Die Farbe der Hoffnung

Паскаль сидел за длинным деревянным столом, скрестив ноги и выводя в блокноте незамысловатые рисунки. Он разглядывал с нескрываемой скукой собравшихся участников и отмечал мелкие и на первый взгляд неприметные детали в их поведении. Учитывая характер каждого члена созванного Давидом собрания, представшая перед его глазами картина являла собой крайне занимательное действие, что безошибочно дополняло тот образ, который уже крепко засел в голове у синеглазого. Каждый из их конторы занимался своим обычным делом, не обращая никакого внимания ни на рядом сидящего, ни на монотонно отбивающие секунды стрелки часов, извещающие о задержке зачинщика сего мероприятия. Зоя размеренными и неторопливыми движениями подпиливала свои гладкие изящные ноготки, периодически сдувая с них невидимые частички. Около минуты Паскаль, отмечая про себя тихий, но разрезающий слух скрежет, наблюдал за этим однозвучным и однообразным действием, словно погрузившись в отупляющий своей размеренностью процесс. Кале вдруг пришло в голову, что стеклянная пилочка, издающая резкий скрипящий звук, похожа на златокудрую девушку. Тот же неприятный, похожий на скрежетание акцент, та же однообразно-нудная последовательность в ничего не значащих поступках, непонятных и не несущих хоть толику логики или рассудительности. Чувство неприязни, до этих пор очень призрачно витающее вокруг их с Зоей отношений, стало приобретать весьма ощутимую форму, придавая формальному разговору фамильярность, а шуткам — личностный и злостный подтон. Особенно раздражало Паскаля то непринуждённое и зачастую бесцеремонное общение, которое выстраивалось между ней и его кареглазым наваждением. Его злили её выходки и иронично-милостивая улыбка Давида в ответ на эти проступки. Ещё большую злость вызывали её слишком громкие восклики и бархатистый голос Давида, когда их мерная беседа принимала личный характер на незнакомом ему языке. А ещё он терял всякое терпение при разговоре с ней, когда видел, как перед этим она без стука входила в ту дверь, мимо которой он проходил с выпрыгивающим из грудной клетки сердцем и вспотевшими подрагивающими ладонями. Вырисовывая на белом листе бумаги кривые виселицы и висевших на них комичных человечков, брюнет бросил ещё один острый взгляд на сидевшую напротив блондинку, пожелав, чтобы хрупкое стекло хрустнуло в длинных пальцах, и перевернул изрисованную страницу ежедневника. Рядом с Паскалем, по его левую руку, сидел Франц. И молчал. Этот факт и привлёк молодого человека, который уже с первых секунд почувствовал в рыжеволосом побратимую душу, в чём-то похожую на его собственную. И если бы высокомерного и щепетильного юриста спросили, в чём же огненный в своём обличье и природе парень так на него похож, то образованный и просвещённый Паскаль вряд ли смог бы дать на этот тривиальный вопрос правильный ответ. Это были скорее внутренние порывы, схожие мысли и практически одинаковые предпочтения. Например, в еде. Опущенные светлые ресницы, скрывающие тёмно-голубые глаза, и сжатые губы дополняли тишину, висящую, казалось бы, прямо над Францем, выкрадывая из яркого взгляда бесчинствующие искры и срывая с алых губ широкую тёплую улыбку. Сказать, что Кале был эмпатом, готовым прочувствовать людскую боль или вжиться в человеческое сознание, было бы изогнутой, подправленной и надуманной правдой. Вторгаться в чью-то жизнь, примеряя на себя чужие чувства, казалось молодому человеку чем-то сродни набегу или разбою, проделанными лишь в случае собственного обогащения — несмотря на последствия для того, чей душевный покой был потревожен. Но задумчивый взгляд, внезапно проскальзывающий в смешливых искорках, или слишком громкий и невпопад раздающийся смех заставляли Кале серьёзней всматриваться в то направление, куда голубые глаза смотрели особенно въедливо — загораясь и останавливаясь