Кран холодной воды был выкручен до упора. Бестолковый адреналин в крови делал воспоминания чётче, а синяк на лице — ярче.
Удар лёг тёмно-алой полосой вдоль линии скул, и Кале приложил к нему мокрое полотенце. Пара холодных капель упала на свитер, одолженный хозяином дома, и впиталась в отвратительно-колючую шерсть. Давид вмазал всего раз, но сильно и прицельно.
Вспоминать инцидент было практически смешно. За время их знакомства шеф показал себя сердечным, тактичным и приветливым человеком с долей самоиронии и здорового сарказма, однако всех этих прекрасно сочетающихся между собой качеств в нём было в меру. Паскаль вспомнил их первую встречу, на которой он отметил вежливую понимающую улыбку и светящиеся умом глаза, а позже понял, что всё увиденное было отнюдь не маской, столь привычной для разложившегося псевдо-нравственного общества, а составляло острые непонятные грани этого необыкновенного мужчины. Причем непонятные настолько, что иногда Паскаль думал, что Давид спустился с какой-то далекой планеты, где населению вживляли правильно-совестливый ген. Русский рассуждал здраво и логично, лавировал когда надо, оставаясь при этом твёрдым руководителем — словом, был типичным представителем ориентированной на прибыль бизнес-элиты, но, при всем том, он оставался повёрнутым на принципах и морали, которых бы с избытком хватило на всю Германию. И это, надо сказать, полностью ломало шаблоны о его земляках. Или же, как добавлял про себя юрист, он был среди них тем самым единственным, неповторимым, непонятным исключением.
Свитер неудобно стягивал плечи, а уголок губы саднило. Дёрнулся от боли и заторможенно прошёлся по нему пальцем, чтобы почувствовать, как горит наливающаяся фиолетовым оттенком кожа. Кураж схлынул, оставив после себя болезненное смущение. Такой реакции на вполне невинные действия, когда он грубо притянул Давида за волосы и впился в его губы чувственным, жадным поцелуем, юрист, признаться, не ожидал. Конечно, это было не совсем ординарное признание в любви без слов, складывающихся во фразы, и предшествующих тому свиданий, однако сделано это было исходя из собственного опыта и являлось некой симметрией далёкого, «семнадцатилетнего» прошлого: когда-то его точно так же насильно поцеловали, частя, торопясь, признаваясь в любви, и тогда этот жест показался Кале вполне романтичным. А после у него старательно взяли в рот и отсасывали с такой силой, царапая зубами, беря за щёку, что ему пришлось сжимать себя и молиться, чтобы не спустить как малолетка, кем он, не достигший совершеннолетия, в общем-то и являлся. Постепенно возраст смазал воспоминания. Оставалось лишь ядро нескончаемых в неуравновешенности связей, бесконечных, с непрекращающимся сексом и смытыми лицами. Кого-то Паскаль помнил, о ком-то не хотел вспоминать, и эмоции застыли в формате удовлетворения-неудовлетворения, но чтобы чувствовать себя так — как выброшенная на берег моря рыба, жадно глотающая воздух, задыхающаяся и мечтающая снова оказаться в пучине — у него было впервые.
Хук показался незаслуженным, и было ясно, что Давид бил в отместку за что-то, а по силе его удара можно было предположить, что список адресованных человечеству недовольств был у него очень длинным. Когда русский заикнулся о том, чтобы свести его с Францем, то у Кале отказали тормоза, и он решил прояснить ситуацию опытным путем. Да, возможно, запоздало и, возможно, с преувеличенным невербальным энтузиазмом, но весь этот спектакль начал ему порядком надоедать.
Кале громко выдохнул и переместил язык на внутреннюю сторону щеки, слизывая кровь. У него давно не было секса, и всплывшие картинки качественного минета заставили непроизвольно облизнуть губы. В паху тяжело потянуло.
Нет, конечно, от Давида с его аристократичной щепетильностью он ничего похожего, пошлого и развратного, не ожидал, хотя в чайных глазах горел ой какой потенциал. Качнул отрицательно головой. Нет, он бы и сам опустился на колени, а потом, разреши ему, провёл бы ладонью по ширинке, чувствуя исходящий от налитого, пульсирующего члена жар, и мозг бы отключился сам собой. А ещё в голову приходило, что он хотел бы услышать голос возлюбленного — низкий, богатый в своих бархатных, солнечных тонах, каким и был этот загадочный человек.
