Die Farbe der Hoffnung

Молодой юрист сидел в кожаном кресле напротив будущего шефа и, пытаясь придать себе самый непринуждённый вид — закинув ногу на ногу и расслабленно покачивая носком кожаного ботинка, — размеренно отвечал заготовленными предложениями на ожидаемые вопросы. Только вот сразу после первых тягуче произнесённых гласных, проговаривал которые кареглазый блондин особенно медленно, будто пробуя каждую букву на вкус, Паскаль тотчас же выпустил из вида все составленные схемы и продуманные стратегии, теряя под напором исходящего от молодого человека обаяния всю свою выстроенную и возможно наигранную решительность. — Мы очень рады, что вы ответили на наше объявление, — это была первая предсказуемая фраза, произнесённая в дружески-вежливом тоне, с лёгкой улыбкой на устах. При свете утреннего солнца, бойко пробивающегося через наполовину опущенные серебристые жалюзи, эта улыбка казалась практически неуловимой, блуждающей, как золотистые, случайно проникнувшие в искусственный холод бетонных помещений тёплые лучи. Она повеяла знакомыми ощущениями из прошлого и окунула синеглазого в смазанные временем события из ещё совсем недавней юности. Когда в преддверии его совершеннолетия он вместе с родителями побывал в сказочно-волшебном Париже, городе мечты многих романтиков, оставившем его самого абсолютно равнодушным и безучастным. Тогда он не понимал ажиотажа, царившего вокруг узких, покрытых сбитой брусчаткой переулков, где его мама сломала каблук и, придерживаемая отцом за локоть, со смехом пыталась сломать для «равновесия», как выразилась она сама, и второй. Ни величественной аурой архитектурного наследия — усыпанного завитушками и присыпанного золотом, — ни пульсирующим историческим духом он проникнуться так и не смог. И даже Джоконда с чуть приподнятыми уголками губ, под вздохи поражённых туристов, не привела его юную психику в должный фурор. Сейчас же он как никогда понимал то чарующее впечатление, которое сотворённая великим мастером дева производила на своих почитателей. В её полуулыбке были странное спокойствие и умиротворённость, увидеть которые мог каждый, но между тем и скрытая под пеленой сжатых губ потерянность, распознать которую доступно было лишь избранным. — А как я рад, что на него наткнулся, — Паскаль рассмеялся и мотнул головой, развевая так некстати возникнувшие образы. Он собирался ответить совсем по-другому, не снимая с себя вальяжной напыщенности, что являлась для него первым показателем высокой самооценки и умеренной наглости. Но качества, по общему мнению присущие именно адвокатам, перестали быть для молодого человека тем невольно навязанным и принятым обществом определением, развязывая ему руки и отгоняя раздражающие мысли о забытом галстуке, некомпетентной секретарше и дорожном недоразумении. Они скромно отошли на второй план, прячась за желанием открыться и широко улыбнуться, ловя в ответ такую же яркую улыбку. Которая, наверняка, очень бы пошла этим чайным глазам. — Стипендиат. Лучший в группе. Оба родителя — адвокаты, — Давид с интересом просматривал протянутое ему резюме и невозмутимо перечислял все изложенные достоинства молодого человека. По мнению самого Паскаля, с каждым сказанным словом, произнесённым, словно приговор, ещё полчаса назад осязаемый шанс неотвратимо облачался в серую дымку, растворяющуюся столь же быстро, как сахарные песчинки в крепко заваренном чае. В тонком стеклянном стакане, который сейчас стоял на самом краю стола, прямо перед его носом, напоминая своим неповторимым тёплым цветом о миндалевидных глазах, что так серьёзно вглядывались в его душу. — Вы ведь знаете, что мы можем предложить Вам лишь место практиканта, с соответствующей оплатой. Почему именно мы? Этот вопрос не удивил, не заставил задуматься или прикинуть возможный ответ. Он задавался всегда и везде. И соответствующие стандартные фразы, которыми снабжался мало-мальски грамотный выпускник, были заготовлены Паскалем давным-давно и казались ещё вчера такими правильными и четкими. Но синеглазый претендент на столь простую вакансию в дорогом костюме, идеально подчеркивающем его стройную фигуру, молчал. — Я не знаю, — честно признался молодой человек, склонив голову на бок и задумавшись. На этот раз по-настоящему. — Я правда не знаю. Мне двадцать семь лет. И я абсолютно доволен своей жизнью, выбором профессии и родителями, — и, усмехнувшись, поправил привычным жестом часы и манжет рукава. Кривая ухмылка застыла на точно очерченных губах, а глаза превратились в узкие щелочки, где ирония окрашивалась густым синим цветом — тяжёлым и тягучим. — Но каждое утро, на рассвете, мне как-будто что-то рвёт душу. Хочется взбежать по неведомой лестнице в небо и, если