там на пару лишних секунд. Извилистые, перекошенные цветы смотрели на своего создателя с некоторой обидой, и, закрасив овальные лепестки тонкими линиями чёрных чернил, Паскаль в который раз перевернул ещё одну страницу своего блокнота. Минуты отсчитывали свой ход, скрежет стал практически незаметен, а главный бухгалтер всё так же спал, сложив руки в замок и пряча своё лицо в области локтей. Паскаль даже не пытался вспомнить его лицо. Оно ему было не интересно, так же, как и два новых, появившихся сегодня утром за несколько минут до начала рабочего дня. Двое братьев, как успел доложить ему Франц, шепнув на ухо их имена, были внештатными сотрудниками, которые появлялись и уходили, когда им заблагорассудится, как опять-таки успела уведомить его ехидная бестия. Вернее, отпрашиваясь у Давида и игнорируя Франца, что уже являло собой верх наглости и нахальства. К Паскалю двое молодых людей, ни капли не похожих друг на друга, отнеслись дружелюбно, поочерёдно представляясь и описывая кратко свою деятельность. Их работа, связанная с вечными переездами, перелётами и переходами, состояла в поездках по всевозможным клиникам, вербовке и денежном облагораживании главврачей, чтобы потом за бесценок скупить уже отжившую свой век медицинскую технику. Лист белой бумаги остался пустым, и Паскаль, откладывая в сторону тяжёлую мраморную ручку, подаренную ему родителями по окончании школы, бросил хлёсткий взгляд на настенные часы. Педант по натуре, инстинктивно копирующий своего отца, который в приглашениях на различные торжества вписывал точное время начала и конца праздничного обеда, он и сам нередко задерживался. Между тем свои собственные опоздания, на которые, как он свято верил, влияли лишь внешние факторы, оставались по большей части незамеченными или забытыми. Но сведённые брови в миг разгладились, а губы расплылись в лёгкой улыбке, преображая недовольное лицо, как только распахнутая дверь внесла вместе с холодным сквозняком и едва уловимый цитрусовый аромат. «Если ты одинокий и кого-то ждёшь, то это уже не одиночество», — эта мысль промелькнула в голове Паскаля с первыми мелодично прозвучавшими словами, подчёркивающими мягкие согласные и жёсткие гласные, которые в водовороте певучего акцента строили единицу языка, сливаясь в миллионы чувств и ощущений: — Простите за опоздание. В голубоватом утреннем свете окрашенные пряди светлых волос отливали ещё более насыщенным, практически пепельным цветом. Паскаль рассматривал Давида лишь мельком, бросая будто бы не заинтересованные, редкие взгляды в его сторону, оставаясь всё тем же вежливым, держащим дистанцию практикантом. Серый льняной пиджак и широкий бежевый пояс. Браслеты на запястьях — уже другие, под цвет аксессуаров — и верхняя расстёгнутая пуговица светлой рубашки. Возможно, в подтверждение свойственной ему простоты он одевался в тёплые цвета, меняя, экспериментируя и тасуя производимые ими эффекты между собой. Только в двух вещах он оставался всё так же постоянен, пренебрегая их нескладностью по отношению к другим, тщательно подобранным предметам: серёжкой в виде крестика с играющими вульгарными рубинами и синим, местами поцарапанным телефоном. — Произошло небольшое недоразумение, — скомкав голубой листок штрафа за превышение скорости, объяснил Давид и, присаживаясь на стул и забрасывая ногу на ногу, продолжил: — Ребята, сегодня вечером у нас состоится очень важная встреча. Этих клиентов мы обхаживаем уже около двух месяцев. И, наконец-то, это принесло хоть какие-то плоды. Поэтому сейчас мы обговорим нашу самую большую проблему: как угодить потенциальным спонсорам, потратив при этом наименьшее количество денег. Ещё час назад солнечный свет был дыханием нового дня. Сейчас же он слепил глаза, врываясь слишком властным потоком через открытые настежь шторы. Только каждый из присутствующих готов был пожертвовать