Паскаль уставился в зеркало и длинно выдохнул, вроде как даже с облегчением: кровь из губы перестала идти, хотя на фоне произошедшего это казалось пустяком. Как теперь отреагирует Давид? Как реагировать самому? Да и знать бы, куда девать глаза, стоя перед ним. После крепкого удара правой русский потёр глаза и протянул руку — ту, которой бил — и молча, собранно, будто привычно и обыденно помог подняться с пола. Его взгляд прояснился и, точно первый весенний день после долгой зимы, стал теплее. Оттенок его глаз менялся с чайного на медовый, и среди мятежно плещущего буйства красок возрождался из небытия неукротимой глубиной. Однако сейчас это были лишь внимательные карие радужки с чёрным зрачком. Ничего необычного, кроме того, что в них отражалось сожаление насчёт своей внезапной реакции, и между тем — отступать или извиняться он был не намерен. Сжал пальцами переносицу и приказал с типичной для него россыпью мягких гласных: «Иди умойся».
Полотенце было брошено в корзину, а рука потянулась к ручке двери и на миг замерла: он всегда кичился своей смелостью, да так, что в детстве доказывал её родителям самым болезненным для него и для них способом — адреналиновыми гонками и безбашенным экстримом, из-за чего не раз оказывался в больнице — чего же сейчас испугался? Паскаль подождал всего секунду, а потом тихонько вышел в коридор, где, облокотившись на стену, его ждало наказание в виде искривлённо-ласкающей, оттаявшей полуулыбки.
— У тебя хорошо поставлен удар.
— Спасибо. В редких случаях получается.
— И часто тренируешься?
— Только когда происходит такая вот хрень, — негромко кинул Давид. — Что это вообще было?
— Ты мне скажи, — возвращая своему шефу взгляд, Кале смело посмотрел в суженные, непроницаемо-застывшие глаза. Они следили за ним внимательно, точно двигаясь по хрупкому льду.
— Ты накинулся на меня, — прокомментировал русский.
— Вообще-то я тебя поцеловал.
— И чуть не вырвал клок волос, — голос прозвучал без обвинений, обманчиво ласково, — это больше напоминало нападение с нанесением телесных повреждений.
«Пытается перевести в шутку», — понял Паскаль. — «Прощупывает почву». Поэтому ответил ему в тон:
— В порыве страсти, а значит, и состоянии аффекта. Срок будет небольшим.
Давид громко хмыкнул, тем самым сдерживая смех. Вспоминая его лицо мгновение назад — белое от растерянности, сердитое и вконец ошалевшее, Кале удивился самообладанию русского. Кожа вновь светилась согревающим золотом южного солнца, целовавшего его на берегах Испании около трёх месяцев назад. Не зная, что ещё сказать, Кале невольно коснулся пылающей скулы, приобрётшей оттенок жемчужной сливы на тончайшей коже, но был перехвачен за запястье, что не позволило сделать себе ещё больнее. Резко ослабив хватку, отчего немец почувствовал пустоту, Давид опустил руку.
— У меня где-то была мазь… — неопределённо покрутил рукой в воздухе. Почувствовал себя виноватым.
— Так мы выяснили, что это была за хрень?
Трудно сказать, какое генетическое дерево следовало поблагодарить — хотя чего таить, скорее всего то, что шло по материнской линии, что в голове у Кале рождались идеи одна гениальнее другой, но эта стала бесспорным апогеем: ещё больше вывести из себя человека, который десять минут назад уложил тебя одной правой, и продолжать как ни в чём не бывало клеиться к нему. Хотя что ещё более ужасного и смущающего могло произойти? Не убьет же его русский, чтобы потом изуродовать труп?
— А стоит выяснять?
— Мне бы хотелось.
— А мне — нет, — Давид отвернулся и пожал плечами. Он стоял, расставив ноги, и правой рукой крепко держался за шлевки джинсов. Готовился к отрезвляющему монологу, но Кале знал, что он, как опытный юрист, вырулит его в диалог:
— Мы просто забудем, — предложил Давид и поднял бровь.
— Я против.
— Или, если я спишу это на твою высокую температуру…
— Нет, не получится.
— Получится. Тема закрыта, — включился режим шефа.
— Значит, мне придется повторить своё предложение, — Паскаль спокойно пожал плечами.
Это вывело Давида из себя, и он опасно сощурился:
— А мне — свой ответ.
— И всё же это того стоило, — посмотрел вызывающе на губы и театрально облизнулся.
