Die Farbe der Hoffnung

Ребята, небольшой экскурс на гнетущую всех нас проблему. Была на днях в центре города и заметила наклейки, расклеенные практически на каждом углу. Пригляделась, а там стоит: «Homophobie ist voll schwul.» Что на нашем с вами языке звучит как «Гомофобия — вот это настоящее пидорство.»))) А теперь приятного времяпровождения) Пы.Сы.: Дорогой редактор — мерси, мерси… ---------------------------------------------------- — Ну что, Герр Карсавин, — произнёс, обращаясь непосредственно к Давиду, один из викингов, как про себя прозвал их Кале, — думаю, что подошло время коснуться сути проблемы, собравшей нас в этом замечательном месте. Паскаль смотрел на блондина в упор, даже не задумываясь, как его въедливый, почти гипнотизирующий взгляд может выглядеть со стороны. Сейчас ему было абсолютно всё равно, что горящее, неотрывно следящее за сидящей напротив фигурой пламя, мрачно светящееся синими искрами из-под упавшей на лоб чёлки, заметил бы даже слепой. И было не важно, что накинутое поволокой уже в их самую первую встречу равнодушие, скрывающее маской неровное дыхание и глупые, крутящиеся на языке слова, уплывает вместе с тревожным шёпотом, подчёркнутым более резким, чем обычно, акцентом. Паскаль просто наблюдал. Сбрасывая ненужный трафарет и наполняя сапфировую бездну безграничной нежностью, теплотой и отчаянием. Вглядываясь честно, так, как всегда хотелось — окунаясь с головой в глубокий омут чайных глаз. Смотрел, стиснув зубы. Рассматривал, уже не стесняясь, высокие скулы и подрагивающие уголки губ. И от этого сжимал зубы ещё сильнее, практически до скрипа. Потому что на точёном, подёрнутом загаром лице больше не играла вежливая, ничего не значащая улыбка. На его глазах рождался совсем другой образ — слишком живой, растерянный, встревоженный. И не он был причиной этой внезапной метаморфозы. — Прошу меня простить. Я покину вас на несколько минут, — Давид встал, не замечая брошенной фразы и впиваясь обеспокоенным взглядом в Кале, проговорил одними лишь губами: — Держи оборону. Давид неторопливо встал из-за стола, провожаемый многочисленными взглядами, и с мнимым спокойствием безразлично проплывая через гремучую смесь зажигательного настроения, прошёл сквозь толпу, бесчинствующую в резких, отрывистых движениях на танцполе. С каждым следующим шагом он двигался всё быстрее и, уже слетая по ступенькам к комнатам отдыха, молодой человек еле удержался, чтобы не ворваться в помещение, откуда явственно доносился звучный обрывистый смех. Дверь скрипнула, и Давид оказался в небольшой, пафосно обставленной каморке, залитой голубоватым светом. Блондин увидел рослых парней — троих, подтянутых и накачанных, к тому же довольно прилично одетых и производящих благовидное впечатление, по крайней мере, на первый взгляд. Один из них схватил Франца за грудки, тряся и нанося беспорядочные удары по всему телу, отчего смех рыжеволосого прерывался на несдержанное покашливание и глубокие глотки воздуха. На вошедшего мужчину никто из участников внимание не обратил, но лишь до тех пор, пока молодое тело не втиснулось в однобоко протекающую потасовку, отгораживая собой слабо стоящего на ногах парня. — Какие-то проблемы? — в твёрдом взгляде сверкала и множилась угроза, а акцент заострился, отчего каждая буква отдавалась отражением в карих суженных глазах. — Слушай, не лезь не в своё дело. Иди куда шёл, а! — О-о-о, Дейв, — пропел Франц, пьяно смеясь и цокая языком, будто пробуя это имя на вкус, — присоединяйся. Тут такие девочки, по-любому будут снизу. — Ты! — рыкнул самый поджарый, сделав пару шагов в сторону кривляющегося парня. — Ребята, успокойтесь, — Давид примирительно вскинул обе ладони, отодвигая таким образом накачанного детину от друга, прижавшегося к стене, скорее для сохранения равновесия, чем из страха, — давайте расстанемся полюбовно, не хочется в полицию звонить. — Ты вообще кто такой? Не видишь, мы здесь разговариваем! — Ну, если так, то, может, и со мной поговоришь? — Давид оскалился, слегка склонив голову и расправив при этом плечи, невозмутимо расстегнул пиджак. Во всей его расслабленной позе было столько наглости и хладнокровия, что трое мужчин оказались на мгновение обескураженными, наблюдая, как молодой человек медленно снимает пиджак, аккуратно и всё так же не торопясь, словно в замедленной съёмке, складывает его и кидает на подоконник, не отрывая от собравшейся компании во время всех действий сосредоточенного взгляда. — Ну давай, красотка. — Рыжий парень качнулся и, пошло облизывая кровоточащую губу, прогнусавил: — Иди сюда, если так хочется поговорить. Может, дам тебе потом