даже собственным зрением, не боясь быть ослеплённым яркими лучами, лишь бы жестокие слова, выговариваемые Давидом четко и от этого особенно пугающе, не коснулись их самих. — Не лезть пьяным на крышу и не кричать, что «жизнь шлюха». Не спорить с клиентами на бутылку пива, что первым доплывёшь до пернатых. — Перестань. Я уже понял. — Не лезть в драку только потому, что клиента зовут Адольф… — Я же сказал, что всё уже понял. — Не распевать во всё горло «Калинка-малинка», даже не понимая, о чём ты вообще поёшь… — Я уже всё давно понял, — понижая голос до хрипоты, отчеканил Франц. Он смотрел исподлобья на спокойного и сдержанного Давида, чей намеренно невозмутимый тон в совокупности с хищным прищуром миндалевидных глаз подчёркивал издёвку, захватывающую в тонкие сети иронии и насмешки жалостливые, обращённые сейчас на одного-единственного человека взгляды. — Прекрати выставлять меня перед подчинёнными глупым неотёсанным мальчишкой. — Ты такой и есть. Франц замолчал. Сейчас перед Паскалем развивалось действие, готовое поднять зрительный зал в безмолвных овациях, наблюдающий со страхом и напряжением за двумя актёрами, но не смеющий при этом отвести взгляд от разоблачающей и постыдной сцены. По мере развития разговора воздушная улыбка Давида становилась всё более кривой, рассыпаясь на тысячу эмоций. Кале услышал в уравновешенных нотках крик, а в расслабленной позе — гнетущую тревогу. Секунды превращались в часы, и хотелось перевести отстукивающие стрелки вперёд, разрушая гнетущее молчание. Голос Франца уже не дрожал, он терялся в надломленной дружеской атмосфере, как теряются в узких лабиринтах тысячи зеркал многочисленные отражения. — Мне ещё раз повторить, что я всё понял? Или ты ещё недостаточно выучил наш язык, чтобы понять такие элементарные слова? — Я его выучил достаточно хорошо, чтобы стучаться в двери банков, уговаривая не дать нам затонуть. — Давид встал, снимая пиджак и расстёгивая пуговицы на манжетах. Этот простой жест ввёл в ступор даже безучастных близнецов, чьи достоинства были оценены их начальником ещё в самом начале тёплого и задушевного разговора, переросшего позднее в холодные баталии. — А ещё я его учу в процессе, когда пытаюсь уговорить тех немногих клиентов, что у нас ещё остались, — молодой человек закатал рукава и, проговаривая каждое слово по буквам, будто читая незримый текст, вгонял всех присутствующих в атмосферу полной апатии и бесперспективности. — Ах, да, я думаю, что я заговорю ещё лучше, ведь теперь я даже ночью, чёрт тебя подери, — присев на край стола, после секундной паузы промолвил, не скрывая горечь и усталость в треснутом от перенапряжения голосе, — вместо того, чтобы трахаться напропалую, продумываю, лёжа в собственной постели, ситуации, которые помогли бы нам вылезти из этой чёртовой ямы. — Давид… — Ни хера ты не понял, Франц. Ни-хе-ра, — прошептал кареглазый красавец, потирая глаза и прикрывая их на мгновение. И в следующих миг спрыгнул с края стола, в помятой рубашке, но с расправленными плечами. Перед Паскалем предстал совсем другой человек, под чьё обаяние он попал с первой минуты их знакомства — уверенный в себе, с чуть приподнятыми уголками губ и искрящимися глазами. — А теперь вернёмся к нашим финансам. Значит, так… Клуб «Ностальгия» находился в самом сердце города, среди старинных зданий, монументов и уютных аллей, украшением которых служили развесистые дубы с широкой и плотной кроной. Это место Кале знал не понаслышке, и было оно одним из самых элитарных в метрополе. Здесь не просто знакомились, отдыхали и подписывали важные контракты. Здесь отрывались в танце под модных диджеев, улетали под маленькие таблетки, с выбитыми верблюдами или зайцами на гладкой поверхности, и ложились под всех и вся. В годы своей безбашенной юности, когда очарование измеряется количеством выпитого алкоголя, а смелость — куражом, он с друзьями-приятелями пару-тройку раз побывал по поддельным документам в этом памятном месте. Растворившись в волшебной атмосфере вседозволенности, он танцевал, летал и ложился. А потом, после третьего похода в модное заведение, порванной рубашки и расширенных зрачков был разговор с родителями. Вернее, его не было. Было молчание отца, не сводившего с него глаз. И молчание матери, даже не соизволившей на него взглянуть. Долгих три дня. И только каждое утро перед походом в школу семнадцатилетний парень находил у себя в комнате чисто выглаженную, висевшую на спинке стула рубашку. После этого походы по клубам стали более умеренными, а потом и вовсе сошли на нет. — Давид, я думаю, что «Ностальгия» не самый лучший вариант времяпровождения, — покашливая от навалившейся информации, вставил своё слово Кале. — Согласен. Только меня никто не спросил, — парировал глава заседания, — наши клиенты наслышаны о нём, захотели там побывать, вот и собираются посетить его. — И, хмыкнув, добавил: — За наш счёт. — Туда один билет сто евро стоит. — Сто двадцать, — удивлённо вскидывая бровь, поправил блондин. Кале покраснел и, чтобы не столкнуться ещё раз с насмешливыми карими огоньками, прокрутив ручку в руках, открыл блокнот. Он вспомнил мягкий полумрак помещений, в которых затаились античные фигуры, блеск хрусталя и бьющая по перепонкам музыка, сменяющаяся медленными джазовыми композициями. В воспоминания о столь интимной обстановке вплёлся и образ Давида, такой, каким он предстал сейчас перед ними всеми: с расстёгнутой пуговицей на воротнике, небрежно закатанными рукавами и золотом прямых прядей, падавших на лоб. И от этого Паскаль покраснел ещё больше. — Значит, так, ребята. Бюджет у нас очень скромный. Мы можем выделить две тысячи евро, и это — максимум. За вычетом билетов на десятерых, у нас остаётся… — Давид вопросительно взглянул на непрерывно что-то записывающую Зою. — Восемьсот! — Умница ты моя, — не скрывая иронии, отметил он. — Мы не пойдем, — сообщил Михаэль, переглядываясь со своим братом, — у нас не получится. — У мамы день рождения, — быстро добавил второй, кивая на слова своего старшего родственника. — Через две недели, — высказался Михаэль чуть тише, пиная своего младшего под столом, — но надо бы подарок успеть купить. — Ещё сегодня вечером, — отчеканили в один голос оба брата, довольно переглядываясь. Давид благодарно улыбнулся, сделав вид, что поверил бойко выплеснутой информации и продолжил: — Значит, плюс двести сорок. У кого-то ещё имеются больные или здоровые родственники? — он прошёлся взглядом по всем участникам беседы, останавливаясь в итоге на голубоглазой блондинке. — Я пойду! Я ещё никогда не была в клубе. — Я могу не идти, — ехидно сообщил Франц с вызовом в глазах. — Ты пойдешь, — голосом, не терпящим возражения, произнёс Давид. Он не смотрел на своего рыжеволосого друга, а тот, в свою очередь, нагло, практически пьяным от сарказма взглядом, пялился на того, кто три года назад привязал его к себе. Связал ничего не значащими отношениями. Скрутил. Соединил. Но не развязал. — Заказываем только то, что вписывается в бюджет. — Только воздух, — пошутил Франц, отводя взгляд, и, изображая безразличие, принял свой обычный шутовской облик. — Никаких эксцессов, веяний мыслей, философских рассуждений! Зоя, говори как можно меньше, — блондин задумался на секунду, — хотя нет. Лучше вообще ничего не говори. — А если меня… — Просто кивай. Паскаль, — Кале вздрогнул, услышав своё имя, — ты производишь впечатление начитанного и эрудированного человека. Постарайся развлечь наших гостей умными разговорами. Ещё вопросы? — А можно всё это в письменном виде, а то вдруг мы ненароком забудем? — невозмутимо заметил рыжеволосый. — Для тебя можно. А сейчас — за работу! — надевая пиджак, произнёс Давид, показывая тем самым, что на этом разговор окончен.