Возникла тишина. Будь у Кале реальная нужда в очередном низкопробном адреналиновом скачке, то эта ситуация показалось бы ему просто идеальной. Воздух вокруг был заряженный и густой: чиркни спичкой — и всё вокруг вспыхнет. Даже гены со стороны матери — а эти тормозов не имели даже ручных, — кричали ему о том, что он — идиот!
— Тебе скучно? — вдруг абсолютно спокойно отозвался Давид. Не врезал — уже хорошо. — Нечего делать? Ищешь новые ощущения? Я не вижу адекватных причин для столь глупого поведения, да ещё с человеком, который завтра же может тебя уволить, а сегодня — выкинуть из квартиры, — он переходил в нападение, а Кале внимательно слушал и делал вид, что не понимал, куда скатывается этот разговор. Но это было лучше строгого отказа. Затем резко выдохнул и потёр большим пальцем губу.
Паскаль еле удержался, чтобы не подойти и ещё раз не коснуться этого сладкого рта. С ним творилось что-то неладное, беспокойное. Перепихнувшийся за свою недолгую жизнь вне дома, и ещё менее короткую — в стенах университета, по меньшей мере с сотней парней, он почувствовал нездоровую эйфорию от одной только мысли, что целовал эти губы. Это было сродни американским горкам, где тебя тянуло вверх, а потом бросало вниз, а ты не знал, от каких взлетов или падений тебе следует кричать сильнее. Это держало крепче аркана, крепче верёвки и крепче всего того, что было ему знакомо.
— Тогда я тебе подскажу, — сквозь мешанину мыслей выявилась одна правильная, честная, отдающая безграничной теплотой и привязанностью, — я влюбился в тебя.
Давид покраснел — и это было мило, — и немного удивлённо спросил:
— Ты вообще без тормозов, да? — тень горькой улыбки проскользнула по лицу. Последние догадки, что молодой человек к нему не равнодушен, сформировались хрупкими пластинками льда ещё в их первую встречу и задребезжали хрустальным звоном в светлой голове. Только вот верить в это не хотелось. Сомнения таяли, и пришлось озвучить то, от чего ему удалось отгородиться много лет назад, когда он покидал родину: — Но ведь это не серьёзно.
— Ещё как серьёзно, — прозвучало обречённо.
— И если скажу, что не заинтересован, это что-то изменит в твоём восприятии меня?
По усилившемуся акценту Кале попытался угадать, когда же он замкнётся, сорвётся и отгородится от неловкого, вяжущего слюной разговора, но, кажется, напряжённая, злая, густая тишина была для Давида ещё хуже.
— Потому что ты женат? — он ответил ему вопросом на вопрос.
— Допустим.
— Или потому что не заинтересован в мужчинах?
— И это тоже.
— Ты ведь гей, — выдал Паскаль, хоть к ещё одному удару по лицу был абсолютно не готов, и через секунду, когда его не последовало, облегчённо выдохнул.
— И что из этого? — Давид сжал в ломаную линию побелевшие от недовольства губы.
— Значит, тебя априори не могут пугать отношения с мужчинами. А с Зоей брак фиктивный, скорее всего, чтобы выехать за границу. Я же один из лучших представителей мужской особи. Симпатичный и свободный. Так что не вижу проблем для более близкого знакомства.
— А ещё ты очень скромная мужская особь.
— И умная, — дополнил Кале, не стесняясь, — чего тебе ещё надо?
— Человека с неплохой реакцией? — Давид кивнул на скулу и отстранённо дёрнул плечами. Ирония была ему к лицу.
— Я приноровлюсь. Обещаю.
Тишину разбил грудной смех. Русский тихо посмеивался, пытаясь заглушить его в себе, а Паскаль расплылся в улыбке. После недолгого молчания он услышал серьёзный голос Давида:
— Ты действительно особенный. Но так или иначе я не заинтересован. В отношениях, — и дополнил, отчего дёрнулся кадык: — с кем-либо, — впервые за разговор он кинул на немца прямой опаляющий взгляд.
Уже само слово «отношения» далось ему непросто, и Кале захотелось спросить: «Кто тебя так обидел?»
— И как мне тебя разубедить?
— Никак, — Давид помотал головой, — тебе будет только больней, если попробуешь.
— И всё же я рискну.
— Упёртый.
— Медалист, — поправил немец с грустью, растворившейся в стылых глазах, и пожал плечами.
