любви, но только вот удобряли они его ядом. Один — героином; второй — скорбью об утраченных возможностях. И всё же иногда казалось, что чудо свершится и сад зацветет. — Фанат саморазрушения, — в никуда прошипел еле слышно Давид. Он растянул узел галстука и открыл окно. На пороге перед его взором маячила фигура хрупкой девушки, напротив вырисовывался отглаженный и стильно одетый Паскаль — и это почему-то раздражало. — Зоя, позвони Францу ещё раз! — беспокойство, нервозность — вот что он испытал. Не за встречу, Бог с ней, а за лучшего, падкого на развлечения друга, ужасно наглого и иногда парадоксально робкого, у которого были сложности с людьми, миром и главное — с наркотиками. Сначала ему было довольно того, что предоставляла травка, потом лёгкие наркотики сменились тяжёлыми. А может, ничего не сменялось, и он просто ничего не замечал? Почему-то это было первой мыслью, пришедшей Давиду в голову. Рядом с Франци расслабиться удавалось примерно так же, как возле тикающей бомбы. — Я набирала его не меньше сотни раз. — Значит, будет сто первый, — голос царапал, как наждачная бумага. Давид бросил пиджак на спинку стула и взглянул на Зою. Она сжалась и напоминала взъерошенного воробья, который, как бы ни старался, никому угодить не мог. — Его телефон отключен, — зажмурилась, как перед прыжком с моста. — А значит… — Просто делай своё дело, — оборвал её Давид. Резкий, звенящий словно струна, собранный, потерянный… Непредсказуемый. Паскаль косо посмотрел на шефа и грубо резюмировал для самого себя: «Бесится из-за того, что не уследил». Он не тешил себя пустыми, успешно пережитыми иллюзиями — из-за него Давид вряд ли бы растерял невозмутимость снежного короля, ушедшего в неприступные царства льда и отрешения. Из-за него — нет, а вот из-за человека, чьё поведение сводило с ума — даже очень. Эта мысль почти незаметно приобрела острые, как у кинжала, концы и подозрительно напомнила ревность. Паскаль прошёл по комнате и положил ладонь на твёрдое плечо, ощущая тлеющие угли в рёбрах — как его медленно накрыло глухим раздражением по отношению к Францу. — Брось, Давид, нет времени на эту хрень. Давид повернул голову, окинул юриста едким прищуром и обманчиво мягко сказал: — А ты забавный. — Я всего лишь хотел сказать, что надо подготовиться до того, как придёт потенциальный совладелец, — он не старался оправдаться, не видел надобности. Скорее наоборот. Он почти добился имиджа «хорошо воспитанного и абсолютно хладнокровного сухаря», и это одновременно и затрудняло, и облегчало ситуацию. Однако единогласное молчание на мрачных лицах подтвердило, что он ляпнул глупость, и он, удерживая хлипкое равновесие, поправился: — Я уверен, что с ним всё нормально. Давай вернёмся к делам. Давид пожал плечами. — Хорошая идея, — слова прозвучали, как трескающийся лёд — неровно, отрывно. — Вот ты и вернись. Ещё в студенческую пору он вывел для себя пару упрощённых теорий относительно влечения: оно затрагивало только физические качества любовников, а теперь… он влюбился в снежного короля. Его типом были совсем другие — эдакие брутальные типы, желательно без особых интеллектуальных прибамбасов. Он знал его меньше двух месяцев и совершенно не доверял такому чувственному типу людей — как правило, они оказывались слишком ранимыми, пассивными, не способными живьем, со всей страстью брать своё — и всё же сочинял про него легенды на столетия. А ведь если подумать, то что в нём такого особенного? Ну, красивый, ухоженный, спокойный… Паскаль коротко помотал головой. Как же он попал! Застрял в зыбучей влюблённости, как в песках, в магнетическом притяжении, в миллионах километрах от разумности, а в голове здравых мыслей было на три слова. Чёрт с ним! Он сел за стол, пододвинул к себе контракт на передачу половины фирмы, чуть сильнее сжав пальцами папку, и осторожно начал: — Нам надо бы ещё раз взглянуть на сноску два-восемь… Давид неодобрительно