надо, прыгнуть вниз. И мне почему-то кажется, что ваша фирма — это именно та лестница. — Причем очень крутая, с кривыми ступенями и без перил, — Давид тихо рассмеялся, отчего карие глаза заблестели особым обволакивающим светом, и протянул ему свою руку, чтобы через мгновение, подмигнув молодому человеку и крепко сжав ладонь смущённого нового сотрудника, добавить: — И не всегда в небо. Уже провожая нового сотрудника на выход, Давид, принявший свой обычный деловой вид с легким налётом вежливости и спокойствия, резко остановился и, прежде чем открыть дверь и попрощаться с молодым человеком, развернулся к нему корпусом, резко подавшись вперёд. Такая внезапная близость, манящая и сладкая, заставила опешившего Паскаля сначала покраснеть, а потом и резко побледнеть, превращаясь тем самым в древнее застывшее изваяние, жизнь в котором выдавали лишь блестящие широко распахнутые глаза. — Скажите, это у Вас контактные линзы? — лицо Давида было совсем близко, стоило лишь протянуть руку, чтобы коснуться золотых прядей или вдохнуть цитрусовый, кружащий голову своей еле ощутимой ноткой аромат. Паскаль, растерявшись, слабо кивнул, в неосознанном наваждении облизывая нижнюю губу и практически насильно заставляя тело делать нужный вдох и выдох, не давая своей слабой природе насовсем потеряться в пучине сосредоточенных невероятно притягательных глаз. — Жаль, — Давид криво улыбнулся. — Хотя я так и думал, Герр Шэфер. — Нет, это мой, — строго выговоренная фамилия вернула Паскаля не только в формально-выточенную офисную атмосферу, жёстоко спустив его, парящего, с небес в серые бетонные стены, она ещё и напомнила ему о том, кто он есть. Уверенный и самодостаточный молодой специалист. Умеющий противостоять самым сильным аргументам, самым хитрым противникам и, возможно, самым красивым на свете глазам. — Это мой цвет глаз. Настоящий. И насколько я успел ознакомиться с политикой вашей фирмы, здесь царят довольно фамильярные отношения. Так что называйте меня, если вас не затруднит, по имени. — Паскаль? — Давид облокотился на ещё закрытую дверь и растянул губы в хитрой бесовской улыбке, словно принимая негласные правила игры. — Можно и Кале, — в тон ему ответил синеглазый брюнет, так же, как и его шеф, опираясь плечом на дверь. Сейчас Паскаль вряд ли смог бы услышать свой собственный внутренний голос, назойливо нашёптывающий ему о том, что стоит подумать, повременить, оглянуться, спуститься с небес и даже просто отступить. Сейчас он слышал совсем другой голос, с лёгким приятным акцентом, ласкающим слух и дающим неограниченный простор самым тёмным фантазиям, в которых затуманенные глаза — это отражение зовущей и жаждущей души: — Тогда пусть будет Кале. На новом рабочем месте Паскаль обжился быстрее, чем он думал. Ему, с лёгкой руки Давида, выделили собственный кабинет, вернее, его половину, что, к великому удовлетворению Кале, подразумевало под собой деревянный стол и кожаное, довольно потрёпанное кресло. Каждый раз при резких движениях или когда молодой человек, забывая о великовозрастном скукоженном изделии, откидывался на спинку стула, этот чёрный монстр издавал такой жалобный скрип, каким мог бы гордиться только изнемогающий от тяжкой судьбы древний старик. Значимый архаичный характер его кабинета дополнял второй стол. Тяжёлый, с толстыми массивными ножками, местами гладкий и блестящий, с отпечатком былой роскоши и ещё не полностью сошедшего лака. Паскаль наивно предполагал, что поверхность этого самого шедевра должна была бы быть более ухоженной, с мелкими царапинами и трещинками, которые придали бы ему ещё большую величественность. Но все эти мысли, посещавшие его время от времени, были лишь догадками. Тяжеловесное творение, за которым и сидел второй соучредитель, не всегда вписывающийся в образ начальника и блюстителя порядка, было сокрыто от любопытных глаз всевозможным хламом: от исписанных черновиков до важной документации, скрывающими горкой всевозможные вещи, типа мобильного телефона, иногда издающего тихое попискивание садящейся батареи. Рыжеволосый дружелюбный парень понравился Паскалю фактически сразу, и он отметил про себя, насколько сильно его второй шеф отличался от того, другого, чей образ теперь появлялся перед глазами в самые неблагоприятные моменты, когда после трудового дня он пытался окунуться в уютную обстановку скромно обставленной квартиры и забыться в бесцветных снах. И если Давида новоиспечённый юрист опасался, борясь с трудом сдерживаемым желанием искать с ним, без видимой на то причины, встречи, то улыбчивый и разговорчивый экономист, с пламенными характером и волосами, вызывал совсем другую бурю эмоций. Через секунду после знакомства Франц, в выпущенной нараспашку