Давид устало выдохнул и неожиданно тяжело пояснил:
— Я не заинтересован, потому что не думаю, что смогу ещё раз влюбиться, — его лицо, на которое упали светлые выбеленные пряди, выглядело так, словно он прилагал массу усилий, чтобы не выдать настроение. Паскаль старался не пялиться, но понимал — человеку, в которого он имел неосторожность влюбиться, сейчас физически больно от одной только мысли о чувствах. Накатила нервозность и захотелось заткнуться, чтобы открутить момент с глупым поцелуем назад. Зачем он всё это затеял? — По-настоящему полюбить, я имею в виду. У меня, к сожалению, в этой области более чем горький опыт. Даже два, — усмехнулся, и Паскаль удивился, что кто-то смог добровольно отпустить столь удивительного юношу. — Где-то около трёх лет назад у меня рвало крышу от любви, и я, признаться, даже не знаю, как пережил то расставание. Мне помогли. Сначала Зоя, потом Франц. Тогда казалось, что жизнь закончена, и разочарование вылилось в переезд. В побег.
— Неудачные отношения не причина, чтобы ставить на себе крест.
— Не причина, — согласились с ним и сжали руку в кулак, отчего выпуклые костяшки побелели и заострились, — но я просто… — Давид подбирал слова и пояснял чересчур сухо, словно придерживаясь одних лишь фактов, — просто не думаю, что смогу почувствовать хоть одну десятую того, что пережил. А довольствоваться мизерной долей тоже не хочу. И не хочу, чтобы и ты ей довольствовался. Одним словом — я пока ничего не хочу.
— Неужели ты так сильно любил?
— Да.
— Все так говорят.
— Наверное.
— Но все переживают и живут дальше. Со временем стираются даже имена бывших, не говоря уже о самих отношениях.
— Я не все, — Давид снял широкий браслет, что носил на левой руке. Спрятанные за ним побледневшие от времени полосы в три ряда пересекали запястье, и в заледеневшем чайно-медном сплаве проскользнула такая боль, что бесстрастно произнесённые слова отдались щелчком хлыста. — И мне было не пятнадцать, и даже не восемнадцать, чтобы списать попытку самоубийства на болезненно-юношескую психологическую ломку организма, когда я, сидя в ванной полной воды, резал себе вены. Но самое страшное — не это.
— А что? — Паскаль сморгнул чужую боль, застрявшую в обрамлении слипшихся ресниц.
— То, что я не стыжусь того, что произошло. — Он невольно провёл пальцем по шрамам, чётко обрисовывая каждую линию — видимо, жест, от которого долго отучался. — Бесспорно — это было глупо, не рационально, эгоистично. Но смерть не являлась для меня чем-то романтичным и неокончательным, как это бывает с гормонально неуравновешенными подростками, а была скорее добровольной эвтаназией. Я не стыжусь этого факта, а значит, что-то в моей психике пошло не так.
— Это тебе психолог сказал?
— Хуже. Зоя.
И они оба тихо рассмеялись.
Слушая ровно изложенные события, прерывающиеся лишь короткими паузами, чтобы подыскать нужное слово на немецком, умудрённый сексуальным опытом Паскаль думал о том, что он ничего, абсолютно ничего не знает о человеческой душе. Он читал про такую любовь в книжках, но на десятой странице засыпал от их предсказуемости, да и потому что герои были слащавыми, слабыми и нереальными. Сейчас же перед ним стоял человек, рассказывающий о собственной боли с усмешкой в обескровленных губах, с надменным видом высшего существа, и всё же ни о чём не жалеющий и ничего больше не желающий, который никак не вписывался в общую схему построенного о мире представления.
— Каким он был? — вдруг спросил Кале, и Давид ещё больше сузил миндалевидные глаза. В них горело сомнение, стоило ли начинать эпопею, и искренность, которая желала поделиться чувствами, и они совмещались в резком фокусе наподобие пересечения параллельных, непересекающихся прямых. Огонь во взгляде медленно погас, и на отливающей золотом коже, между бровями осталась лишь складка.
— Почему ты спрашиваешь?
— Может, пытаюсь понять. Проанализировать. Разложить по полочкам и найти прецеденты.
— Проанализировать меня? — не понял Давид.
— Нет. То, что у тебя было, — сглотнув, он стушевался, — ну, это самое.
— Любовь? — предположил Давид и хмыкнул. В глазах, несмотря ни на что, появились смешинки. — Нецензурные слова даются тебе проще.
— Точно. Просто забыл, как это называется, — и снова они оба, как по мановению палочки, тихо рассмеялись.
— Это задача из непосильных. Лучше бы проанализировал меня. Я проще.