покачал головой. — Не сейчас. — Давид… — юрист пожал плечами, следуя безотказному способу: оставаться спокойным даже в самой форс-мажорной ситуации. — Просто помолчи. Паскаль поднял глаза и сжал губы. Послушался, пусть и со скрипом. Надо было плюнуть на них и уйти отсюда. Перспектив — ноль, отдачи — ноль. Не работа, а контора по помощи обездоленным и убогим — в своём лучшем проявлении. Только вот как уйти? К своему возрасту он сделал для себя вывод: то, что люди называли любовью, не было ни космосом, ни бездной, а лишь идеально спроектированной конструкцией привычек. Его отец дарил матери цветы на праздники, носил костюмы в соответствии с днями недели и пил один и тот же кофе. Мать давала наставления жить одним мгновением и всегда легко ввязывалась в авантюры, но это воспринималось в семье как твердолобость, которая не могла навредить семье. Его родители — как ему казалось — были частями одного взятого за основу пазла, потому что идеально подходили друг другу и сумели вычислить закономерность. С Давидом логические правила шли к чертям. Дверь приоткрылась, и все трое одновременно вздрогнули, надеясь увидеть рыжие лохмы. Но это оказался всего лишь главный бухгалтер, которому поручили держать пост и следить за входом — топтаться в коридоре. — Ребята, я только хотел сказать, что пока никто не приходил. Можно я пойду сделаю себе кофе, а? — и он с тихим вздохом потёр глаза. Давид махнул на него рукой и отвернулся. До встречи оставалось не более получаса. — Иди уже, — главбуха он даже не подумал подключать к их поискам: по покрасневшему белку глаз Давид мгновенно определил, что он скорее будет балластом, а не помощью. — Как же не вовремя он исчез, — дрожащим голосом сказала Зоя. — Может, он просто к родственникам уехал? — У этого идиота всегда всё не вовремя, — пробормотал себе под нос Паскаль и бросил взгляд на шефа. — Можешь начинать привыкать. Давид никак не отреагировал, и эти слова постигла та же участь, что и предыдущие, после того как Паскаль, точно поживший мудрец, взвесивший решение и так и этак, попытался помешать ему совершить величайшую глупость, а после разнёс в пух и прах доводы и изрёк то единственное, что усугубляло нехорошие подозрения: «Привыкай». На наркотики меняют только жизнь. Давид так долго прокручивал всё в голове, что не принять решение показалось бы трусостью, но нехорошее предчувствие, что, в частности, из-за неумения поддержать друга всё пошло по выжженному пути недосказанности, не отпустило его, и он поморщился, вспомнив, как год назад Франц исчез на целую неделю. Тогда они оба почувствовали, что впервые по-настоящему остались одни. Самым неприятным воспоминанием из той поры, когда они решили расстаться окончательно, попробовав перед этим ненадолго сойтись, стала вернувшаяся болезнь Франца. Недооценил тогда Давид её масштабы. И возникла она внезапно, точно ждала повода. Хотя когда это Францу нужен был повод, чтобы сделать так, как ему хотелось? В конечном итоге он разыскал друга — серого, бледного, в невзрачных шмотках, когда кто-то из знакомых абсолютно случайно нашептал, что видел Франца, мол, там-то и там-то. А сейчас застарелое чувство вины не давало расслабиться. Как ни противно было прокручивать недавние фрагменты, Давид всё же вспомнил, что пару дней назад Франц попытался дозвониться до него. Возможно, подойди он тогда, сейчас бы не пришлось тревожиться. Перекручивая в голове плёнку событий и пытаясь вспомнить, не было ли в последнее время поведение друга более странным, чем обычно, он машинально перебирал бумажки на чужом рабочем месте. Здесь было всё — от важных документов до рекламы забегаловок, где можно было заказать пиццу навынос. Франц держал свой стол в таком хаосе, который подходил лишь натурам взрывным и лихорадочно-непоследовательным, однако почерк его не соответствовал характеру, и Давид улыбнулся. Внезапно пальцы наткнулись на смятый золотистый