отсосать. Узнаешь вкус настоящего мужчины! — Чего? — но, бросив быстрый осторожный взгляд на блондина, что сейчас стоял словно непреклонная глыба посреди океана, со слегка напрягшимися мускулами под рубашкой и надменно вскинутым подбородком, грубо добавил, отходя вместе со своими онемевшими товарищами к двери: — Держи свою девочку на поводке. Ей в следующий раз может так не повезти. Дверь хлопнула, оповещая о сгинувшей угрозе, а Давид всё так же, не меняя позу, продолжал стоять спиной к заливающемуся гомерическим гоготом, похожим по своей высокой тональности на истерику, другу. — Что ты им сказал? — Ничего, — сквозь смех выдавил Франц, странно выговаривая некоторые буквы, — просто предложил их бесплатно трахнуть. Каждого по очереди. Время остановилось. По крайней мере, именно так показалось Францу, и он, не отрывая взгляда, смотрел на прямую спину, знакомую до боли в груди, до каждой ямочки — ощупанной, обцелованной и оглаженной жаркими ночами на примятых простынях. Он съехал вдоль стены и, запрокидывая голову и ударяясь ею об бетонную преграду, засмеялся особенно тихо, будто себе под нос. Его взгляд переместился на алебастровый потолок, неровный и покрытый причудливыми белыми буграми, будто кто-то пытался вылепить снежные горки прямо над собой, меняя небо и землю местами. «Интересно, какие они на ощупь?», — подумал рыжий, не опуская глаз и замечая где-то на периферии зрения несколько движений рядом с собой. — Скажи, что с тобой не так? Зловещий шёпот раздался прямо над аккуратным, усыпанным светлыми веснушками ухом. Франц даже не повернулся на приглушённый, насквозь пропитанный то ли угрозой, то ли гневом голос. Он находился всё ещё там, среди белоснежных мягких сугробов, похожих на выбеленные облака — такие же невесомые. Такие же далёкие. Франц прикрыл глаза, проигрывая борьбу с бессознательным рефлексом, сжимающим горло в очередном рвотном позыве. Захотелось зарыться в ледяной снежный ворох и уснуть. Выбросить ненужные мысли из головы, изжечь горечь на языке и наполнить лёгкие свежим морозным воздухом. Чистым. Девственным. Как тогда. Франц рассмеялся. Громко. Скатываясь в спазмах на пол, но уже через секунду произнёс абсолютно спокойно, будто и не было надрывного, свербящего горло смеха: — Смотри-ка, ты наконец-то обратил на меня внимание. С чего это ты снизошёл до полудруга-полулюбовника, неужели совесть заела? Или нет, просто жалость. Элементарная такая, серая жалость. И ответственность. Да, Давид? Угадал я ингредиенты твоего коктейльчика? Немного жалости, немного ответственности. Приправить всё это дружбой и совестью и хорошо взболтать. Так, чтобы потом рыгать было охота. Давид молчал какое-то время, неподвижный, будто окутанный голубым свечением искусственного света, который казался сейчас слишком пустым, заурядным. Франц дал безвольно повернуть свою голову, когда сильные руки сжали её словно в тисках, а чайные глаза, на расстоянии пары миллиметров, носом к носу, искали тёмно-голубую тишь, скользящую в расфокусированном взгляде. — Френци. Что. Ты. Вытворяешь? — Френци! — рассмеялся рыжеволосый, безуспешно пытаясь вывернуться из крепко держащих рук. — Давно ты меня так не называл. — Что ты за цирк опять устроил? — Да ничего такого, — губы всё ещё растянуты в улыбке, а глаза будто полые внутри. Светлые. Водянистые, — трахнуться захотелось. Или ты поделишься со мной номером того красавчика, и мы его с тобой, — он наигранно игриво подмигнул, — на двоих, а? — Ты слишком много выпил, — в словах Давида сквозила горечь, — когда ты успел напиться? — Несколько лет назад. — Франц привстал. — Скажи, а ты помнишь, как назывался клуб, где мы с тобой познакомились? Молчишь? Значит, забыл. — И после небольшой паузы добавил: — И я забыл. Давид окаменел. Мышцы напряглись, а в глазах промелькнула искра понимания: — Да ты не пьян. Ты закинулся. — Тряхнув безвольно повисшую тушку, метая молнии, прошипел: — Поехали домой. Они вышли вдвоём. Вернее, лишь один из них двигался на своих двоих. Другой же обнял своего друга за шею и, прижавшись к ней носом, скорее повис на спокойно, немного вяло вышагивающем блондине, позволяя себя тащить. Паскаль отодвинул бокал в сторону и посмотрел на съёжившуюся девушку. Наверное, это был первый раз, когда они, в надежде отвлечь клиентов от, казалось бы, беспричинного отсутствия начальства, держались и боролись сообща. Кале поднялся, как только двое друзей оказались на достаточном расстоянии, чтобы услышать друг друга. — Давид, они… — Я вижу, — бросив быстрый взгляд на пустующие кресла, перебил молодой человек. — Они аргументировали, что это неуважение по отношению… — Я уже