Судя по той изящной и рациональной цельности, что была в этом чувственном мужчине, и их обворожительном союзе острых граней, о которые можно было порезаться, Кале очень засомневался в последнем и, фыркнув, бодро прокомментировал:
— Любовь и юриспруденция очень похожи. Там хоть и действуют свои законы, но есть и лазейки. Так каким он был?
— Какой из них? — Давид развернулся и проследовал на кухню, давая понять, что продолжать непростой разговор в коридоре перед ванной комнатой уже само по себе недоразумение. Его образ являл собой соединение противоположностей, о поиске которых Паскаль никогда сознательно не думал. Небо и земля, солнце и луна — чинное внешнее спокойствие и буря в душе.
***
Он сидел на брошенном на пол матрасе бедром к бедру с каким-то дрожащим то ли от ломки, то ли от недоедания нариком, с которого градом лил пот, и думал о вечном. Откинувшегося назад на стену и опирающегося на руки, не двигавшегося, просто существующего, его тянуло на едкий смех, хотя сегодня он ещё ничего не принял: виной тому была драматичность ситуации, о которой пишут в книгах под названием «Как уберечь своего ребенка от наркотиков». А ещё — матрас, белые стены и дрожащий, рядом примостившийся дурнопахнущий наркоман. Он было чуть не сказал: «Отъебись, я первый сюда пришёл», но подумал, как плаксиво-абсурдно прозвучала бы эта фраза. А вот кем-кем, а плаксивым Франц никогда не был.
— Чувак, ты тоже кап-тестера ждёшь? — спросил нарик, поворачиваясь к Францу лицом.
«Кап-тестерами» называли профессиональных сортировщиков кофейных зерен, а ещё это было погонялом Сэма Андуса, так же известного под полным именем Самуил Фердинанд Андус, чьи родители эмигрировали в Германию из какой-то скандинавской страны — то ли Норвегии, то ли Швеции. Он обосновался со своими закадычными друзьями, гадостными шавками, в неприметном местечке на конце города, а обслуживал все районы, включая бизнес-центр. По темпераменту был классическим кислотником с мерзким и ехидным выражением лица, а ещё с вечно глупой дёрганой улыбкой, но как и настоящие кап-тестеры, он способен был отличить так называемые «чистые» сорта, состоящие из одного вида «зёрен», от смесей. Втирал он, конечно, всё: от «спидболла» из геры и кокаина до кислоты, но если его попросить, то он мог забацать такой коктейль, что кайф продлевало чуть ли не на сутки.
— Завали ебало, — беззлобно бросил Франц.
Нарик флегматично пожал плечами и замолк. Хорошо, а то у него был такой жуткий вид, словно он собирался блевануть.
Дверь открылась, и в комнату вошёл человек в куртке на молнии — злоебучий друг Сэма. Франц считал Сэма грубым, оторванным и безбашенным торчком, пока не познакомился с его барыгой, который стал снабжать его нужными препаратами. Тот ни на чём не сидел, а значит, стоял выше в пищевой цепи. Франц называл его уёбищем, естественно, про себя и не потому что он подсаживал на таблетки милых и невинных детей — хотя какие тут, блядь, были дети, в этом нищенском районе, где с тринадцати лет каждый друг другу впихивал траву, прямо как в фильмах Тарантино — а потому что он выглядел, говорил и трахался как уёбище. Франц первый раз отсосал ему за просто так, чтобы попробовать, как это будет, и был рад, что в школьном рюкзаке у него нашлась открытая бутылка воды, чтобы после прополоскать рот. Наверное, у него неплохо тогда получилось, если его просто так отблагодарили «верблюдами» — вторая кличка была у него «жлоб», — хотя техника отсоса основывалась на басе — «облизать» и «сплюнуть на пол слюну». Член у уёбища встал ему прямо в рот и там было так много — нехилый такой размер, Бог обделил лишь мозгами, — что ощущался сначала по-другому. К счастью Франца, спустил он почти сразу.
— Привет, Франци, — сказало «уёбище» и протянуло руку для приветствия. Франц пожал её скупо, хорошо представляя, где она до этого побывала. — Как дела?
— Нормально. Как у самого?
— Да грабят меня из-за моего милосердия, даю вечно в долг, а потом у этих подсевших козлов бабло отбивать приходится.