фантик от карамельной конфеты, и переступить прошлое — асфальт под ногами, огни на вывеске клуба, музыку по перепонкам и жаркие поцелуи под крышами идентичных домов в запутанной системе кварталов — стало ещё сложнее. Их знакомство произошло в заведении со сладким названием «Карамель», и Давид представил, что бы ему ответил Франц, реши он предложить ему попробовать ещё раз. Тогда, спустя пару лет и десяток возвращений, они расстались трогательно и легко — принимая правила мутной игры, которую затеяли. Франц курил в распахнутое окно, а Давид вдыхал ветер, влетающий в него. В душе царили боль и тошнота — заключительный этап не-любви. После они пожали друг другу руки и решили завязать. Да, именно так Франц охарактеризовал их разрыв. За-вя-зать. И это было к лучшему, ведь им обоим нужно было время. Или было удобно считать, что обоим. И как сейчас пустить дело на самотёк? Внезапно память выдавила противный смешок, подкинув пару картинок заброшенного квартала на отшибе дышащего смрадом мегаполиса. Ветер гонял по тротуарам порванные кульки, а они цеплялись за поржавевшие ножки скошенных скамеек. Франц говорил, что здесь продают лучший товар, и если он ещё раз подсядет, то только на эту качественную дрянь. Говорил, конечно, в шутку, загадочно ухмыляясь, но Давид слишком хорошо его знал, чтобы не прислушаться. Он старался пропускать всю эту байду мимо ушей, но вынужденно запоминал места, в страхе, что это ему ещё пригодится. Давид ещё долго просыпался с чувством глубокой тревоги, когда видел во снах силуэты в бурых разводах домов того кошмарного, раздолбанного района, из которых он силой вытаскивал друга — обкумаренного и вращающего глазами в больном экстазе. Да, Франц обещал ему завязать, но про временные рамки разговора не было. Давид резко сник — с горечью взглянул в сторону переливающегося золотыми искрами, точно битым стеклом, фантика, и сквозь зубы проговорил, точно не веря самому себе: — Кажется, я догадываюсь, где Франц может быть, — он взял первый попавшийся под руку листок бумаги и быстро черкнул что-то на нём. Потом протянул его Зое, выжидая, пока она его заберёт. — Не появлюсь через полтора часа, — и серьёзно добавил, — звоните в полицию. — Ты ведь не шутишь? — лицо Зои сменило цвет с розового на белый. Давид заметил, что перегнул палку — на него смотрели слишком обеспокоенные глаза: ещё немного, и одного его не отпустят. Правда — вот настоящий враг. И беззаботно улыбнулся: — Драматизировать — привилегия нашего рыжего придурка, — полная капитуляция с его стороны. — Глупо прозвучало. Прости, солнце. Просто подумал, что нам не помешает иметь план «Б». — Поделишься с нами и планом «А»? — встрял в разговор Паскаль. Он все ещё был обижен, но не настолько, чтобы не волноваться за Давида. — План «А» — обнаружить Франца там, где я рассчитываю его найти, — слукавил Давид. — Не в обиду, но что, если не найдешь? Давид и сам задавал себе этот вопрос слишком часто за последние несколько секунд. — Только паники нам сейчас не хватало, — он поднял ладони, призывая к спокойствию. — Интуиция меня редко подводит, — но не добавил: «Хоть в этот раз я надеюсь на обратное». К тому же, здраво рассуждая, до сего момента она не шевелилась, и пусть его накрыло таким чувством вины, что собственное бессилие стало практически осязаемым, но в нём теплилась надежда, что он всё же зря усугубляет ситуацию, — и она подсказывает мне, куда надо ехать. — А потом? — Потом отполирую его наглую морду, чтобы вспомнил о совести. — Давид, — не выдержал Паскаль, — я поеду с тобой. Давид обернулся и, посмотрев в синие глаза, качнул головой. Он надеялся, что его бессловесные сигналы будут сильнее слов. — Ты нужен мне здесь, Кале, и ты должен быть в полной боевой готовности, когда придут гости. Тяни время, рассказывай им мифы и истории, одним словом — делай что хочешь, но не дай им уйти. Если мы и на этот раз упустим возможность спасти дело, то второго шанса уже не будет. Я надеюсь на тебя. Паскаль нахмурился, но кивнул. Словом, он всё понял, но отчего-то не связал слишком успокаивающий голос со странными указаниями. — Я всё улажу, — и обречённо вздохнул. — Обещаю. Я тебя не подведу. Давид подхватил пиджак и, перед тем как выйти за дверь, напоследок подмигнул.***