рубашке и с плескающимися в тёмно-голубых глазах смешинками, вводил нового сотрудника в курс дела, разбавляя скучные факты анекдотами не в тему и весёлым нравом, а уже через две они уже общались на равных, раскачиваясь на скрипящих стульях и положив ноги на стол. Новый коллега поглощал преподнесённую информацию, как измученный жаждой путник пил бы воду, наткнувшись на редкий оазис посреди пустыни — жадно, ненасытно, впитывая в себя всё до последней капли. И этой неистовой страстью руководили два чувства: нетривиальное природное любопытство и банальное желание понравиться. Именно тому, кого за прошедшие три дня он увидел всего два раза, но, хоть и мельком, всё же почувствовал где-то глубоко внутри нестерпимый позыв выйти из своего кабинета и глотнуть свежего воздуха. И когда Кале оказался на улице, он увидел его. Он стоял перед входом в здание, в простых светлых джинсах и белой облегающей рубашке. Курил и, сощурив глаза, смотрел на солнце. А в другой руке держал солнечные очки. А Паскаль лишь заворожённо, не смея отвести взгляда, смотрел. Как ветер играет с его волосами, как тлеет сигарета, зажатая между длинных пальцев, и как, откинув голову назад, он впитывает тёплые лучи солнца. Это было похоже на братство — между ним и ярко горящей звездой, — где, чтобы стать участником тайного заговора, творимого за спиной ничего не подозревающего мира, надо было отдаться ветру, слиться с обжигающим потоком света и услышать, как дышит природа. И тогда синеглазый красавец понял, отчего по утрам так трудно дышать, и что значит подняться по лестнице в небо. Познания Паскаля в истории, несмотря на искреннюю любовь к гуманитарным наукам, были весьма скромные и делились на события, запомнить которые смог бы даже ленивый школьник, нагло прогуливающий уроки, раскрывающие тайны и процессы прошедших лет. Однако представление об эшафоте, палачах и средневековых пытках у него, хоть и очень призрачное, но имелось. И наверное именно так, с жутким блеском в голубых глазах, вздымающейся грудью четверного размера и сбитым дыханием, выглядели люди, в чью должность входило осуществлять смертные приговоры. Быстро и жестоко. — Где вы, мать вашу, ходите? — каждое произнесённое Зоей слово было похоже на шипение змеи, а скрученный в трубочку документ напоминал, может и отдалённо, орудие вершителя судеб. Паскаль и Франц, после обеденного перерыва, ещё разомлевшие от сытных блюд и красного вина, которое они взяли на свой страх и риск, чтобы отпраздновать всего-навсего пять недель назад прошедший день рождения юриста, скромно молчали, потупив взгляд. — Чтобы через полчаса обещанные документы были у меня на столе. — От выпитого вина было хорошо и тепло, а рёв белокурой девушки может даже и сошел бы за песни поющих свою балладу сирен, если бы не листы бумаги, больно бьющие молодых людей по тем частям тела, куда молодая особа, со всей своей юной прытью, могла дотянуться. — Кстати, завтра приедут важные клиенты, не забудьте, ребята, — наконец-то успокоившись и грациозно усевшись, объявила Зоя, перебирая тонкими пальчиками листы бумаги, периодически отстукивая на гладкой поверхности полированного стола непонятную мелодию, без какого-либо такта или ритмичности. — Так что готовьтесь к бессонной ночи и осложнённому похмельем утру. — И куда мы на этот раз пойдём? — главный бухгалтер зевнул и потёр красную от отпечатка ладони щеку, переваливая голову на другую руку. — В смысле, «пойдём»? — нагло встревая в разговор, спросил Паскаль. Хорошее воспитание, привитое с молоком матери, и природная выдержка, проявлять которую ему удавалось всё с большим трудом, в любой другой ситуации удержали бы синеглазого брюнета от некорректного вопроса, да ещё и обращённого к человеку, с коим в контакт входить ему абсолютно не хотелось. — Когда мы находим новых партнёров, мы пытаемся расположить их к нам не только выгодными условиями, но и наладить в фамильярной обстановке, так сказать, вне стен родного офиса, дружески-деловые отношения. — Зоя отвечала сухо, не отвлекаясь ни от дела, ни от наигрывания наманикюренными ноготками раздражающей Паскаля мелодии. — Два месяца назад мы на лодках катались. Красиво было. И ещё тепло. Правда, в конце нашего мероприятия нетрезвый Франц поплыл на спор с одним не менее нетрезвым клиентом наперегонки до уток. Да, Франц? — До каких уток? — брюнет недоуменно приподнял бровь, намереваясь задать вопрос, относящийся, видимо, именно к пернатым, но, передумав и посмотрев на смеющегося до коликов в животе рыжего товарища, добавил: — И что, получилось? — Что именно? — Расположить их таким образом к себе. — Получилось бы. Если бы потом обоих — мокрых, пьяных и с перьями в руках — из полиции не забирали.