Франц усмехнулся от того, что вообще услышал в этой каморке слово милосердие. Однажды он мельком увидел сцену, где ублюдочные шавки этого самого уёбка избивали ногами, обутыми в солдатские ботинки, белокурую девицу — то ли она его продинамила, то ли чего-то спёрла, — но поразила его другая часть: ему удалось узреть вышеупомянутую хрен-знает-как-её-звали за несколько дней до воспитательных мер, и тогда она была другой — красивой, может, только немного обдолбанной. Девица с повадками дохлой неврастенички беспрестанно смеялась и держалась за локоть уёбища, а он ласково прижимал её к телу и сверкал фальшивой улыбкой. А через пару дней превратил её личико в кровавое месиво. И это было совсем не эстетично. Вот так, на фоне всеобщей эйфории у Франца проходили недетские годы его ломки, от которых он корчился до той знаменательной встречи в клубе «Карамель».
Ёбаное кино началось три года назад и, как в сопливых фильмах, должно было закончиться обязательным хеппи-эндом — Франц увидел ЕГО в толпе и пропал. Хотя это была уже отредактированная версия. На самом же деле он выискивал среди танцующего сброда свежее мясо — неотразимых и безбашенных, которые ещё ничего не пробовали и мечтали таким образом познать мир красок и безграничной свободы. Незнакомая макушка сразу примелькалась, и когда залетный парень обернулся, то Франц чуть не присвистнул — новенький был красавчиком. Не таким, которые посещали блатные клубы, носили брендовые вещи и по утрам ставили челку гелем, выщипывая при этом перед зеркалом брови, а настоящим природным красавчиком. Такого отмыть да одеть — и можно сразу пакетом в Голливуд посылать. А после и отыметь. То, что он был по крайне мере би, подсказал немцу его гей-радар.
Франц решил сразу взять его на абордаж и попёр сквозь толпу в противоположном направлении, а когда подошел ближе, то его глаза увеличились до размера блюдец, которые бабуля ставила по воскресеньям на стол вместе с чашками и яблочным штруделем, когда он с родителями её навещал. Новенький был не просто красив. Он был нереален: среди гомона и шума дискотечного техно он оставался спокойным и собранным. Конечно, он танцевал, или просто пританцовывал на месте, но вокруг него образовалось небольшое пространство, словно остальные видели в нём прокаженного. К такому и подойти было страшно, не то что всучить дурь, и фиг с ним, что одет он был скромно, — в нём чувствовался такой лоск, что глаза Франца забегали в поиске телохранителей. «Привет», — сказал он тогда, а потом начал что-то лепетать, болтать без умолку, боясь, что его тупо прервут и пошлют куда подальше. Красавчик был явно из другой лиги, и было непонятно, почему он не тусуется в клубах на уровень выше. Перекрикивая гулкие ритмы музыки, Францу приходилось прижиматься к его уху, и от этого немец краснел, как какой-то прыщавый девственник. Может, поэтому он старался всё же сохранить дистанцию. Но красавчик внимательно слушал, смотрел на него насмешливо, иногда сильно щурясь, но без доли враждебности. А потом улыбнулся, да так, что Франц пообещал себе завязать, если сможет его склеить, и на английском ответил: «Извини, но кроме "как у тебя дела" я ничего не понял». Пожал плечами и протянул руку, а потом сказал на ухо, уже на немецком: «Давид. Так меня зовут».
На следующем этапе отношений Франц понял, как сильно попал: Давид был умён, практичен, в меру романтичен и скромен, в общем — самим совершенством в плане отношений, но когда Франц копнул глубже, то увидел, что он был настолько же равнодушен, насколько и красив. Белые полосы на запястье многое объясняли, но так же ставили штампы табу на темы личного характера, а Давид их умело обходил. Кроме любопытства об их происхождении — ведь, по мнению немца, он никак не попадал в категорию неуравновешенных — шрамы наводили на другие мысли: Давид ему не настолько доверял, чтобы открыть своё сердце. Сам же Франц выложил историю о зависимости чуть ли не в первую неделю их отношений, а через три месяца, кроме травки, да и то крайне редко, уже ничего не употреблял. Так что немцу попалось в качестве бойфренда настоящее русское золото, но всё чаще от приветливой нейтральности Давида — холодной и блестящей, как и драгметалл — хотелось разбить его губы в кровь.
Каждый фильм выстраивался на кульминационных моментах — это Франц точно знал. Без них сюжет блёкнул и наскучивал. Его кульминацией стал ужин на крыше многоэтажки, с которой они смотрели на неспящий город и купались в тумане и утренней свежести, что отрезвляли не хуже холодного душа, но это всё равно было бесполезно — оба напились в хлам. Тогда он уже знал, что у Давида формально имелась жена — очень приятная девушка, — нехилый опыт в отношениях и желание начать в Германии новую жизнь. Франц был почти счастлив, ровно настолько же, насколько несчастлив был его возлюбленный. Это он понял в тот самый кульминационный день, когда они оба стояли у края крыши, и у Давида, кроме пугающей откровенностью улыбки и очень-очень злого веселья, промелькнувшего в глазах, не было и капли страха, что он может сорваться вниз. Скорее наоборот. И это пугало.