Стрелки часов приближались к девяти утра — именно на это время была назначена запланированная встреча. Паскаль поправил воротник, повязал галстук так, чтобы он идеально лежал на рубашке, достал из стола документы и рассортировал их в три ряда — копии контракта и оригиналы. Он примерно представлял себе, о чём пойдет речь: о прибыли, нюансах, и главное — об условиях передачи части капитала, но всё же нервничал, надеясь, что Давид объявится в офисе по мановению палочки. С Францем или без — значения не играло. Едва успел он сделать это, в коридоре раздались голоса — знакомый, девичий, и двое мужских. Паскаль повернул голову в сторону приоткрытой двери и нацепил дежурную улыбку, когда услышал вежливое приветствие Зои. — Прошу вас, проходите. Чувствуйте себя как дома. Хотя вы уже дома. Ну или скоро будете как дома. Ну, вы поняли… Дверь распахнулась, и на пороге показались мужчины, от которых трудно было отвести взгляд. Обманчиво расслабленные, не привыкшие скрывать свою истинную сущность за тактичными улыбками, они молчаливо встали напротив него. Один из них был в строгом костюме, другой — в джинсах и коротком пальто. Люди уважали таких как они, оглядывались на улице и, как правило, боялись — из-за острого взгляда и жуткой, исходящей от них силы, которая чувствовалась за версту, из-за вальяжности и каждого продуманного шага. Такие, как правило, высматривали удобный случай, чтобы вцепиться клыками в глотку неугодному, и могли измочалить в бизнесе самого лихого партнёра. Особенно Паскаль увидел всё перечисленное во втором, у которого были зелёные глаза и замораживающий прищур. Жрецы-авгуры, мать их… Словно прочитав его мысли, тот второй прошёл вперёд и оставил своего друга за спиной. Паскаль сделал шаг и протянул руку. — Простите, вы… — он дал им возможность представиться, но гости не обратили внимание на этот «щедрый» жест, и мужчина закончил предложение не так, как Паскаль ожидал. — Вы одни, — оценил ситуацию русский, оглядываясь. Кажется, он остался разочарованным. И руку не пожал. Паскаль опустил ладонь, принуждая себя улыбаться, потому что пообещал и потому что надо было засунуть свои скороспелые наблюдения в одно место. Ради Давида. Хоть он бы с удовольствием их и послал. — У нас, к сожалению, произошли кое-какие форс-мажорные обстоятельства, но это не помешает нам… — Где ваш шеф? — мужчина говорил с жёстким акцентом, который, надо сказать, ему очень шёл, но был едким, как лимон. — Я веду дела юридического отдела и могу… — Нет, не можешь, — он посмотрел на Паскаля насмешливо, словно был хищником и почувствовал его неуверенность, каждую убогую мысль в заведённом сознании. Паскаль завис, не зная, что сказать. Он не ожидал такого напора и не ощутил ничего, кроме неловкости. Однако быстро взял себя в руки. — Он скоро будет. Его отсутствие не должно повлиять на переговоры, — выдал он более смело. — Можете быть уверены, что он скоро подключится. Внезапно в кабинет влетела Зоя, держа в подрагивающих руках трубку от телефона. По её щекам текли слёзы, и она громко всхлипнула. — Кале, — сказала она, протянув ему телефон, — там Давид. Он на громкой… — Паскаль, слушай и не перебивай. Здесь такое дело: собери двадцать штук евро и привези их по адресу… — голос начал уплывать, когда телефон почему-то перекочевал в руки гостя. Дальше Кале не услышал, потому что русский отключил громкую связь и приложил трубку к уху. Природа наградила их нового шефа не только статью и хищной грацией, от которой хотелось забиться в угол, но и волевым взглядом; Паскаль не посмел отобрать телефон. Через несколько секунд нажал на отбой и, повернувшись к присутствующим, чётко отдал указания ждать его здесь. Из офиса он вышел быстро. Паскаль прикрыл глаза и вздохнул. Он бы сказал, что тот почти вылетел. Словно кидающийся в погоню ястреб.***