понял. Поезжайте домой, ребята. Я отвезу Франца. — Я вас отвезу. — Не надо. Я вызову такси. Хотя, если тебе не тяжело, можешь Зою подбросить. — Я вас отвезу, — так же твёрдо повторил Паскаль. Молодому человеку потребовалось пару секунд, чтобы суметь противостоять пронзительному прищуру миндалевидных глаз. Не проронив более ни слова, Давид лишь кивнул и развернулся, направляясь со своей ношей к выходу. Силуэт, испаряющийся в толпе, более не был эфемерным призраком, покрытым золотой пылью и таинственной экзотической аурой. Теперь это было нечто большее. Это был человек. Молчаливый. Уставший. Сильный. И от этого казавшийся ещё более красивым, чем в их первую встречу. Как только они вышли из клуба, грянул гром. Воздух искрил электричеством, а полог туч надвигался быстрее, чем стремительно летящие к своим машинам люди. Природа буйствовала. Так же, как и сердце синеглазого парня. Оно стучало громко, когда звонкий хохот Франца на мгновение умолкал, когда он незаметно прижимался к крепкой шее. Билось в лихорадке, когда они втроём, уже без девушки, уехавшей на такси, садились в машину и тонкие пальцы нежно касались светлой кожи, убирая рыжие пряди со взмокшего лба. Этот легкоранимый орган хотел выпрыгнуть из грудной клетки уже тогда, когда бьющегося в ознобе друга, со стойким запахом блевоты, прижимали к груди и накрывали своим пиджаком. А ещё оно практически вырвалось на свободу, к потокам грязной воды, проливаемой сквозь тучи, смешиваясь с кривой грозой, когда, выходя в проливной ливень из машины, крепкие руки осторожно подняли хрупкую, укрытую в промокшую тряпку фигуру, бросив лишь короткое «спасибо». Тёмные небесные капли погасили луну. Мрачная пелена лежала на фасаде и крышах домов, сравнивая их с ночью. И только в окне второго этажа пятиэтажного дома тихого спального района зажёгся свет, напоминая Паскалю о насквозь промокшей одежде, холодных каплях, съезжающих по лицу, и гулких ударах сердца. Приносящих тупую боль. Давид устал. Всю ночь его друга выворачивало наизнанку, и только через пару часов изнурительной борьбы организма с наркотической отравой бессильный, выжатый словно лимон Франц наконец-то уснул. Вместе с ним в сон погрузился и косой дождь с барабанной дробью по крышам и разрезающей небо молнией. И им молодой человек с залёгшими на золотистой коже синяками завидовал особенно сильно. Давид курил редко. И сейчас не хотелось. Голова казалась слишком пустой и тяжелой, чтобы с помощью никотинового дыма разгонять разъедающие мысли. Они исчезли сами по себе, впуская в более или менее обустроенную жизнь затихшие воспоминания. Как часто он возвращался в дни безудержного счастья, окрашенные особенным, неповторимым цветом? Только тогда, когда тлеющих между пальцами сигарет становилось слишком мало, а часы измерялись количеством окурков в переполненной пепельнице. И в такие минуты не помогали ни чужие стоны на другой половине своей, поделённой на двоих кровати, ни с остервенением подкуренные никотиновые палочки. Но стоило прикрыть глаза — всего на миг, представляя изумрудный искрящийся свет, — и тревога, подтачивающая его изнутри, растворялась в успокаивающей душу палитре. Капли всё ещё рисовали витиеватые дорожки на заплаканном небом окне, а Давид стоял перед ним, прислонившись лбом к холодному стеклу и обжигая его горячим дыханием. Отрешённо. С закрытыми глазами. — О чём ты думаешь? — Голос Франца был хриплый и тихий. Не похожий на скрежет сегодняшнего смеха. — Ты не спишь? — так же шепотом, будто боясь разбудить невидимых свидетелей, спросил Давид. — О чём ты думаешь? — Ни о чём. — Врёшь. — О том, что всё будет хорошо. — Опять врёшь. — … Через некоторое время Давид обернулся. Тучи рассеялись, освобождая из своего мрачного плена полную луну. Свет, мягкий, как карамель, ласково обрисовывал безмятежно спящее лицо утомившегося друга, путаясь в бронзовом золоте волос. Молодой человек лишь усмехнулся, отворачиваясь к внешнему просыпающемуся миру и тихо, в никуда, прошептал: — Карамель. Через два часа погаснет уличное освещение, а Давид отбросит тонкий плед с колен, вставая с неудобного кресла на затёкшие ноги. Бросит взгляд на спящего и улыбнётся. Через три он выйдет на улицу в одной рубашке, втягивая от утреннего холода плечи, и встретится с синими беспокойными глазами. И всего через пару минут в рыжей голове расцветёт яркий красочный сон. С танцующими людьми. Орущей музыкой. И стройной фигурой посреди снующих людей. Он обернётся, и карие глаза заморозят молодого человека. До тех пор, пока на идеальном лице не зажжётся яркая приглашающая улыбка. Вместе с броской, светящейся вывеской: «Карамель».