А потом сюжет спутался и появилась совместная фирма, а вслед — расставание, нечто похожее на дружбу, попытки сойтись и снова лёгкие, совсем лёгкие наркотики. А те пара срывов не считались.
— Так чего в родные пенаты залетел, ностальгия замучила? — повторили вопрос.
— Я тут как бы по делу, — пробормотал Франц довольно неубедительно, всё ещё вспоминая прошлое.
— Ну, как все тут, на кумарах. Будешь брать как обычно? Мне такой товар доставили — закачаешься, специально для жирных столичных мудозвонов. Я его только своим толкаю и тем, что при бабле. Ну, чтобы чужие не лезли. Ну, ты знаешь, так, по-братски. Бабки у тебя вообще с собой?
— А когда я без них приходил? — Франц почти обиделся и скривился. Разговор бил по нервам, и хотелось свалить.
— Так дать тебе попробовать?
— Чувак, дай мне попробовать, — заворчал нарик, дыша тяжело, как затравленный зверь, и переворачиваясь на бок к стене.
— Отъебись, чмо, — кинуло уёбище в спину, — я тебе не пятизвездочный отель.
— Хуетель, — бессвязно промямлил нарик и заржал фальцетом себе под нос.
— Слушай, давай уже траву, мне идти надо. И так, на будущее — я теперь только по лёгким.
— Чего, опять, блядь, влюбился? — этот мудак парой слов делал так, что Франц начинал себя чувствовать грязью под его ногами. Хотя чего он жалуется — не в Хилтон же по голой нужде пришёл.
Франца вся эта ситуация, помимо дебильного вопроса, задела за живое. Он наконец-то отвязался от ебучих дебилов, вдохновлённо присаживающих всех и каждого, но неполадки с собственной психикой, сражаться с которой было сродни бою с ветряной мельницей, можно было анализировать бесконечно, точно как и пересмотренные по сто раз фильмы с Брюсом Ли. Если он не сдохнет под забором, или на сладко-гейской свадьбе Давида в роли его шафера, то его именем когда-нибудь обязаны будут назвать синдром психической зависимости — только не от наркотиков, а от одного выпившего всю кровь русского. С русскими Францу вообще в последнее время не везло.
— Здесь выкуришь? — он прошёлся ладонью по стриженому ёжику, отчего напряглись сухожилия, и будто нехотя расстегнул болотную куртку. Затем вытащил из-за пазухи прозрачный пакетик и бросил Францу, на что тот протянул полтинник.
Открыл, понюхал, кивнул. Товар был что надо.
— Не, не хочу возвращаться домой под кайфом, — произнёс, отлипая от стены, — я на машине, а эти полицейские гандоны по пятницам облавы устраивают.
— Дотянешь до хаты? Тогда респект, братан.
— Я же говорю, что почти чист. А где, кстати, Сэм?
— Откинулся наш Сэм. Уже полгода как.
— Ясно, — только и бросил Франц напоследок и вышел из квартиры.
Он спустился с лестницы, держась за перила, и лишь на улице застегнул молнию. Его чуть знобило и потряхивало. Вытер манжетой куртки пот со лба и проковылял пару шагов к переулку, где оставил машину. На судороги от ломки это было не похоже — он так плотно не сидел — скорее на грипп.
Машины на стоянке, если пятачок без опознавательных знаков и дороги можно было таковым назвать, не оказалось.
— Блядь! Грёбаный наркоманский район! — завыл он в сердцах. — Ну что же вы за суки такие, а? У своих же тырите!
Обычно тачки здесь угоняли под вечер, часам к одиннадцати, а сейчас было лишь без четверти шесть.
Грязно выругавшись, он достал мобильник и думал было позвонить в полицию, но обыск его не прельщал, а выбрасывать траву не хотелось. Зоя в свете недавней ссоры тоже отпадала, так же как и Паскаль, чей гламурный, выглаженный и вымытый видок бил в последнее время точно по оголённым нервам. Имя единственного человека, которого он сейчас хотел увидеть, возникло в голове само собой, и он набрал Давида.