— Он что, вмазанный? — Да не, босс приказал ему ситуацию прояснить. А этот задрот по-другому не понимает. — Так что будем делать с этим пидором? Босс сказал, что надо из него имя того чувака вытрясти, который бабло за него внесёт. — А ты на его мобиле смотрел? — Ты чё, как я тебе нахуй посмотрю. Он мобилу отключил. Эй, ты, сука, какой пароль… Единственное, что держало на плаву — Давид не увидит его в таком состоянии. И что эти подонки с ним не столкнутся. Да, это было главным, за что стоило цепляться. В конце концов, этот человек был его богом. Франц был ни жив и ни мёртв — это он понял по темноте, что украла свет. И кровь, куда ни глянь, кровь. Если Франц хотел увидеть лица невъебенных хищников, как он их мысленно окрестил, то ему это удалось. Они сурово карали преступивших их собственный, не вписывающийся в рамки «нормального» закон. Жаль было, что он их не кинул, и его действительно грабанули. Скорее всего, по наводке тех, кто марал об его блевотину тяжёлые боты. Веры в людей больше не было — ушла она давно, а умерла только что; и то, что его отчаянно били, уже мало тревожило. В мгновения забытья, утихомирившего боль, ему снился счастливый Давид с ярко-алыми губами от поцелуев и выцветшими на солнце волосами. Секунды детства, юности, отрочества — пустынь, степей и раскалённых дорог. Если такова была жизнь, так почему же смерть должна быть чем-то особенным? Его несколько раз впечатали виском в ближайшую стену, пнули ногами в живот и разбили нос. Ему до рвотного рефлекса надоело пытаться держаться и захотелось взвыть… просто сил на это не хватало. Эстетика или другая хрень не имела для него особого значения, увидь Давид его таким, но Франца задело за живое, что в карих глазах могло бы проскочить сочувствие. Она, эта мерзкая вещь, расползлась на каждом квадратном миллиметре его жизни и ныла-ныла-ныла, и только Давид разговаривал с ним на равных. Правда, в последнее время всё реже и реже. Парадоксально было лишь то, что он сам просил обращаться с ним, как с последним дерьмом, чтобы потом был повод уколоться и забыться. Франц попытался подняться с колен, но грохнулся на четвереньки. Прополз. Каким же он был жалким… и от этого вывода он громко рассмеялся. Сплюнул кровь и застонал. Последняя капля терпения. Он прижал поцарапанную ладонь ко лбу и поморщился. Висок заныл от того, как сильно его приложили — единственное, чего на тот момент действительно хотелось, так это чтобы ему дали умереть. В дверь позвонили, но, кажется, он этого не заметил. Он дышал тяжело, и воздух колол, как зимой в ночной прохладе, унося боль другую, тягучую. Приоткрыл глаза, но дымовая завеса — замутнённый разум — мешала разглядеть посетителя. А потом он услышал голос — он был бы рад сдохнуть в его нежных объятиях, — знакомый из другого контекста, без крови, дилеров, шлюх. Без закатанных рукавов. Завёрнутый в маниакальную заботу, которая нередко утомляла, и это было точно кто-то вонзил нож между рёбер… Нет… нет… Он пытался прийти в себя. Честно пытался. Спазмы и тошнота методично кололи горло, и как бы он не мечтал повернуть стрелки часов вспять, темнота не приходила. Теперь его пугала неизвестность. Он зажмурился. Попытался сказать, что всё отдаст. Найдёт деньги. Только не впутывайте его сюда… И он бы согласился со всеми претензиями, поменялся и уехал бы, если было надо, из страны, но сейчас он больше ни чем не мог помочь тому, ради кого совершал все эти глупости. Или из-за кого… Даром тратить силы на слёзы не хотелось. А голоса не было. И всё же он прошептал: «Давид… уходи…». А потом был ещё один голос… знакомый… но откуда? Разноцветные искры медленно пульсировали в темноте, принося покой.