***
Давид не вымолвил о том человеке ни одного лишнего слова. Всё было продумано и просчитано. Паскаль ждал, что услышит сверкающую палитрой красок историю, связанную с его прежней жизнью и с порочными-интригующими-душещипательными отношениями, а последовали лишь хладнокровно-скупые штрихи скучных данных, собранных из чётких линий выверенной биографии.
— …он был женат. В автокатастрофе у них погиб сын — как я позже случайно узнал, звали его как и меня — и его смерть привела к тому, что семья распалась. Потом он случайно встретил меня, — да, Давид называл его просто «ОН», а Паскаль спрашивал себя, что же такого страшного было в этом непроизносимом имени, после чего красочная вселенная Давида, фонтанирующая многообразием эмоций, превратилась в высохшую пустынную Сахару, нарушаемую иногда лишь вежливым равнодушием и иронией, — видимо, пожалел, отогрел, да и сам отогрелся. И вернулся к жене. Всё, вот и вся история.
— И ты просто уехал? Не попытался удержать?
Давид пожал плечами.
— Может, и пытался. Я не помню, будто стёр все ненужные мелочи, которые раньше мешали проникнуть в глубинную суть вещей: почему позволял другим то, за что сейчас бы дал по морде? — И, посмотрев на разбитую губу Паскаля, со смешком добавил: — Нет, я не об этом. Я сам виноват, что наступал на одни и те же грабли несколько раз. Но наступать — не страшно; страшно получать от этого удовольствие. Помню пару вечеров: как учился с ним на коньках кататься, как болтали по вечерам, как вместе немецкий зубрили. Ничего особенного, но знаю, что хочу их и дальше помнить. И это пугает, по-настоящему пугает.
— Так ты его до сих пор любишь? — Паскаль нахмурился.
— Это тяжёлый вопрос.
— По-моему, довольно простой.
— Можно ли продолжать любить человека после его смерти? Для меня он умер, пусть и формально. Жаль только, что не успел с ним по-настоящему проститься, может, тогда отпустить было бы легче. Но этого я уже никогда не узнаю, потому что возвращаться на родину не планирую, а шанс, что мы когда-нибудь встретимся здесь, в этом городе, равен нулю.
— А если бы…
Телефон прервал его мысль, и Давид, подняв предупредительно палец, отвлёкся:
— Секундочку, — взглянул на мобильный и добавил, — это Франц.
— Подойдёшь?
Давид, не отрываясь, смотрел на табло и медлил, а затем отрицательно махнул головой:
— Не хочу. Я устал от его выходок. Хотя бы один день хочу прожить без переживаний и головной боли. Завтра перезвоню.
— А вдруг что-то важное?
— Его важное — это пьяный дебош и посещение стрёмных клубов, — и твёрдо нажал на сброс. Последовал очередной звонок, и Давид отключил телефон. — Я не помню уже, о чём мы говорили, но с моей биографией покончено, она слишком скучная для приятного времяпровождения. Как там было у тебя на личном фронте?
— О-о-о, — пропел Кале и расплылся в улыбке, — ты сегодня, видимо, не собираешься ложиться спать?
— Вот теперь мне действительно любопытно, кого и как ты обесчестил.
— Я ещё могу рассказать, в каких позах.
Они рассмеялись, и смотреть друг на друга было эстетически приятно. На кухне же было почти идеально — светло и тепло. А рядом лежал выключенный мобильник.
***
Лишившись в результате этого грёбаного инцидента с машиной элементарной способности передвигаться, Франц почувствовал себя потерянным. Побледнел. Стало так херово, что затошнило, а земля под ногами превратилась в стылую зыбь. Оступишься — и она, сумеречная, засосет тебя. Звонок сбрасывали дважды, а потом и вовсе отключили телефон.
— Пиздец! Пиздец! Пиздец! — прокричал он и с силой швырнул телефон на дорогу. Мобильник разбился, и оттуда выпала сим-карта. Ноги подкосились, и Франца вырвало чем-то вязким. Пахло отвратительно. Хорошо, что хоть ни позавтракать, ни пообедать не успел.
Потом, ещё минут двадцать, он просидел на холодной земле, расставив широко колени и облокотившись на них локтями. Наблюдал за птицами над головой, и как бьющий в глаза солнечный зайчик шастает по грязным оконным стёклам первых этажей. На четвёртом находился притон, где он сегодня затарился травой.
Франц поднялся и, чтобы больше не отвлекаться понапрасну на эту искрящую жизнь, последовал обратно в подъезд — уёбок говорил что-то про убойную смесь, и она бы ему сейчас не помешала.
